Шоги Эффенди любил повторять, что его страдания всегда приносят свои плоды. Пройдя огонь очередных испытаний - и действительно казалось, что страдания опаляют его, - он выходил из них невредимым, и благие вести, дождем излившись на него с небес, возрождали его к жизни. Боюсь, таинство жертвенности по-прежнему остается для меня тайной, но очевидно, что Святые мира сего одерживают свои победы дорогой ценой.
Именно в те дни, когда несчастья и беды буквально лавиной обрушились на Хранителя, газета  "Торонто Дейли Стар" в своем номере  от 4-го мая опубликовала  заявление румынской  королевы Марии, дававшей чрезвычайно высокую оценку Вере Бахаи - оценку, за которой  последовали и другие во время визита королевы в Соединенные Штаты и Канаду; высказывания ее были опубликованы почти в двухстах газетах и доставили самую широкую и яркую известность Вере за всю ее историю. В частном письме  от 29 мая  Хранитель  пишет об этом как о "самом удивительном и в высшей степени значительном событии в развитии Дела".
Уже одно то, что румынская королева - первая из коронованных особ, принявшая Веру, - признала высокое, исключительное положение Бахауллы, само по себе является главой в жизни Шоги Эффенди и неразрывно связано со служением Марты Рут, этой, по словам Шоги Эффенди, "выдающейся служительницы Веры Бахауллы", и ролью, которую она играла  в его жизни - и действительно, любой рассказ о нем будет неполным без упоминания его отношений с этой возвышенной душой. По профессии  мисс Марта Рут была журналисткой  и происходила из видной американской семьи. Она встретилась  с Учителем во время Его поездки по Соединенным Штатам и, вдохновленная Его "Скрижалями о Божественном Предначертании", в 1919 году встала под знамена Веры  и отправилась в свои знаменитые путешествия, проповедуя Дело, путешествия не только более далекие и длительные, чем те, какие совершал до нее кто-либо из бахаи, но и  зачастую, как говорил Шоги Эффенди, проходившие при "исключительно опасных обстоятельствах". К моменту вознеснения Абдул-Баха ей было сорок девять лет - вполне заурядная, если не сказать простушка, с открытым взглядом на редкость  красивых ярко-голубых глаз, эта женщина настолько преисполнилась веры, что была убеждена: Бахаулла может все и сделает все, даже если, как она любила выражаться, человек будет просто стоять и наблюдать за тем, как осуществляется Его воля. Именно ее миссионерские путешествия - четыре из них  кругосветные - в сочетании с ее поистине выдающимися качествами сделали ее столь дорогой сердцу Шоги Эффенди, назвавшего ее "прообразом странствующего миссионера-бахаи". Служение других верующих никогда не давало ему столь губокого удовлетворения, как известия о триумфальных победах Марты Рут. В октябре 1926 Шоги Эффенди  писал о ней: "На ее примере мы воистину можем убедиться, какие чудеса способна являть неустрашимая  вера вкупе с возвышенным характером, какие силы пробуждать, к каким вершинам - подниматься".
С первых же дней служения Шоги Эффенди она не только обратилась к нему своим любящим сердцем, но и постоянно стремилась получить от него совет  насчет своих планов. Не будет преувеличением сказать, что они совместно задумывали все ее предприятия, осененные взаимной сердечной симпатией и доверием, столь редким в беспокойной жизни Хранителя.  Они поддерживали тесную связь: поток писем и телеграмм извещал его о ее планах, ее нуждах, победах, она просила направлять ее, и его верные советы придавали ей мужества. В его письмах к ней, кого он в 1923 характеризовал как "неукротимую и ревностную ученицу Абдул-Баха", мы  вновь и вновь наталкиваемся на фразы, в которых он выражает тепло своих чувств, фразы о том, что он читает ее письма "с гордостью и благодарностью", что они, как всегда "заставили его сердце возрадоваться", что "неизменно радостно слышать о вас, возлюбленная Марта". В июле 1926, когда Марта часто встречалась с членами королевских домов Европы, он писал ей: "... пишите  мне чаще и со всеми  подробностями, я жажду знать досконально  все о вашей деятельности и ваших достижениях. Заверяю в своей безграничной  любви..."; а вот отрывок из августовского письма: "С жадностью ловлю известия  о вашем триумфальном шествии на стезе  служения... Прилагаю копию моего письма королеве. Не расказывайте никому о его содержании". Но он без колебаний подилился его содержанием с тою, кто наславлял королеву в Вере. В сентябре он писал: "Рад поделиться с вами содержанием ответа королевы Румынии на мое письмо. По-моему, письмо замечательное и превосходит все наши ожидания. Произошедшие в ней перемены, ее искренний тон, пронзительная исповедь и ее мужественная позиция это действительно красноречивое и убедительное подтверждение силы непобедимого Духа живой Веры Божией и вашего великолепного служения Делу".
О степени взаимного доверия Шоги Эффенди и Марты можно судить по телеграммам, которыми они обменялись в октябре 1926 года: "Возлюбленный правильно ли я решила отбыть Португалию конце ноября пожалуйста телеграфируй". Ничто так не приоткрывает нам нежную душу Марты, как этот ласковый вздох - "возлюбленный" - в начале, который так часто, естественно и бессознательно вырывался  у нее по отношению к обожаемому Хранителю. "Делайте так, как велит вам Его воля. С нежностью и любовью", - ответил он. Вскоре после этого он высылается  ей 50 фунтов - мою скромную лепту в помощь вашим великолепным трудам, свершаемым во имя нашего возлюбленного Дела". И это далеко не единичный случай; он то и дело высылал ей различные суммы, чтобы помочь "вашей образцовой работе на Винограднике Господнем", "ваших длительных путешествиях, растущих расходах и вашей поразительной великой работе" - таковы его собственные слова, и, наконец, однажды, когда до него дошло известие, что она больна. Он посылал ей  деньги и на перевод и издание за границей книги д-ра Эсслемонта, которую  Шоги Эффенди называл  руководством  в Вере, - работа, которой она активно занималась и о которой он постоянно просил ее не забывать, а также  и на некоторые  непредвиденные расходы. Обмен подарками ни в коем случае не носил одностороннего характера. "Получил золотое кольцо от вас, - пишет Шоги Эффенди, - носил  его какое-то время сам, а потом передал Пресвятому Листу... вы даже представить себе не можете, какой моральной поддержкой, утешением и ободрением являетесь для нас и в тревожной, полной скорбей жизни наших персидских собратьев. Воистину велика будет ваша награда в грядущем! Желаю удачи!" В постскриптуме к этому письму, написанному в феврале 1929 года, он добавляет: "Получил от вас прекрасный платок и постоянно ношу его как дорогое воспоминание". Еще один типичный для характера Шоги Эффенди штрих: внезапно подумав, что передачей кольца он может обидеть Марту, он тут же спешит уверить ее в том, как дорог ему посланный ею платок! По всей видимости, они часто обменивались подарками; иногда речь шла просто о посылках: он регулярно отправлял ей книги для распределения, а в одном из писем 1931 года пишет, что высылает две пачки бумаги с оттисками Величайшего Имени, "для переписки с выдающимися людьми". Однажды она перевела ему 19 долларов в счет телеграмм, которые он посылал ей, отвечая на ее вопросы.
Вот одна из телеграмм Марты к Шоги Эффенди: "Нежнейший любимый мечтаю услышать о тебе"; а вот одно из писем к ней: "... Грядущие поколения прославят память той, что с такой  энергией, не давая себе передышки, прокладывала ясный путь всемирному признанию Веры Бахауллы". Он называл ее "несравненным глашатаем  Дела". Что значили  ее труды  и ее письма для Шоги Эффенди в первые десять лет его служения, когда, как он  сам писал ей, верующие "неохотно откликались" на нужды Дела и мало кто решался вступить на стезю миссионерства, - описать невозможно. "Ваши письма ... - писал он 10 июля 1926 года, - дали мне новый запас сил, радости и ободрили в ту минуту, ыкогда я чувствовал себя вконец подавленным, усталым и впавшим в уныние". В июне 1927 он уверяет ее, что их  переписка ему вовсе не в тягость и что "... напротив, она освежает его утомленную душу и пробуждает надежду и уверенность, часто омрачаемые тягостями хлопотами и заботами". В декабре  того же года, когда копия письма  принцессы Иляны к Марте была получена в Хайфе, Шоги Эффенди пишет Марте  о том, что оно "вызвало слезы радости на глазах Пресвятого Листа... Уверен, - продолжает он, - что вы не представляете, что вы делаете для Дела Божия!" В сентябрьском письме 1928 года, которое начинается словами: "Дражайшая, драгоценнейшая Марта" - Шоги Эффенди, упомянув, как огорчают  его положение Веры в России, далее пишет: "Уверяю вас, что, если  бы не ваши чувства, я чувствовал бы себя совершенно обессиленным... На этом заканчиваю - не могу писать больше, слишком устал, и нарвы на пределе. Ваш печальный, но благодарный брат". Получив от нее в ноябре  пять писем (по чему можно судить, как часто они переписывались), он отвечает: "Ваши прекрасные письма, постоянно напоминающие о всемогущей власти Бахауллы, свет которой вы несете в мир вашими обширными и благословенными стараниями, необычайно укрепляют и вдохновляют меня в моей работе...", и отправляет девять драгоценных камней, и 30 долларов - "сумму столь малую, столь несопоставимую с вашими поразительными трудами..."
Она все время без колебаний обращалась к нему с различными просьбами, когда чувствовала, что это - в интересах Дела. Хранитель хорошо понимал чистоту ее намерений, полагался на здравость ее суждений и почти неизменно откликался на просьбы Марты, будь то ободряющие письма к частным лицам или телеграфные послания выдающимся деятелям. "Прилагаю письма, о которых вы меня просили", - уведомляет он ее. В свою очередь и он нередко обращался к ней за помощью, используя  ее как  исполненного энтузиазма проводника интересов Веры, защитника от ее врагов. прося  ее посещать, а иногда и выступать своим личным  представителем на различных международных совещаниях и конференциях, чьи цели и интересы были близки к принципам Бахам. Пример тому - его письмо от 12 июня 1929, адресованное "Третьей двухгодичной  конференции Всемирной федерации образовательных ассоциаций", проходившей в Женеве: "Дорогие соратники по борьбе  за идеалы гуманизма: посылаю мисс Марту Л. Рут, американскую журналистку и международного миссионера бахаи, в качестве международного представителя Бахаи  на ваш  июльский конгресс. Она представит  вам мое письмо с поздравлениями вашему крупнейшему конгрессу. С наилучшими пожеланиями в вашем благородном предприятии, ваш брат и соратник Шоги". Часто это бывали конгрессы эсперантистов: Марта Рут владела этим языком в совершенстве. Многие  телеграммы напоминали отправленную Хранителем в апреле 1938 года: "Марте Рут, Бомбей, Передайте Лиге объединенных вероисповеданий мои наилучшие пожелания и успешного результата дискуссий. Да способствует Божественное  Провидение достижению высоких  целей и расширению достойной всяческих похвал деятельности".
В марте 1936 Марта телеграфировала Хранителю, что сестра королевы Марии умерла; на следующий день последовал ответ: "... Заверьте  возлюбленную королеву в глубочайшем сочувствии..." И он и она всегда понимали, как правильно, мудро и по-доброму подойти к делу. Марта, всегда  державшаяся естественно и непринужденно, была ласковой и очаровательной женщиной. Несомненно, что именно  ее прямодушие, простота и благородство души так расположили к ней царя Бахауллы - Хранителя - и первую из королев, принявших Веру. В 1934 в одной из своих телеграмм Шоги Эффенди сообщает: "Наша Мария с любовью благодарит замечательные послания".
Однажды она прислала такую телеграмму: "... ваша точка зрения чтобы я на днях передала поздравления президенту Гуверу", на что Шоги Эффенди  мгновенно  откликнулся : "Любезно прошу передать президенту Гуверу от имени  последователей Бахауллы во всем мире их пламенные молитвы за успех его выдающихся усилий в отстаивании дела международного братства и мира - дело, на ниве которого они усердно трудятся уже около века". Ровно за год до того, во время посещения Японии в ноябре 1930, происходит  подобный же обмен телеграммами; Марта передает: "Возлюбленная краса телеграфируйте поздравления императору", и - немедленный, в тот же день ответ Шоги Эффенди: "Любезно передайте Его Императорскому Величеству Императору Японии от меня лично и от имени бахаи всего мира выражения нашей глубочайшей любви  и заверения в наших искренних молитвах о его благосостоянии и процветании  его древнего государства". Любовь порождает любовь. Великая любовь Марты к Шоги Эффенди пробудила и в нем ответное чувство, подобно тому, как бриллиант, улавливая свет, вспыхивает в ответ ослепительными лучами.
В марте 1927 Шоги Эффенди  писал Марте: "... Заверяю вас, дражайшая Марта, что, где бы вы ни были - Скандинавии, Центральной Европе, России, Турции или Персии - мои неотступные пламенные молитвы сопровождают вас, и я верю, что вы обретете защиту, источник сил и руководство, дабы исполнить вашу уникальную, беспрецедентную миссию как образцовый защитник Веры Бахаи".
Хотя Марте совершенно невозможно было отправиться в Россию, она совершила поездку в Персию, такую долгожданную для Хранителя. 22 января 1930 Шоги Эффенди телеграфирует ей: "Да укрепит вас Возлюбленный  в вашем триумфальном  путешествии в Персию". В начале апреля, когда Марта была уже в Индии, Шоги Эффенди пишет ей в ответ на почти дюжину  ее писем: "Вы полностью заслужили ту честь, любовь и гостеприимство, которое  так широко проявили по отношению к вам  персидские друзья. У меня скопилось столько дел после моей долгой и тяжелой болезни, что я не мог вовремя ответить на ваши письма, но мысли о вас не оставляли меня ни на минуту, особенно  когда я посещал Святые Усыпальницы и преклонял голову к священному порогу". Годы шли своим чередом, Марта Рут - уже  поседевшая, но все такая же хрупкая и неудержимая - продолжала  свои путешествия, пока ее не поразил, по словам Шоги Эффенди, "смертельный и мучительный недуг" и она скончалась в Гонолулу 28 сентября 1939 года. Боль сжигала ее в последние недели ее путешествия по островам Антиподов, и, возвращаясь в Америку, чтобы участвовать в осуществлении первого Семилетнего Плана,  она буквально сгорела как свеча,  расставшись с жизнью, которую, как сказал Хранитель, вполне можно считать лучшим из плодов Века Строительства Проповеди Бахауллы.
Хорошо помню день, когда Шоги Эффенди получил телеграмму с известием о ее смерти. Он сам тогда очень болел, страдая от приступов лихорадки (температура поднималась до 104 градусов по Фаренгейту), и, уж конечно, подобные новости мало подходили к его состоянию! Но мы никак не могли скрыть их от него. Ведь он был Хранитель, а умерла - Марта Рут. Несмотря на все увещевания матери, брата и мои, он сел в постели, бледный как смерть, осунувшийся, потрясенный неожиданным известием, и продиктовал телеграмму в Америку, извещавшую о смерти Марты. Он спросил, что еще он может сделать - весь мир Бахаи ожидал, что он скажет. В своем пространном послании, помимо прочего, он сказал: "Бесчисленные почитатели Марты в мире Бахаи вместе со мной оплакивают земной  конец этой героической жизни... Потомки провозгласят ее главной Десницей... первого Века Бахаи... первым и лучшим плодом Века Строительства Веры..." Он сказал, что хочет разделить расходы на ее надгробие с Американским национальным собранием, надгробие той, чьи "деяния навек прославили  американскую Общину бахаи". Это была последнии сумма, которую он передавал  Марте за восемнадцать незабываемых лет. Другу, в чьем доме она почила, Хранитель послал телеграмму: "... возрадуйтесь, видя ее сидящей среди Горнего Сонма..."
Но в действительности, Шоги Эффенди еще задолго до этого воздавал нежную дань уважения "несравненной" Марте Рут, "главному послу Веры Бахауллы", как он  ее называл, отголоски чего мы находим в открытом письме бахаи Запада, написанном в 1929 году: "И в заключение я хочу хотя бы в нескольких словах, воздать, пусть скромную, дань уважения нашей дорогой и возлюбленной сестре Марте Рут за ее блистательное служение в качестве примерного и неутомимого проповедника Дела. Ее путешествия по разным странам мира, столь длительные, столь  широкие по размаху деятельности, которую она вела, столь вдохновляющие своими успехами и одержанными победами, украсят и обогатят историю бессмертной Веры Божией. Ее первые поездки в южные пределы американского континента, в Индию и Южную Африку, на восток Азии, на острова южных морей и на север - в страны Скандинавии; ее недавние встречи с правителями и монархами Европы и то впечатление, которое ее  лотважный дух произвел в придворных кругах Балканских стран; ее тесная связь с международными организациями;  контакты с пацифистскими обществами, гуманитарными движениями и видными эсперантистами; и наконец, в последнее время - победы, одержанные ею в университетских кругах Германии, - составляют убедительное свидетельство того, сколь  велика власть Бахауллы. Эти поистине достойные страниц летописи труды, свершенные в одиночку, в стесненных финансовых обстоятельствах и при больном здоровье, насквозь проникнуты духом  непревзойденной верности, самоотречения, скрупулезности и решимости". В его глазах она была "наиболее близкой к примеру, который оставил Сам Абдул-Баха Своим ученикам во время  Своих поездок по странам Запада".
Марта Рут была твердо уверена, что обладает величайшей драгоценностью, когда-либо  явленной миру - Вестью Бахауллы. Она верила, что, протягивая это сокровище каждому, будь то король или простой крестьянин, она оделяет его небесной благодатью. И именно эта гордая  убежденность позволила ей, женщине  небогатой и без какого бы то ни было веса в обществе, простой, немодно одетой, не располагающей широким образованием или выдающимся интеллектом, узнать больше королей и королев, принцесс и принцев, президентов и знаменитых людей и рассказать им о Вере Бахаи, чем то удавалось какому-либо  иному верующему за всю  историю Дела. Поскольку эта книга посвящена прежде всего Хранителю Веры и его жизни, мы не можем дальше вдаваться в подробности, широко представленные в литературе Бахаи. многочисленных бесед Марты Рут с выдающимися. прославленными людьми и их реакции на Весть, которую она принесла им. Сосредоточим же наше внимание на отношениях Шоги Эффенди  и королевы Марии.
Марта Рут подробно  описала Шоги Эффенди первую из своих восьми встреч с королевой, состоявшуюся 30 января 1926 года в бухарестком  дворце Контроцени по просьбе самой королевы, после того как она получила посланную ей Мартой Рут книгу д-ра Эсслемонта "Бахаулла и Новая Эра". Королеву совершенно очевидно привлекло учение Пророка, и поэтому, когда прошел слух  о том, что она собирается посетить Северную Америку, Шоги Эффенди 21 августа 1926 года через секретаря отправил Американскому национальному  духовному собранию следующие указания: "Мы прочли в "Таймсе", что королева Мария  Румынская отправляется в Америку. Кажется, наше Дело серьезно заинтересовало ее. Поэтому нам следует быть особенно начеку, чтобы не допустить какой-нибудь оплошности, которая могла бы настроить ее против нас. Шоги Эффенди хочет, чтобы, в случае, если таковая поездка действительно осуществится, друзья вели бы себя крайне осмотрительно и мудро и не предпринимали никаких собственных инициатив без совета Национального собрания".
Именно во время этого визита Ее Величества, до глубины души тронутая учением Веры, с которым она постепенно знакомилась, засвидетельствовала на "прекрасном, изысканном языке",  как выразился Шоги Эффенди, "силу и возвышенный характер Послания Бахауллы - в открытых письмах, широко разошедшихся  по газетам Соединенных Штатов и Канады". После одного из первых же писем Шоги Эффенди почувствовал "непреодолимое желание" написать королеве, выразить ей "радость, восхищение и признательность" от себя и от имени бахаи Востока и Запада за ее благородный вклад в дело Веры. Получив первое послание Хранителя, королева ответила ему 27 августа ы 1926 года письмом, которое он назвал "глубоко трогательным".

Бран, августа 27, 1926
Дорогой сэр,
Была глубоко тронута вашим письмом.
Поистине, весть Бахауллы и Абдул-Баха снизошла на меня, подобно великому озарению. И, подобно всем великим  вестям, она явилась в час страшной тоски, внутреннего раздора и уныния, так что семя упало на благотворную почву.
Младшая моя дочь также обрела утешение и великую силу в писаниях возлюбленных учителей.
Мы передаем весть из уст уста, и перед теми, кто слышит ее, внезапно  словно вспыхивает свет, и многое их того, что было запутанным и неясным, становится простым, светозарным и полным надежды, как никогда раньше.
То, что открытое письмо пролило бальзам на раны страдающих за Дело, поистине великое счастье для меня, и я воспринимаю это как знак того, что Господь принял мою скромную лепту.
Представившаяся мне возможность выразиться публично - тоже Его Воля, поскольку обстоятельства действительно складывались в цепь, каждое  звено которой нечувствительно, шаг за шагом вело меня вперед, пока внезапно все не прояснилось моему взляду и я не поняла, что было всему причиной.
Ибо так вершит Он наши судьбы.
Кое-кто  из людей моего положения недоумевает и порицает дерзость, с какой я выступила с речью, не подобающей коронованной особе, но я иду вперед по внутреннему зову, которому не в силах противиться.
С преклоненной головой я сознаю, что я тоже не более чем орудие во всемогущей Деснице, но знание это отрадно.
Мало-помалу завеса поднимается и скорбь уходит. Однако и скорбь была ступенью, приблизившей  меня к истине, поэтому я не поднимаю голоса против скорби!
Да будете вы и те, кто идут за вами, благословенны и да послужит вам опорой святая сила тех, кто ушел раньше вас.
Мария

В "открытых письмах" королевы Марии - не только знаменитой красавицы, но и писательницы, женщины, обладавшей  сильным и независимым характером, - опубликованных в 1926 году, 4-го мая и 28-го сентября в "Торонто Дейли Стар" и 27-го сентября в "Ивнинг Булитин" в Филадельфии, находим, между прочим, и такие слова: "Какое-то время назад некая женщина  принесла мне Книгу. Я пишу это слов с заглавной  буквы потому, что это - дивная Книга, повествующая о любви и доброте, красоте и силе... Рекомендую  прочесть ее всем. Если когда-либо имена Бахауллы и Абдул-Баха дойдут до вашего слуха и привлекут ваше внимание, не откладывайте  их писания в сторону. Внимательно вчитывайтесь в их Книги, и пусть их славные, несущие мир и созидающие любовь слова и наставления проникнут в ваши сердца так же, как они проникли в мое. Обычно человеку кажется, что день его слишком загружен делами и для религии в нем не осталось места. Либо человек может довольствоваться той религией, которая у него уже есть. Но учение этих благородных, мудрых и добрых людей совместимо со всеми  религиями, и в то же время - ни похоже ни на одну.  Ищите их и будьте счастливее, чем прежде". "Сначала мы все воспринимаем Бога как некое существо или нечто, отдельное от нас самих... Это не так. Ограниченные нашим земным восприятием, мы не способны понять Его - не более, чем мы можем вопринять Вечность... В Боге - все, Все Сущее. Он есть сила, кроющаяся за всеми истоками. Он - неиссякаемый источник силы, любви, добра, прогресса, успеха. Стало быть, Бог есть  Счастье. Это голос в нас, указующий, где добро и где зло. Но чаще всего мы не желаем слышать или превратно толкуем его. Поэтому Он и созвал Своих Избранников, чтобы они спустились к нам, на землю и уяснили нам Его Слово, Его истинное  значение. Отсюда Пророки; отсюда Христос, Мухаммад, Бахаулла, ибо человек время от времени нуждается в том, чтобы на земле раздался голос Бога, чтобы острее почувствовать  существование Бога истинного. Эти обращенные к нам голоса облекаются плотью, дабы мы могли нашим земным слухом услышать и понять их". Шоги Эффенди, недавно получивший из Канады копию первого "открытого письма" королевы, 29 мая писал Марте Рут, что это "заслуженное и почетное свидетельство" ее "замечательных, образцовых усилий, направленных на распространение нашего возлюбленного Дела. Оно взволновало меня и придало необычайный запас новых физических и духовных сил; это ваша великая и памятная победа, по значению своему практически не имеющая себе равных в истории Дела". В этом же письме он просит Марту подумать о том, чтобы познакомить Ее Величество с известиями о жертвах Джахрума и по возможности заручиться ее поддержкой в деле о гонениях на персидских верующих. Несомненно, что это соображение повлияло на королеву в ее дальнейших отважных высказываниях в пользу Веры; что причина заключалась в этом, видно и по ее письму к Шоги Эффенди. Новость об этой победе дошла до Шоги Эффенди накануне очередной годовщины вознесения Бахауллы в Бахджи, в то время когда, как пишет Хранитель в одном из своих писем, адресованных широкому кругу верующих: "... Его скорбящие слуги, собрались вокруг Его возлюбленной Усыпальницы, молясь об избавлении своих гонимых собратьев в Персии". "Склонив головы, - пишет далее Шоги Эффенди, - с благодарностью в сердце мы признали ту яркую и славную дань, которую Ее Величество воздала Делу Бахауллы своим эпозальным заявлением, призванным возвестить о тех потрясающих событиях, которые, как предсказывал Абдул-Баха, в конце времен явят торжество Святой Веры Божией". События эти - начало отношений Марты Рут не только с королевой Марией, но и с другими коронованными особами и членами королевских домов Европы, а также, в некоторых случаях, и их прямых контактов с Шоги Эффенди. Он не только поддерживал, вдохновлял и руководил ею в этих отношениях, но, неизменно оставаясь в рамках достоинства и хорошего воспитания, всегда будучи искренен в отношениях с людьми, тем не менее старался использовать эти контакты на службу интересам Дела, повышая его престиж в глазах общественности и уязвляя тем самым врагов Веры. Вплоть до смерти королевы в 1938 году Марта Рут поддерживала тесную связь с ней, держала в курсе деятельности Бахаи и получала от нее собственноручно написанные письма, ято являлось одновременно знаком дружеского расположения и преданности Учению Бахауллы. Шоги Эффенди и королева тоже обменивались письмами и телеграммами; однако чаще он отправлял ей послания через Марту: они были в более близких отношениях, к тому же это не затрагивало высокого положения, какое занимали Хранитель и королева каждый в своей сфере. Был к тому же и еще один фактор, который не так-то легко сбросить со счетов: постоянное давление, которому королева в силу своего высокого сана подвергалась в родной стране - стране, раздираемой церковными и политическими течениями и во время правления самой королевы, и в период, когда она правила как вдовствующая королева - давление в целью заставить ее воздержаться от высказываний о религии, еще малоизвестной в ту пору, считавшейся людьми несведущими ветвью ислама, и отказаться от ее открытой поддержки, которую большинство не только от всего сердца не одобряло, но и считало в высшей степени аполитичной. Сама королева в своем первом письме Хранителю пишет: "Кое-кто из людей моего положения недоумевает и порицает дерзость, с какой я выступила с речью, не подобающей коронованной особе..." И действительно, от нее требовалось незаурядное мужество и глубокая искренность, чтобы неоднократно делать достоянием общественности личные чувства по поводу Веры Бахаи; однако Ее Величество писала  некоторые свидетельства в пользу Веры для публикации в "Мире Бахаи". 1 января 1934 года она написала Марте, приложив к письму одну из своих статей и сообщая новости личной и семейной жизни: "Подойдет ли моя статья для пятого выпуска? Вся сложность в том, чтобы не повторять уже сказанного..." 25 октября 1927 года Шоги Эффенди пишет Марте: "Всегда рад вашим письмам... также взволнован новостями, о которых вы сообщаете, особенно о вашей замечательной беседе с королевой и принцессой. Посылаю вам несколько камней Бахаи... подарите их от моего имени королеве, принцессе и прочим членам королевской семьи, которые, на ваш взгляд, достойны этого и способны оценить подарок... Пожалуйста заверьте королеву и принцессу в нашей великой любви, в том, что молимся за их счастье и благополучие и от всей души приглашаем посетить Святую Землю, где их ждут в Возлюбленном доме". За беседой, про которую Шоги Эффенди упоминает в цитированном письме, несомненно, стоят его советы и указания, которые находим в письме Хранителя к ней от 29 июня того же года: "Надеюсь, вам удастся встретиться не только с королевой Румынии, но и с ее дочерью, королевой Сербии, и королем Борисом Болгарским, и я полагаю, вы без колебаний опишете мне все подробности, касающиеся вашей работе в такой важной области". То, что королева получила драгоценные камни и приглашение Хранителя посетить его в Хайфе, явствует из ее телеграммы, отправленной из Синайского дворца 27 июля 1927 года: Шоги Эффенди Хайфа Искренняя благодарность вам и всем вашим с кем я чувствую такую тесную духовную связь Мария Марта Рут преуспела и в выполнении второго поручения Шоги Эффенди: в мае 1928 года она пишет ей: "... Ваши замечательные исторические беседы с членами румынской и сербской королевских фамилий вдохновили и взволновали всех нас..." Раньше, в апреле, королева вместе с дочерью Иляной посетила Кипр, и в своем письме Марте Рут Хранитель сообщает, что газеты опубликовали сообщение, будто бы королева намеревается приехать в Хайфу, спрашивает, "действительно ли это входило в ее планы и не помешало ли преждевременное обнародование ее намерений предполагавшемуся паломничеству..." Во время пребывания королевы на Кипре Хранитель направил губернатору острова сэру Рональду Сторрсу, у которого гостила королевская семья, следующее послание: "Любезно прошу передать Ее Величество королеве Румынии и Ее Высочеству принцессе Иляне от имени семьи Абдул-Баха и друзей нашу сердечную благодарность за благородный вклад, который они внесли в идеалы, одухотворяющие Веру Бахаи. Заверьте из в наших наилучших пожеланиях и глубокой признательности". Сэр Рональд передал благодарный ответ королевы и принцессы Шоги Эффенди. А вот отрывок из длинного письма, собственноручно написанного Хранителем королеве и имеющего исторический интерес:
Хайфа, Палестина, 3-е декабря, 1929 Ее Величеству Вдовствующей королеве Марии Румынской Бухарест Ваше Величество Я получил от моей сестры Бахаи Марты Рут литографированный портрет Вашего Величества, на котором вы собственной рукой милостиво соизволили написать мне краткое, но прочувствованное послание. Я буду хранить этот замечательный портрет как зеницу ока и заверяю вас, что Пресвятой Лист и вся семья Абдул-Баха в полной мере разделяют со мной чувства живейшего удовлетворения, получив столь поразительно прекрасный портрет королевы, которую мы все знаем, которой восхищаемся и которую любим. В течение последних нескольких лет я с глубоким сочувствием следил за беспокойными событиями, происходящими на вашей любимой родине, которые, я полагаю, причинили вам немало огорчений и забот. Но какие бы беды ни осаждали Ваше Величество на вашей земной стезе, уверен, что даже в самые печальные часы вы черпали могучую поддержку и радость при мысли о том, что ваши блестящие исторические высказывания о Вере Бахаи, а также последующие свидетельства вашего милостивого заступничества и забот о ее благополучии, обеспечили убежищем и придали новые силы множеству ее верных и многострадальных приверженцев на всем Востоке. Дорогая, возлюбленная королева, вам, несомненно долженствует обретаться в царствах, о которых пророчествовал Бахаулла и куда не под силу достичь никаким земным страданиям. Сразу же по выходе в свет второго тома "Мира Бахаи", который был осуществлен Американским книгоиздательским комитетом Бахаи, я отправил прямо в Бухарест на имя Вашего Величества и Ее Королевского Высочества принцессы Иляны экземпляры нескольких наиболее недавних и популряных публикаций Бахаи. Позволю себе в будущем году подарить вам третий том этого издания, которое, я полагаю, представит интерес для Вашего Величества. Разрешите в заключение еще раз выразить чувства глубокой благодарности и радости, которую семья Абдул-Баха и бахаи всех стран мира испытывает к Вашему Величеству за благородные высказывания, способствовашие дальнейшему развитию их возлюбленной Веры. Семья Абдул-Баха также присоединяется ко мне в том, чтобы от всего сердца пригласить Ваше Величество и Ее Королевское Высочество принцессу Иляну при любом удобном случае посетить Святую Землю и дом Абдул-Баха в Хайфе, равно как и те святые памятные места, где протекаал жизнь и где творили свои героические деяния Бахаулла и Абдул-Баха. Шоги
В 1930 году Ее Величество посетила Египет вместе с дочерью Иляной. Шоги Эффенди, уже наученный печальным опытом взаимоотношений с прессой во время визита королевы на Кипр, 19 февраля телеграфировал в Александрию: "Посоветуйте Собранию, в случае если королева посетит Египет, ограничиться лишь письменным приглашением и выражениями благодарности от лица Бахаи. Письмо должно быть кратким, по возможности продумать каждое слово. Против отправки цветов не возражаю. Любой частной переписки следует строго избегать. Уведомьте друзей в Каире". В надежде, что королеве все же удастся посетить Святыни Бахаи в Палестине, Хранитель заказал копию Скрижали Бахауллы, обращенной к бабушке королевы, королеве Виктории, исполненной в лучших традициях персидской каллиграфии и снабженную цветными иллюстрациями, сделанными в Тегеране. 21 февраля он дал телеграмму в Тегеран: "Иллюстрированная Скрижаль королеве Вектории должна быть доставлена в Хайфу не позднее десятого марта на одной или нескольких страницах". Это был его подарок королеве. Не располагая никакими известиями относительно планов королевы, когда она уже была в Египте, он прямо телеграфирует ей 8-го марта: "Ее Величеству, Вдовствующей королеве Марии Румынской, на борту Мэйфлауэр, Асван. Семья Абдул-Баха вновь присоединяется ко мне, посылая любящие и искренние приглашения вам, Ваше Величество, и Ее королевскому Высочеству принцессе Иляне посетить Его дом в Хайфе. Согласие Вашего Величества посетить Усыпальницу Бахауллы и город-тюрьму Акку, помимо своего исторического значения, явится великим источником сил, радости и надежды для безмолвно страдающих последователей Веры во всех странах Востока. С самой сердечной любовью молимся за счастье и процветание Вашего Величества". Не получив ответа на свое послание, Шоги Эффенди 26 марта вновь телеграфирует королеве, расположившейся в отеле "Семирамида" в Каире: "Из опасения, что мое предшествующее письмо и телеграмма, в которых семья Абдул-Баха посылает Вашему Величеству и Ее королевскому Высочеству принцессе Иляне свои приглашения, могло быть не доставлено по адресу, мы вновь имеем честь и удовольствие пригласить вас по возможности посетить Усыпальницы Бахауллы и Абдул-Баха и город-тюрьму Акку. Глубоко сожалеем о безответственном вмешательстве прессы". Два дня спустя Шоги Эффенди получил телеграмму от румынского посла в Каире: "Ее Величество сожалеет, что, не будучи проездом в Палестине, не сможет посетить вас". Впечатление, произведенное сложившейся ситуацией на Хранителя, он сам описывает в своем письме Марте Рут от 2-го апреля 1930 года: "Вынужден в этом письме к вам скрывать некоторые подробности, касающиеся предполагаемого визита королевы в Хайфу. К сожалению, он не состоялся. Причины мне совершенно неизвестны". Далее он пишет о том, что, несмотря на его письменное приглашение и две его телеграммы, посланные в Египет, которые он приводит полностью, единственное, что он получил в ответ, была телеграмма румынского посла (ее он тоже цитирует). Похоже, что "безответственное вмешательство", о котором пишет Шоги Эффенди в своей телеграмме к королеве, было достаточно широким и получило отзвук не только в Палестине, но и в Англии и Америке. Он пишет Марте: "Репортеры, бравшие у меня интервью для "Юнайтед Пресс", в отчетах для своих газет полностью исказили все, что я им говорил. Они извратили правду. Хотел быть по крайней мере уверенным, что королеве известно подлинное положение дел! Но как можем мы быть уверенны, что наши письма Ее Величеству действительно попадают е ней. Думается мне, что вам следует обо всем написать ей, объяснить положение в целом и заверить ее в моем великом разочаровании". Он просит Марту рассматривать все это как строго конфиденциальное дело и пишет: "Лелею надежду, что подобное злосчастное развитие событий лишь усилит веру и любовь королевы и укрепит ее в решении восстать во имя распространения Дела". Совершенно очевидно, что Хранитель был весьма удручен таким неудачным поворотом, но он утешает Марту: "Не печалься и не впадай в уныние, дражайшая Марта. Семена, которые ты с такой любовью, набожностью и кропотливостью посеяла, взойдут..." Отсрочка посещения королевой и ее дочерью Святынь Бахаи, намерения, твердо принятого в глубине сердца, явилось источником глубокого разочарования не только для Хранителя, но и для самой королевы Марии. За кулисами между отважной и самостоятельной королевой и ее советниками, должно быть, разыгралась настоящая схватка, поскольку после долгого молчания она собственноручно написала Марте Рут, приоткрывая хотя бы немногое из того, что произошло в действительности. В письме от 28 июня 1931 года она сообщает: "Мы обе, Иляна и я, испытали жестокое разочаровнаие, когда нам воспрепятствовали посетить святые места и встретиться с Шоги Эффенди, но в это время я переживала тяжелый кризис, и любое мое движение оборачивалось против меня и использовалось в политически неблаговидных целях. Это заставило меня много страдать и самым безжалостным образом ограничило мою свободу. Однако есть периоды, когда человек неизбежно подвергается преследованиям, и, какой бы возвышенной натурой он ни был, зрелище людской низости и злобы вновь переполняет его болью и удивлением. В то время мне пришлось бороться за свою дочь; она пережила немалое горе, и я не имела сил восстать, бросив вызов всему миру. Но красота правды остается, и я держусь ее вопреки печальным превратностям жизни... Рада была слышать, что ваше путешествие оказалось таким плодотворным, и я желаю вам дальнейших успехов, зная, какую прекрасную весть вы несете по земле из страны в страну". Письмо заканчивается припиской, быть может, еще более раскрывающей отношение и характер Ее Величества,чем что-либо другое: "Еще несколько слов, которые могут пригодиться вам для вашей ежегодной Книги". Получив письмо королевы, Марта немедленно телеграфировала Шоги Эффенди основное его содержание, он ответил, что доволен, и попросил выслать ему также полный текст письма. Помню, как Шоги Эффенди много раз описывал мне, как Пресвятой Лист час за часом ожидала в доме Учителя прибытия королевы и ее дочери - Ее Величество только что отплыла в Хайфу, и это известие ободрило Шоги Эффенди, поверившего, что предполагаемое паломничество состоится; однако время шло, а новостей не было, хотя корабль уже пришвартовался в порту Хайфы. Позднее Хранитель узнал, что королеве и ее сопровождению на борту была устроена встреча, информировать о ее визите было бы бестактно и неуместно; потом же Ее Величество усадили в автомобиль, умчавший ее из Палестины в другую ближнеазиатскую страну. Стоит ли после этого удивляться "людской низменности  и злобе", о которых она писала Марте. Непреклонная верность этой "царственной верующей", как называл ее обычно Шоги Эффенди, перед лицом растущей изоляции, надвигающейся старости и политических трений в Европе, в которые постепенно втягивались многие из ее коронованных родственников, глубоко трогала Шоги Эффенди. 32 января 1934  он снова пишет ей: Ваше Величество Я глубоко тронут великолепной оценкой, которую Ваше Величество милостиво дали "Миру Бахаи", и хочу выразить свою неизменную сердечную благодарность за поразительные свидетельства того, с каким неизменным интересом вы поддерживате Дело Бахауллы. Я почувствовал потребность самому предпринять перевод ваших обращений и не сомневаюсь, что бесчисленное множество последователей Веры на Востоке и Западе испытают необычайный подъем сил в своих неустанных трудах во имя конечного установления Величайшего Мира, предсказанного Бахауллой. Передаю Вашему Величеству через Марту Рут драгоценный манускрипт, принадлежащий перу Самого Бахауллы и иллюстрированный Его благочестивым последователем в Тегеране. Да послужит он знаком моего восхищения тем духом, который  подсказал Вашему Величеству вслух выразить ваши благородные чувства и встать на защиту сражающейся и гонимой Веры. У врат Бахауллы приношу свои молитвы за счастье и благополучие Вашего Величества. Искренне преданный вам Шоги Послав королеве экземпляр своего недавнего перевода "Крупиц из Писаний Бахауллы" и получив от нее письмо с выражением "самой искренней благодарности", в конце которого она говорит: "Да пребудет с нами духовно Великий Отец, помогая нам жить по нашим силам", Шоги Эффенди пишет ей: Хайфа, 18 фев., 1936 Ваше Величество Мисс Рут передала мне оригинал вашего хвалебного послания, посвященного грядущему выпуску "Мира Бахаи". Глубоко тронут дальнейшими свидетельствами интереса и поддержки, которые Ваше Величество проявляет к Учению Бахаи. Общины бахаи всего мира с чувством гордости и благодарности будут всегда вспоминать эти прекрасные, впечатляющие и исторические по своему значению свидетельства,  вышедшие из-под пера Вашего Величества - свидетельства, которые, вне всякого сомнения, воодушевят и вдохновят их в неустанных трудах во имя распространения Дела Бахауллы. Я очень рад узнать, что Ваше Величество извлекли для себя немало пользы из чтения "Крупиц", и чувствую, что труды мои по переводу этих отрывков полностью вознаграждены. Благодаря любезности миссис Мак Нейл передаю Вашему Величеству последние фотографии, недавно полученные из Америки, изображающие, как подвигается сооружение Храма Поклонения Бахаи в Уилметте. Дух Бахауллы да благословит Ваше Величество за великодушную поддержку, которую вы оказываете Его Делу. С глубочайшей благодарностью и преданностью Шоги
Упомянутая миссис Мак Нейл жила недалеко от Акки во дворце Мазра-йе, где некогда останавливался Бахаулла. Она познакомилась с королевой еще ребенком, на Мальте, когда же узнала от Хранителя о том, что та интересуется Верой, рассказала ей о своих собственных интересах и об ассоциациях, связанных с домом, где живет. Королева написала ей: "Было действительно прекрасно услышать о вас, что вы живете недалеко от Хайфы и, как и я, последователь учения Бахаи... дом, в котором вы живете... драгоценен памятью о Человеке, которого мы все боготворим..." Последняя дань, публично отданная Вере в 1936 году, за два года до смерти, очень точно передает, что значила для нее Весть Бахауллы: "Для ищущих света учение Бахауллы - путеводная звезда, которая приведет их к более глубокому пониманию мира, уверенности и доброму отношению ко всем людям" Шоги Эффенди писал, что она завоевала для себя "нетленное признание... под Отцовской Сенью Бахауллы" благодаря "смелому и эпохальному признанию Его Царства", "эта прославленная королева вполне может считаться одной из тех коронованных сторонников Дела Божия, которые появятся в будущем и каждого из которых, говоря словами Бахауллы, можно назвать "оком человечества, светозарным венцом на челе творения, источником благодати для всего мира". Из всего вышесказанного можно видеть, как начавшийся еще в 1926 году тяжкий кризис, связанный с вступлением Шоги Эффенди в роль Хранителя, вновь высвободил заложенные в Вере духовные силы и привел к такой поебеде, как обращение первой королевы Бахаи.

Настало время задаться вопросом: что это был за человек, писавший о себе подобные вещи, какое впечатление он производил, как выглядел в глазах окружающих?
Вот как описывает его в своем дневнике американский верущий, который виделся с Шоги Эффенди в Хайфе в марте 1922 года: "... Шоги Эффенди встретил и приветствовал меня необычайно ласково и дружелюбно. Мы не виделись восемь лет, и, разумеется, я был удивлен произошедшими в нем переменами: вместо мальчика, которого я знал, передо мной стоял еще очень молодой, но уверенно державшийся, не по летам глубокомысленный и серьзный мужчина..." Шоги Эффенди дал ему прочитать машинописную копию Последней Воли Учителя, и вот как вспоминает американец о впечатлении, произведенном на него текстом этого Документа: "... никогда не приходилось мне читать ничего подобного этому Святому документу, от которого сердце мое столь возрадовалось. Он ... указал мне точное направление, в котором я должен двигаться, и постоянный центр, вкруг коего должны обращаться все мы во все время нашего пребывания в этом мире... Царя Царей, правящего миром, покровительствующего царям, знати и простому люду". Далее он вновь пишет о впечатлении от Шоги Эффенди: "Привыкнув к мысли, что сижу за столом напротив самого Шоги Эффенди, приглядываясь к нему, я был поражен его сходством с Учителем. Это сказывалось во всем: в посадке головы, чертах, развороте  плеч, походке и в манере держаться в целом. Тогда-то и почувствовал я весь страшный груз ответственности, возложенной на этого молодого человека. Меня ошеломило, что он, чья жизнь, говоря с обычной, человеческой точки зрения, только начиналась, уже принял на себя эту великую ответственность, которая должна была бы надломить его, сделать чуждым самому себе и лишить свободы и радостей человеческой жизни, которые, хотя и преходящи, обладают определенной притягательностью для каждого из человеческих существ".
В 1929 паломник-бахаи из Индии писал о Шоги Эффенди: "Мы должны понять Шоги Эффенди, чтобы помочь ему справиться с огромными задачами, которые он доверил нам. Он одновременно так невозмутим и так трепетен, так покоен и так подвижен". Это лишь короткий отрывок из блестящей характеристики одной из сторон характера Хранителя. Впечатление, которое он произвел на первого американского бахаи, приехавшего в Хайфу после второй мировой войны в 1947 году, высвечивает другие стороны его натуры: "В первый же момент он покорил меня теплой, любящей улыбкой и рукопожатием, от которого мне сразу же стало легко... В процессе наших бесед я постепенно знакомился со множеством присущих ему замечательных качеств: его благородством, достоинством, пламенным энтузиазмом, его способностью мгновенно преходить от тонкой шутки к глубокому негодованию, но всегда и  во всем превыше  всего была  для него Вера Бахаи... Не забывая о практической стороне и безукоризненно логичный, он дал мне возможность почувствовать себя одновременно долгожданным гостем и необходимым помощником, причем обрисовал некоторые из обязанностей, к которым мне следовало приступить уже назавтра! Совет, который он дал мне в ту первую встречу, был - во всех моих усилиях полагаться на него; он сказал, что хочет, чтобы я подробно следовал его наставлениям, - если же меня ждет недача либо я столкнусь с трудностями, то мне следует точно доложить обо всем ему, и он предложит мне новый план действий... У работавших в Международном центре бахаи, по крайней мере в тот период, не было специального выходного дня. Тогда все понимали, что каждое мгновение принадлежит Вере..." Потом она рассказывает о том, как Шоги Эффенди за обедом делился с нми ланами на будущее, содержанием телеграмм и посланий, готовившихся к отправке, а иногде показывал хранившиеся у него бесценные документы: "... Взволнованно блестя глазами, мысленно весь уйдя в обдумывание новых планов, он, зачастую оставив свое блюдо нетронутым, просил принести ему бумагу и карандаш и буквально зачаровавал нас своими новыми идеями и задачами, которые предстоят Бахаи... Возлюбленный Хранитель очень не любил собственных изображений - вот почему почти все дошедшие до нас фотографии не отражают его подлинного "облика". Во-первых, выражения столь быстро сменялись на его лице, что потребовалась бы целая серия снимков, чтобы запечатлеть их все. Истинным  удовольствием было видеть и слышать, как он смеется... когда же какое-то начинание удавалось успешно довести до конца, он сиял и лучился, как звезда. А какое у него было чувство юмора! Он был подобен высокой горе, могучий, незыблемый, но непокоренный, вздымающийся все новыми вершинами, разхверзающий новые бездны... он был до крайности скрупулезен и учил всех нас новому чувству совершенства и внимания к деталям... он собственнолично входил во все расходы... Вся статистика, касающаяся Дела, заботила и вдохновляла его... Непостижимо было, как ему удается охватить разом деятельность Бахаи, начиная  от "простых людей" вплоть до Всемирного центра..."
Муж этой верующей, тоже удостоившийся чести работать во Всемирном центре, в письме к американскому верующему, написанном в 1948 году, так описывал свои личные впечатления о Хранителе как о человеке: "Хотя мне и не часто приходилось сталкиваться с восточными людьми, должен сказать, что мало кто из них способен сравниться с Шоги Эффенди. Можно только поражаться широте его ума и его силе. Обладая железной волей и пламенным темпераментом, он в то же время в высшей степени привлекателен, мил, способен к пониманию, сострадателен и заботлив, как никто. Поистине, ему нет равных. Другого такого человека я не знаю. Как бы мне хотелось, чтобы и все бахаи удостоились чести узнать его, как узнали мы с Глэдис. Перу моему не под силу описать его в качестве Хранителя. Как ревностно должны трудиться все бахаи во имя этой великой личности! Бремя его велико".
А вот очень подробные и тонкие заметки паломницы, видевшей Шоги Эффенди в 1956 году: "Лицо его красиво, в нем столько чистоты и выразительности; порою оно непроницаемо, а порой смягчается нежной и величественной улыбкой... Огромные  серо-голубые глаза... Нос отчасти остался таким же, как на  фотографиях детства, отчасти  приобрел твердость очертаний, как нос Учителя. На вид ему не дашь шестидесяти, скорее, лет сорок семь - сорок восемь. У него небольшие, тронутые сединой гладкие усы. Линии рта - твердые и чистые, зубы поражают ослепительной белизной. Улыбка его озаряет вас ни с чем не сравнимой благодатью... В общении он совершенно прост и прям. Сам он отнюдь не требует всех  обычных в таких случаях почестей, но в присутствии его невольно робеешь. Он неизменно любезен и никогда не выходит из себя, слыша вопросы человека несведущего. Однако  он никогда не скрывает от людей, какие вопросы важны, а какие нет, а на какие даст ответы в будущем Всемирный Дом Справедливости..." Она пишет также, что Шоги Эффенди председательствовал за столом "так просто и в то же время с истинно королевским величием - ведь только великий король может позволить себе быть простым!.. Иногда он напоминл мне могучий локомотив, тянущий за собой длинную-длинную вереницу вагонов - разумеется, не с мертвым грузом, хотя иногда и с полуживым! Я имею в виду тех верующих, которых надо постоянно обхаживать, уговаривать, побуждать, подталкивать к действию. Возлюбленный Хранитель видит далеко наперед все нужды, нехватку времени, бытовые трудности и проблемы. Он увлекает нас вслед за собою как мощный светоч. И, подобно локомотиву, он может двигаться быстрее или медленнее, но он не может  уклониться от своего курса, он ДОЛЖЕН следовать по пути, определенному свыше. Глядя на него, чувствуешь, что это - совершеннейшее орудие, как бы лишенное личных качеств, но сверхчувствительное к любой мысли, реагирующее на любую  обстановку. Мысль  его невозможно поколебать. На нем ни в малейшей степени не сказываются личные предпочтения, дружба, деньги, приятные или неприятные ощущения. Он абсолютно выше всего этого... Хранитель также без обиняков сказал, что сейчас не время развивать эзотерическую часть Учения - напротив, Мы должны быть активны и позитивны и завершить десятилетний Крестовый поход... Он беседует и рассуждает, доводит свою мысль  до конца и вдруг, одним движением, аккуратно складывает свою салфетку и встает... никакими средствами невозможно передать красоту Хранителя и исходящее от него свечение. Если он улыбается вам или бросает на вс один их тех быстрых  проницательных взглядов, то вы чувствуете, как вся душа переворачивается в вас... он всегда заводит речь о Деле, касаясь темы десятилетнего Крестового похода. Если поступают хорошие  новости, у него неизменно улучшается настроение, и наоборот, если новости дурные, он впадает в глубокое уныние... Ему нравится слушать, как восхищаются красотой Садов и Усыпальниц, тем, как они расположены, но при этом он уклоняется от признания собственных заслуг и не любит выслушивать хвалы в свой адрес... мы безуспешно старались запечатлеть в памяти его излюбленную манеру, подметить все до единого оттенки выражения на его лице, всегда бесстрастном и одновременно удивительно переменчивом... Увы, "лучезарная натура" Шоги Эффенди слишком часто затмевалась тенью неразумного поведения друзей, их вопиющего неповиновеня или пренебрежения к его указаниям. И каждый терзался вопросом - кто и нас когда-либо и в чем-либо хоть раз не подвел его!?"
Я привела эти отрывки, потому что, как мне кажется, они так выпукло обрисовывают облик Хранителя, словно я вижу его  собственными глазами. Не помню Абдул-Баха, которого никогда сама не видела, поэтому не могу поручиться за сходство, однако многие из старых бахаи утверждают, что оно явно. А теперь - несколько впечатлений о Хранителе Дела Божия, уже из моих собственных дневников.
"По своему темпераменту Шоги Эффенди - делатель, строитель, организатор и ненавидит отвелченные умствования!.. Ни у кого из наблюдавших Шоги Эффенди не возникло и минутного сомнения, что он недостаточно подготовлен к этой стадии Дела, я же полагаю, что он был создан для того, чтобы делать именно то, что делал. Он - самый поразительный пример члеовека одной направленности из всех мне известных. Все: его характер и вкусы, симпатии и антипатии - глубоки и интенсивны. Он словно некое тело, перемещающееся с огромной скоростью в одном направлении, что делает его движущие силы практически неисчерпаемыми. Ничто не устоит перед  его настойчивостью; силы его всегда собраны воедино. Он хочет лишь одного, причем страстно желает его немедленного, полного и совершенного осуществления. Чтобы Храм  - был построен, новая дорожка в саду - проложена. Он налетает как ураган и никогда не бросает дело, пока оно на закончено. Только вперед! Это поразительно. Ему нравятся зеленые лужайки, красные и белые тропинки, красные цветы герани, кипарисы и, конечно, еще разные вещи, но все это вовсе не значит, что ему нравится любое дерево и любой цветок. Нет, именно этот и именно здесь. То же - с едой, с некоторыми красками, с одеждой, ему нравится немногое, нечто вполне определенное, но нравится страстно, до самозабвения, и ничего другого ему не нужно! И эта его почти узость, настойчивость, сфокусированная вокруг одной - двух тем, позволили ему за двадцать лет заложить основы Дела. Человек с католическими склонностями и темпераментом никогда не смог бы сделать этого!"
"Что-то в характере Хранителя - чувствительнее самого чувствительного сейсмографа - определяет глубже, чем интеллект, и не только по внешним данным, состояние человека, даже то в нем, о чем он сам, может быть, и не догадывается. Думается, мы должны использовать его как ориентир и указатель, и, если он определяет хотя бы малейшее отклонение в нас, то мы обязаны  обратиться к себе, пока не узнаем, в чем дело". Мы вполне можем задаться вопросом - а не может ли он всегда служить нам указующим перстом, не найдем ли мы, внимательно читая его сочинения, указаний на наши индивидуальные, национальные или расовые изъяны, и, учтя их, действовать соответственно?  "Шоги Эффенди, - писала я, - отзывается на правду, как безупречный камертон". "Он - Хранитель, и природа его отношений с Богом естественно - тайна, таинство.  Он способен проникнуть в таинство, способен истолковать самые загадочные, мистические места в Писаниях, он способен трактовать о самых сокровенных предметах - он ощущает внутреннее побуждение к этому".
"Бахаулла был Пророк. Все дела Его и слова так необходимы сегодня миру. Учитель был живым воплощением Его мощи и Его учения. Он привнес в мир понятие служения в истинном смысле, понятие добра и религиозной жизни в ее наивысшей нетленной форме. Затем понадобилось что-то новое; и в этот самый момент... многие,  включая членов семьи Учителя и некоторых верующих, утратили правильную перспективу происходящего. Они хотели второго Абдул-Баха - новых патриархов в чине Хранителя.  Но Господь, видимо, задумал иначе. Пожалуй, самым моим сильным впечатлением от личности Шоги Эффенди было впечатление тела, движущегося в неизменном направлении с невероятной силой и стремительностью. Если Бахаулла сиял, подобно солнцу, если Учитель, подобно луне, струил потоки мягкого света, Шоги Эффенди - нечто совершенно иное по самой своей природе, как тело, стремительно несущееся к своей цели, отлично от чего-то неподвижного и лучащегося. Еще его можно уподобить химическому элементу. Бахаулла собрал все, в чем мы нуждаемся, Учитель смешал и приготовил раствор; затем Бог добавил к нему всего один элемент, нечто вроде универсального катализатора, чтобы целое прояснилось и могло быть использовано по назначению - это-то и есть Хранитель... он создал именно, чтобы исполнить то, что необходимо для Дела - а следовательно и для самой планеты - в наши дни".
Хотя Шоги Эффенди в своей сути останется загадкой для любого существа в мире - пока не настанет день, когда новое Явление  Божие, превосходящее его, не снизойдет до нас и не объяснит нам его тайну, - мы все же много знаем о нем и имеем право с нежностью хранить о нем память, пусть и не совсем совершенную.
Несмотря на глубокую скорбь и терзания, бьющая через край мальчишеская энергия этого еще по сути очень молодого человека в первые годы служения то и дело давала о себе знать. Он всегда был деятельным и нетерпеливым по природе - характерная черта, сохранившаяся в нем до конца жизни, - но в ту пору она совершенно ясно просвечивает в его письмах и телеграммах, равно как и в частных контактах.
Единственным его личным увлечением была фотография; у него сохранилось много прекрасно, художественно снятых швейцарских пейзажей и других мест, и мне удалось найти копию написанного в 1924 году письма, адресованного некоемому фотографу из маленького швейцарского городка, где Шоги Эффенди (на французском) пишет ему: "С нетерпением ожидаю, когда вы получите отправленные мной фотографии... Надеюсь, вы уже получили их. Они очень дороги мне. Пожалуйста, уведомьте меня как можно скорее открыткой. Надеюсь, все они вышли удачно... Заранее благодарю, искренне преданный..." Даже на копии значится витиеватая подпись "Шоги", хотя почерк, разумеется, чужой.
Его стремление делать все быстро, не откладывая, бросается в глаза и в области садоводства; однажды он решил разбить лужайки перед Усыпальницей Баба и на других участках принадлежавшей бахаи земли. В мае 1923 он дает телеграмму своему старому другу-бахаи в Париж: "Как обстоят дела с лужайками?" - и, не получив ответа, вновь телеграфирует десять дней спустя: "Ответа до сих пор нет. Как дела с рассадой?" Наконец рассада была получена, однако результаты, видимо, оказались неудовлетворительными, поскольку по возвращению осенью в Хайфу Шоги Эффенди продолжил кампанию, невзирая на клятвенные заверения старого садовника Абдул-Баха, что лужаек в Палестине испокон веку никто не разбивал! 29 сентября Шоги Эффенди сообщает двоюродному брату в Египет: "Наша рассада явно не подходит. Не можешь ли ты прислать мне тридцать килограммов наилучшей рассады, употребляемой в Египте и годной для нашего  климата с его особенностями?" Через неделю он, очевидно, получил ответ, который, однако, не понял, и телеграфировал снова: "Удивлен. Объясни подробнее письмом". Объяснение последовало, впрочем, такое же маловразумительное, как и до того, и Шоги Эффенди, решив не обращаться больше к родственникам и друзьям, 18 декабря сам, напрямую, послал запросы в чтерые разные фирмы, готовившие садовников и торговавших рассадой, - одну французскую и три английских - с просьбой выслать ему цветочную рассаду, рассаду для травы, черенки и луковицы. Он пишет, что "с нетерпением ждет" ответа! Летом того же или предыдущего года он уже организовал доставку нескольких кустов, потому что в декабре  телеграфирует Дрейфусам в Париж: "Кармел ждет вас обоих с букетом из орлеанских роз".
Можно предположить, что Шоги Эффенди продолжал поддерживать дружеские отношения со своими поставщиками: в январе 1925 года в написанном на французском письме он сообщает: "Посылаю вам с этим письмом некоторую сумму и покорно прошу немедленно выслать мне многолетний английский райграс для лужаек. Я очень доволен, как прижилась рассада, присланная вами раньше, и надеюсь получить новую партию как можно скорее. Дорогой сэр, заранее благодарю и заверяю в своей самой искренней признательности. Шоги Раббани". Насколько мне известно, эти лужайки были первыми, которые в таких размерах разбивались когда-либо на земле Палестины. Английской садоводческой фирме под Норвичем Шоги Эффенди пишет: "... я большой любитель цветов  и садов. Прилагаю несколько фунтов - быть может, вы подберете какое-нибудь живописное растение для меня".
Сомневаюсь, чтобы Шоги Эффенид за всю свою жизнь сам вырастил хоть один цветок, или что у него возникало такое желание. Его интересовало не садоводство, а сады, и он никогда не упускал возможности посетить какой-нибудь красивый или знаменитый сад; не могу даже припомнить, сколько садов мы посетили вместе за двадцать лет жизни. Скорее всего, если где-либо оказывался сад, мы отправлялись туда и часто, год за годом, навещали один и тот же, как старого друга. В первые примерно десять лет своего служения Шоги Эффенди делал все посильное, чтобы добиться тогго, чтобы сады в Святой Земле производили бы не меньшее впечатление, чем те, которыми он восхищался в других странах; в какой-то год он заказл несколько тысяч луковиц из Голландии, в другой - выписал несколько сот розовых кустов из Франции; у него даже было три папоротника, которые ему прислали с островов Антиподов, однако уровень мастерства его садовников (в сочетании с естественной неприспособленностью некоторых растений таких, как эти три папортника, нарциссы, гиацинты, крокусы, рододендроны и  другие) сводил к нулю все его усилия, и в конце концов он перестл ввозить что-либо кроме травяной рассады.
При жизни Абдул-Баха, когда были большие трудности с подой, он разбил в Бахджи и на склоне горы Кармель, рядом со Святыми Гробницами небольшие сады, состоявшие большей частью из цитрусовых деревьев и цветников. Шоги Эффенди изменил, расширил и упорядочил их. Помню, когда мы с матерью в 1923 году приехали на наше первое паломничество, она указала мне на практически совершенную планировку небольшого сада, прилегающего к Усыпальнице Баба, и сказала, что это символ Администраитвного Порядка, который Хранитель созидает на всей земле. Уверена, что подобная идея не приходила в голову Шоги Эффенди; но тяга к упорядоченности была у него была врожденной, он просто не мог бы работать иначе.
Профессор  Ален Локк из Говардского университета в Вашингтоне - один из паломников-бахаи, посетиших Хайфу в первые годы служения Шоги Эффенди - так описывает свои впечатления от их совместной прогулки по садам возле Усыпальницы Баба: "Шоги Эффенди в равной степени умеет видеть часть и целое, обладает даром исполнительского предвидения и видения будущего. Однако в беседе с ним, когда  мы говорили о планах разбивки террас и садов, я впервые ощутил поэзию частностей, освобожденных от обыденного, тривиального смысла. Они были важны лишь постольку, поскольку все они предназначены были подчеркнуть драматизм царящей кругом атмосферы и взволновать душу посредством эмоций".
Шоги Эффенди постояннго продолжал расширять сады, и слава о них постепенно росла. К концу его жизни около 90.000 человек в год посещали их и Усыпальницу Баба. Одна из посетительниц, простыми словами выражая впечатления многих, написала ему в 1935 году, что она "глубоко поражена сдержанной красотой Усыпальниц и уместностью окружающих садов".
Каждый год он привык расширять возделанные площади вокруг Усыпальниц Баба и Абдул-Баха. Несомненно. первым точком в этом направлении послужило никогда не покидавшее его стремление во всех областях  следовать желаниям покойного Учителя. Он знал, что Абдул-Баха собирался устроить террасы, которые поднимались бы от старой немецкой колонии к Мавзолею Баба; и действительно Учитель даже начал работы над первой террасой. Годы спустя, Шоги Эффенди сам занялся их завершением и, несомненно, изучая планы, включил в них свою концепцию садов, окружающих Усыпальницу - поскольку это  именно сады, а не один сад. Чтобы понять и оценить непередаваемо прекрасный эффект, которого Шоги Эффенди добился в Бахджи и на горе Кармель, надо познакомиться с его методом.
Каждый день, когда он бывал в Хайфе, он поднимался к Гробницам, часто навещая Усыпальницу Баба или Учителя, в праздничные же дни - всегда и ту, и другие. Озирая окрестности творческим взглядом, он мысленно вносил какие-то усовершенствования. Он знал, что Абдул-Баха задумал Усыпальницу, состоявшую из девяти помещений, и пристроил недостающие три с южной стороны Гробниц. Внутренняя Усыпальница Баба была обнесена двумя стенами, восточной и западной, в которых имелись де простые деревянные двери с круглыми арками, открывавшиеся внутрь и создававшие вид на Святыню, а также украшавшие интерьер. Годы спустя, он изменил отделку Усыпальницы, без каких-либо потерь сделав ее более простой и неофициальной, что в значительной мере усиливает очарование этого Святого места. Внося улучшения, завершившиеся сооружением большой наружной части здания, Шоги Эффенди изучал голые горные склоны и мало-помалу, год за годом разделял их на участки. Следует помнить, что за исключением террас у него никогда не было какого-то общего плана. Именно это  и придает садам на горе Кармель их уникальный характер. Во время прогулок у Шоги Эффенди возникали мысли устроить здесь или там часть сада, соответствующего топографическому рисунку местности. Без какой-либо суеты и суматохи, не пользуясь ничьими советами, с помощью необученных крестьян, которые выступали в роли садовников, он составлял свой план того или иного "участка". Иногда он нуждался в том, чтобы провести разбивку местности, но очень часто обходился бех этого.
Из живых рассказов Шоги Эффенди  о том, что нового он подметил и что собирается сделать - а он всегда делился со мной впечатлениями от своих прогулок - я поняла, что метод его состоит в том, чтобы пристально вглядываться в землю, которую он собирается возделывать; рисунок сам складывался у него в уме, он обдумывал его и не только по непосредственным, полученным на месте впечатлениям, но и по рисункам, которые делал. Хотя многие идеи во всех областях его работы приходили к Шоги Эффенди в виде озарения, вплоть до того, что иногда ему удавалось в единое мгновение охватить внутренним взглядом план задуманного сада, - он с кропотливой тщательностью прорабатывал размеры и детали своих эскизов, которые делались без масштаба, иначе это отнимало бы слишком много времени, но все размеры были просчитаны и указаны. К примеру, главная аллея должна была иметь длину, скажем, 25 метров и ширину - 2 метра; окаймляла ее полоса шириной 25 сантиметров; на полосе в 1.20 метра предполагалось посадить кипарисы, расстояние между которыми должно было составлять полтора метра и т.д. Когда все было окончательно распланировано, он сам руководил работой садовников. Используя привязанные к колышкам  веревки, которые обозначали прямые линии, те же веревки и колышки, с помощью которых вычеркивались окружности, пядями - расстояние между вытянутыми кончиками большого пальца и мизинца - промеряя расстояние между деревьями, используя слегка подкрашенную землю, которую насыпали для обозначения границ дорожек, и прочие подобные же нехитрые средства, часто всего за полдня удавалось полностью разметить один из участков будущего сада. Как правило, точно зная, что он намерен делать, Шоги Эффенди распоряжался, чтобы другие садовники, следуя за теми, которые проводили разметку, по мере того как на земле возникал соответствующий рисунок, не теряя времени, копали ямы для кипарисов, тут же высаживали их, устраивали клумбы и сажали цветы вдоль дорожек - и все это время сам Шоги Эффенди, продолжая свои измерения, шел впереди! Среди арабов существует присловье, что, стоит кому-нибудь надеть на палец кольцо царя Соломона и повернуть его, как все вокруг изменится во мгновение ока. Один из работников-арабов обычно приговаривал, что Шоги Эффенди, должно быть, нашел кольцо Соломона!
Трудно понять, почему большинство людей делает все так медленно, когда  у Шоги Эффенди  все получалось так быстро. Наивный лепет насчет "воли Божией" лично мне кажется недостаточным объяснением. Полагаю, что великим людям все и видится крупно, маленькие же - путаются в мелочах. Будучи истинно велик и ясно отдавая себе отчет в том, что именно он собирается делать, Шоги Эффенди не понимал, почему куча ничтожных мелочей - к примеру, обыкновение, дав подчиненным инструкции, затем предоставлять им самим себе, - должна помешать ему довести дело до конца, все - за один раз.  Он организовывал все безукоризненно, и таким же быстрым и безукоризненным было  исполнение; все, что он мог сделать сам, он и делал сам. Проволочки и неудачи случались обычно, когда он поручал работу другим.
Шоги Эффенди было присуще безупречное чувство меры. Он сам всегда говорил, что не умеет рисовать в воображении; иными словами, способность художника, закрыв глаза, мысленно представить себе законченное произведение, не принадлежала к числу его талантов. Но когда он видел эскиз и сам прорабатывал размеры, изучая участок земли, пропорции никогда его не подводили. Именно сочетание пропорциональности  и оригинальности, не подавленной традицией либо излишком информации, делают его сады такими ни на что не похожими, такими восхитительно  прекрасными. Если (как заявлял он сам) он не обладал зрительным предвидением, то ему  в весьма сильной степени было присуще иное качество истинного художника - способность заставить вещь обратать форму под своими руками, вдохновляться в самый разгар работы, чтобы  затем отдаваться бурному потоку этого вдохновения, освобождаясь от  пут заданной цели.
Здесь еще проявилось еще больше, чем в его работе на участках, окружающих Усыпальницу Бахауллы в Бахджи. По его замыслу, Святая Гробница и примыкающий Дворец должны были стать как бы осью огромного колеса. Он приступил  к работе после того, как переговоры с Израилем были завершены в 1952 году и более 145.000 кв. метров земли были закреплены за Святой Гробницей, чтобы компенсировать невозделанный каменистый участок, составаляющий около четверти большой окружности, обращенной к Усыпальнице. Наняли бульдозер, и Шоги Эффенди надолго переехал в Бахджи, чтобы лично руководить работами.
На периметре окружности стоял полуразрушенный одноэтажный домишко, и Шоги Эффенди, желая получше рассмотреть всю площадку, поднялся на его крышу. Разница в высоте давала совершенно иной вид, и он починил стены и крышу, ведущую на крышу деревянную лестницу перенесли наружу, а внутри устроили офис и оборудовали место для обработки корреспонденции.  Наблюдая за ходом работм с этого нового капитанского мостика, он в совершенно новой перспективе увидел Усыпальницу, расположенную  посреди голой равнины. Это навело его на новую мысль; так как в процессе выравнивания была произведена большая выемка грунта, он распорядился сдвинуть всю эту массу на восток в виде высокого бруствера, поднявшись на который можно было бы видеть всю расстилающуюся перед глазами местность, похожую на красивый  узорчатый ковер. Результат настолько понравился Хранителю, что он распорядился устроить не одну, а две террасы, по высоте приближавшиеся к небольшому холму.
В целом это было характерно для отношения Хранителя к Делу Божию, которое он призван был защищать, и, когда наконец новый участок обрел соответствующий вид, украшенный  лужайками и цветочными клумбами, и фонарные столбы встали вдоль красивых красных дорожек, он тут же решил перенести место встречи гостей, рассаживая их вдоль полукруглой дорожки, обращенной к Усыпальнице, примерно  в ста метрах от того места, которое предназначалось заранее. Я ничего не знала об этом изменении его планов и, вернувшись после собрания тем же вечером в Хайфу, спросила о нем у Шоги Эффенди. Он ответил, что "из-за уважения к Усыпальнице" отодвинул площадку для встреч несколько дальше от ее стен.  С тех пор все собрания в Бахджи включая  посвященное Вознесению Бахауллы, которое проводится после полуночи, устраиваются на этом новом месте.
После кончины Хранителя, во исполнение его собственной воли третья терраса вознеслась над первыми двумя, завершив таким образом великолепный ансамбль садов Усыпальницы. Это означало, что исходный замысел "колеса" полностью изменился, так как теперь устроить сходящиеся к единому центру дорожки было невозможно. Так Шоги Эффенди не раз менял свои планы, на месте, собственными глазами убедившись в возможности создать нечто еще более прекрасное и достойное.
Шоги Эффенди ˜- так же как и Учиетль до него - обожал свет. Мрачные интерьеры он просто не выносил. Любовь к  яркому освещению была в нем столь сильна, что я часто выговаривала ему за то, что он работает при слишком  яркой настольной лампе, свет которой бьет прямо в глаза. Его комната всегда была залита ослепительным светом, все помещения Усыпальниц, большие и малые, ярко освещены, и одно из первых  его нововведений как Хранителя заключалось в том, чтобы над дверью в Усыпальницу Баба, обращенной к террасам, и на ведущей к морю аллее вдоль подножия горы были установлены яркие светильники. Припоминаю, что в 1923 горожане подсмеивались над этим и спрашивали, отчего все это и зачем. Несомненно, что это побудило фанатичного христианина по имени Думит несколько лет спустя соорудить на крыше своего дома, находившегося недалеко от Гробницы Баба, большой светящийся крест, что не только не раздражало Шоги Эффенди, но, напротив, он говорил, что крест  напоминает ему цветок в бутоньерке Усыпальницы!
Шло время, и вот уже сады Бахджи и Хайфы озаряли красивые фонари -  на каждом из металлических столбов их было по четыре; девяности девять установили в одном лишь Бахджи. Когда их зажгли в первую ночь в честь праздника Ризван в 1953 году и мы подъезжали к Бахджи на машине, небо светилось, словно над небольшим городком! Хранитель сказал персидским паломникам, что свет сиял здесь всегда, но теперь это был "двойной свет". (На фарси здесь - тонкая игра слов, намекающая на то, что Бахаулла - тоже свет, светоч). Кроме того, Усыпальница в Хайфе по ночам освещалась прожекторами, так же как место упокоения Пресвятого Листа, матери и брата Абдул-Баха, а мощные отражатели подсвечивали здание Международных архивов.
Во всем, что бы он ни делал, Хранитель был скрупулезно точен, абсолютно не полагаясь на случай и в очень малой степени - на мнение своих сотрудников. Один из бесчисленных примеров тому - тщательность, с какой он всегда определял дату очередной годовщины  Откровения Бахаи в Хайфе. Поскольку в датах лунного календаря имеется определенное расхождение - в некоторых случаях оно зависит от времени восхода молодой луны - Шоги Эффенди всегда очень заботился о том, чтобы точно установить время весеннего равноденствия; в случае, если оно происходит раньше определенного часа, Новый год Бахаи падает не на 21-ое, а на 20-е марта. Есть телеграммы, как, например, эта, которую он отправил в 1923 году своему дволюродному брату в Бейрут: "Уточни и телеграфируй точное время весенннего равноденствия". Несомненно, он считал, что  в Американском университете располагают более точной, научной информацией.  В 1923 он посылает телеграмму своему брату, который в ту пору учился в то же университете: "Узнай приблизительное число населения Римской империи в первые два века после Рождества Христова..." Но не только точность и аккуратность отличали его: с проницательностью действительно большого писателя он понимал, что приведенные в нужном месте факты могут возыметь эффект драгоценного камня в ювелирной вещи - на нем все держится. Возьмем, к примеру, такой весьма прозаический факт, как тот, что пролив Мак Мердоу в море Росса расположен на 77-ом градусе южной широты; но когда Шоги Эффенди сообщил верующим, что книги Бахаи отправлены в Американскую антарктическую экспедицию с базой  в проливе Мак Мердоу, и указал точную широту, все вдруг разом оживились, погрузившись в волнующие романтические мечты!
В 1924 году Шоги эффенди предпринял решительное усилие, чтобы наконец покончить с одной из стоящих перед ним проблем. Он уже доказал своим недоброжелателям, что отнюдь не слаб и, несмотря на тяжелое положение, в котором оказался после кончины Учителя, не утратил ориентира и способности рассуждать здраво. В одном из писем читаем: "Трудно порвать с некоторыми нравами и обычаями прошлого и, учитывая необходимые требования и изменения  на новом этапе развития Дела, превратить разнородную массу верующих, столь отличных друг от друга по своим взглядам и привычкам, в единую семью". Тем не менее он продолжал делать это, и   весьма успешно. Более всего он нуждался в Хайфе в новых помощниках. Его отец едва знал английский; из троих его двоюродных дядюшек  у двоих было свое дело в Хайфе, третий - жил в Египте. Старший из двоюродных братьев и родной брат - работали и учились. Хотя некоторые из членов семьи Абдул-Баха и оказывали ему помощь, объем работа, связанных с Делом, постепенно расширялся, и Шоги Эффенди уже предпринял перевод многих писаний на английский и пересылал их на Запад. Помимо этого его переписка росла, что становилось реальной проблемой. В январе 1923 он писал лондонским бахаи: "Присутствие сведущего помощника  в моей переводческой работе в Хафе было бы весьма кстати и крайне желательно, и я хотел бы, чтобы члены Совета, рассмотрев дело, прислали на время кого-нибудь из английских друзей, кто мог бы помочь мне в этой наиважнейшей работе".
На призыв Шоги Эффенди откликнулся не кто иной, как его любимый друг д-р Эсслемонт. Он жил и работал в Хайфе, помогая Шоги Эффенди, вплоть до своей безвременной смерти 22 ноября 1925 года. У него уже были проблемы со здоровьем, и после кончины Учителя, в феврале 1922 он телеграфировал Шоги Эффенди: "Понемногу  поправляюсь завещание получил искренне ваш". Связь между ними была очень тесной, и, когда Эсслемонт так неожиданно для всех скончался, Шоги Эффенди  отправил его родственникам телеграмму: "Потрясены и скорбим в связи с неожиданной кончиной возлюбленного горячо любимого друга Эсслемонта. Все усилия оказались тщетны. Заверяю в искренних  соболезнованиях от своего лица и от имени бахаи всего мира. Подробности письмом". Четыре дня спустя он писал им: "Не будет преувеличением сказать,  что я не нахожу  нужных слов  выразить чувство личной утраты в связи  с кончиной  моего  дорогого друга и соратника Джона Эсслемонта". Эсслемонт был не только выдающейся фигурой в международном движении Бахаи, автором книги, которая, по словам Шоги Эффенди, "станет источником вдохновения для  грядущих поколений" (имелась в виду работа "Бахаулла и Новая Эра", ныне  переведенная почти на сотню языков), но - лично для Шоги Эффенди - также и "душевнейшим из друзей, верным советчиком, неутомимым  помощником, милым и приятным человеком", тесная связь с которым - тем, на кого он возлагал "глубочайшие надежды", так неожиданно оборвалась. Хранитель оплакивал друга своей студенческой поры, но, как и всегда, несмотря на личные переживания, положение вынуждало его исполнять обязанность Хранителя. Он немедленно телеграфировал в Англию, Америку, Германию, Персию и Индию с просьбой к верующим выразить свео сочувствие близким Эсслемонта, никто из которых не был бахаи, а также провести специальные памятные собрания. Более того он посмертно возвел его в ранг Десницы Дела.
Приезд д-ра Эсслемонта в Хайфу не только не разрешил стоявшие перед Шоги Эффенди трудности, но лишь еще больше разбередил его и без того истерзанное сердце. В январе 1926 года  Шоги Эффенди жалуется на "тяжкий груз ответственности, ставший одновременно моей почетной участью", на "непрестанный тяжкий труд, беды и печали", на "тернистую тропу многотрудных забот и обязанностей". Через четыре месяца он пишет Хорасу Холли: "Я всегда испытывал сильнейшее желание иметь  рядом с собою в Хайфе такого помощника, как вы. Смерть д-ра Эсслемонта явилась для меня тяжким ударом, однако надеюсь, что здешние обстоятельства и обстановка за границей помогут мне организовать работу в Хайфе на более систематической основе. Выжидаю благоприятного часа". Письмо было написано в мае. В сентрябре он снова обращается к Хорасу, прося о помощи и повторяя: "Как необходим мне здесь, рядом, подобный работник, столь же сведующий, исполнительный, методичный и внимательный, как вы. Понимаю, что в настоящий момент вы не оставите вашу должность, да и не можете это сделать. Какое-то время нам в Хайфе придется обходиться самим".
В промежутке между этими двумя письмами, когда Шоги Эффенди  находился в Швейцарии, он писал Ипполиту Дрейфусу-Барни 30 июня 1926 года: "Я по-прежнему нуждаюсь  в способном, надежном, трудолюбивом, методичном, опытном секретаре, который сочетал бы литературный дар с признанным положением в мире Бахаи. Доктор Эсселмонт - лишенный предрассудков, скрупулезный, преданный, скромный и чрезвычайно способный - был, безусловно, наилучшим  из таковых. Скорблю об этой утрате... Думается, способный, скрупулезный секретарь, всем сердцем преданный своей работе, и двое  советников, которые достойно и преданно представляли бы Движение в особые случаях, вкупе с двумя восточными членами Движения, чуткими и знающими, помогли  бы мне увереннее встать на ноги и способствовали бы высвобождению сил, которые приведут Дело к его неизбежному торжеству...  Не могу подобрать более точных  слов, поскольку память моя в последнее время сильно ослабла".
Хотя письма эти носили частный характер, видно, что Хранитель не делал  секрета их своих проблем; в октябре 1926 года он пишет в Америку, что "растущее значение и сложность работы, которая необходимо должна направляться из Святой Земли, усиливает чувство абсолютной необходимости создания в Хайфе чего-то наподобие Международного секретариата бахаи, который в роли советника и исполнителя помог бы мне в моих обширных и изнурительных трудах". Далее он пишет о том, что тщательно обдумал этот важный вопрос" и просил трех представителей из Америки, Европы и Персии приехать в Святую Землю, чтобы обсудить с ним меры, отвечающие требованиям сегодняшнего времени; он утверждает, что это не только поможет ему, но и укрепит связи между Всемирный центром и остальными верующими, а также явится предварительным шагом на пути к созданию "Первого Всемирного Дома Справедливости". Уже в мае он написал одному из тех, кого имел в виду в предыдущем письме: "Сможете ли вы вместе с Х. присоединиться  ко мне будущей осенью в Хайфе? Стоящие передо мной проблемы крайне сложны, деликатны, и я ощущаю необходимость в сведущих, бесстрашных и надежных сотрудниках... Впрочем, прерываюсь, поскольку с трудом могу собраться с мыслями".
Сотрудничество, которое Шоги Эффенди рисует в этом письме, никогда не осуществилось, несмотря на его усилия; больное здоровье, события, происходящие внутри Движения, семейные и деловые осложнения, включая личные, внутренние проблемы - все способствовало тому, чтобы он оставался в одиночестве, лишенный  сведущих помощников, как то и было  еще в 1922 году, когда он впервые приступил к исполнению обязанностй Хранителя. К одному из тех, чью  кандидатуру он наметил, он обращается в феврале 1927 года: "... надеюсь, вы присоединитесь ко мне в моих трудах, как только это будет возможно и удобно для вас". В сентрябре он снова пишет к этому же другу, которого болезнь удерживала дома: "С тревогой обращаю я свой взгляд на работу, предстоящую мне этой зимой, поскольку понимаю, сколь велика и обширна она и как тяжело будет мне без подручных. Как я уже писал, одних собраний недостаточно - мне нужно тесное, постоянное сотрудничество с целью проведения мер, необходимых для расширения и укрепления Дела. Пока же буду придерживаться прежней моей линии в  работе, которая, как мне представляется, имеет второстепенное значение и вполне могла быть поручена секретариату..." И вновь он пишет  тому же верующему в октябре, что "в настоящее время делаю все, что в моих силах". Строки из  январского письма 1928 года: "Все вопросы  застыли  на мертвой точке, и я с нетерпением ожидаю помощи от сведущих, верных и опытных людей".
Сердце сжимается от боли, когда читаешь эти письма Хранителя. Он уже не тот молодой человек и не так сломлен горем, как в первые годы своего служения; он ясно видит нужды Дела, возможности, которым мог бы располагать, имей он помощников, чтобы посвятить себя чему-то более существенному, - но все тщетно: люди, которые ему нужны, либо попросту не могут, либо не хотят оставить свои дела и перебраться в Хайфу. В письме одного индийского паломника ситуация обрисована кристально ясно, и нет сомнения, что ясность эту внес сам Шоги Эффенди, так как  в его обыкновении было говорить начистоту со всеми бахаи, посещавшими Святую Землю.
В письме от 15 июня 1929 года этот верующий сообщает: "Шоги Эффенди хочет, чтобы, прежде чем у нас появится какая-либо иная международная организация, в Хайфе был создан международный секретариат, но эта идея до сих пор не осуществлена из-за нехватки в должной мере способных и преданных верующих..."
Вопрос этот  повис в воздухе, пока в 1951 году не был создан Международный совет Бахаи. Шоги Эффенди вплотную столкнулся с суровым  фактом: никто не оказывал ему фактической поддержки во всех его  предприятиях и начинаниях, поэтому впредь он решил полагаться исключительно на себя. Он взял  на себя всю работу и делал ее, привлекая в качестве секретарей членов семьи Учителя. постоянно  сталкиваясь со все усиливающимся пренебрежением с их стороны, смиряясь с  бесконечной рутиной мелких и более крупных дел, принимая свою судьбу со смирением, часто с отчаянием, но всегда решительно и твердо. Воистину можно сказать, что он в одиночку утвердил во всем мире Веру своих Божественных Предков и доказал, что принадлежит к той же высшей касте.
В те же самые годы, когда Шоги Эффенди прикладывал столько усилий, чтобы собрать  вокруг себя группу сведущих сотрудников, разразился кризис неслыханной силы. Море  Дела Господня, бичуемое извне ветрами судьбы и случая, теперь разбушевалось, и волны его нещадно обрушились на Шоги Эффенди, истощая его ум, силы и нервы. Благословенный Дом в Багдаде, где когда-то жил Бахаулла и который, по словам Шоги Эффенди, Он заповедал как "святой и лелеемый предмет паломничества и поклонения бахаи", еще при жизни Абдул-Баха с помощью гнусных махинаций был захвачен шиитами, но затем возвращен британским властям законным хранителям. когда известие о кончине Абдул-Баха достигло закоренелых врагов Веры, они снова возобновили свои нападки и предъявили требования  на Дом. В 1922 году правительство отняло ключи Дома, несмотря на заверения короля Фейсала в том, что он чтит  притязания  Бахаи на здание, которое представители их общины занимали еще со дня отбытия Бахауллы из Багдада; теперь же Его Величество по политическим причинам отказался от своих слов и в 1923 ключи были снова несправедливо возвращены шиитам. Начиная с дней, непосредственно последовавших за кончиной Абдул-Баха, до ноября 1925 года бахаи не прекращали борьбу за Пресвятой Дом. Шииты сначала подали дело в собственный церковный суд, откуда оно скоро было передано в мировой суд, а затем предстало перед местным судом первой инстанции, принявшем решение в пользу бахаи. После чего это решение поступило в Высший апелляционный суд Ирака, который вынес окончательный вердикт, на сей раз в пользу шиитов.
Когда Хранителя уведомили об этом факте вопиющего попрания справедливости, он немедленно призвал весь мир Бахаи к ответным действиям: он направил девятнадцать телеграмм отдельным верующим и национальным организациям Персии, Кавказа, Туркестана, Ирака, Японии, Бирмы, Китая, Турции, Москвы, Индии, Австралии, Новой Зеландии, Канады, Соединенных  Штатов, Германии, Австрии, Франции, Великобритании и островов Тихого океана. Суть его указаний сводилась к тому, чтобы бахаи письменно и по телеграфу выражали свой протест Верховному комиссару Ирака. Персию и Северную Америку, где общины бахаи были особенно многочисленны, он просил о том, чтобы помимо прямого протеста местных собраний Национальные собрания не только вступили в контакт с Верховным комиссаром, но и прямо обратились к иракскому королю Фейсалу  и британским властям в Лондоне. Собрания Индии и Бирмы тоже должны были выразить  протест лично королю, однако не обращаться в Лондон. Таким  странам, как Франция и Китай, с их сравнительно малочисленными общинами, Хранитель советовал собирать под протестами подписи отдельных верующих. Указания обнаружили  в Шоги Эффенди прирожденного стратега. В телеграммах, обращенных к миру Бахаи, он утверждал, что положение сложилось "опасное" и может иметь "самые серьезные последствия"; все требует "безотлагательных действий во имя  защиты духовных притязаний бахаи на дорогое их сердцам, возлюбленное Место", это "священное прибежище", "Святой Дом Бахауллы". Он советовал даже, в каком именно тоне следует обращаться к властям: восточные верующие должны были "пылко, но и учтиво", "в твердых, недвусмысленных выражениях", со всей искренностью взывать к "уважению своих духовных притязаний" и к "свойственному англичанам чувству справедливости", в то время как верующие Запада - настаивать на том, что "срочно требуются незамедлительные эффективные меры... решительно протестуя против  явной судебной ошибки, взывая к восстановлению попранной справедливости, утверждая духовные притязания бахаи... и заявляя о своей решимости сделать все посильное, дабы защитить свои святые и законные права". Скрупулезный во всем, Шоги Эффенди советовал американцам сделать так,  чтобы послания местных собраний "были составлены предпочтительно в разных выражениях".
Разосланные за полгода сотни телеграмм и постоянная переписка  с представителями, сотрудничавшими в деле защиты Пресвятого Дома, в полной мере и по сути свидетельствуют о том, насколько Шоги Эффенди был озабочен этой проблемой. Получив известия о решении Апелляционного суда, едва ли не первое, что он сделал - телеграфировал Верховному комиссару в Багдаде : "Приведеный в замешательство мир Бахаи с удивлением взирает  на неожиданный вердикт, вынесенный судом относительно прав  владения Домом Бахауллы. Памятуя о том, как долго находились они во владении Святым Обиталищем, они отказываются поверить в то, что Ваше превосходительство смирится со столь явной несправедливостью. Они дали себе торжественную клятву решитльно отстаивать свои права. Ныне  они взывают к возвышенному  чувству чести и справедливости, которым, как они твердо полагают, руководствуется ваша администрация. От имени семьи сэра Абдул-Баха Аббаса и всей общины Бахаи - Шоги Раббани". В тот же день он дал телеграмму убитому горем смотретилю Дома Бахауллы: "Не печальтесь, Все в руке Божией. Пребудьте уверены".
В последующие месяцы во многих телеграммах Шоги Эффенди встречаются фразы типа "ни на йоту не отступать в деле, связанном с Домом". Он неоднократно обращался ко многим выдающимся личностям, не исповедующим Веру, и постоянно согласовывал свои усилия с помощниками в различных частях света. Прошло около месяца, и Шоги Эффенди  обращается по телеграфу к нескольким Национальным собраниям, прося их "в мягких выражениях" снова обратиться к Верховному комиссару  относительно "результатов расследования", которое обещали предпринять британские власти. Сражение казалось проигранным: политические и религиозные  силы Ирака выступали в союзе и отказывались подчиняться какому бы то ни было давлению, в том числе и давлению со стороны британских властей.
Тем не менее Шоги Эффенди не желал мириться с поражением и не складывал оружия до тех пор, пока дело о Святом Доме не было представлено в Лигу Наций на рассмотрение Постоянной мандатной комиссии в ноябре 1928 года; мандатные власти поддержали право бахаи  на владение  Домом, а Мандатная комиссия рекомендовала Совету лиги потребовать  от британского правительства  следалть запрос правительству Ирака, что оно  исправило ошибку и восстановило справедливость  по отношению к бахаи в данном случае. В период с 1928 по 1933 год бахаи  продолжали настаивать на своем, но безрезультатно ввиду отсутствия рычагов необходимых для принятия решения, в то время как влияние шиитов внутри Ирака было таково, что им не составляло труда заставить правительство уклониться от его принятия.
Краткий пересказ этих событий не дает никакого представления о ежедневном напряжении, сопряженном с ними, о колебаниях между надеждой и отчаянием, о постоянной смене настроения в зависимости от добрых или дурных вестей, изматывавшей силы  и надрывавшей сердце. Почти сразу  вслед за решением Апелляционного суда умирает д-р Эсслемонт. В такую критическую минуту потеря друга была вдвойне тяжким ударом для Хранителя.
Целую неделю до этого Шоги Эффенди рассылал послания бахаи всего мира по поводу еще одного глубоко беспокоившего его в то время вопроса. До него дошли слухи о том, что останки одного из видных деятелей сионизма собираются привезти в Святую Землю и предать подобающему захоронению на горе Кармель. Ввиду этого Шоги Эффенди обратился к верующим с просьбой о пожертвованиях для немедленного приобретения  земель вокруг Гробницы Баба, с целью обеспечить неприкосновенность Святого Места. Отклик оказался настолько поразительным, что уже меньше, чем через месяц, Хранитель мог уведомить Общину о том, что великодушная и щедрая поддержка ее членов достигла цели, однако несомненно, что пусть и не надолго этот инцидент  новым тяжким грузом лег на его плечи.
Столь тяжела была эта ноша, что в феврале 1926 он писал одному из верующих: "Я с головой погрузился в мре дел, разнообразных забот и треволнений. Мозг мой перегружен, и я чувствую, что становлюсь  нерасторопным, что работа валится из рук из-за этой умственной усталости". Положение стало настолько серьезным, что он вынужден был уехать, взяв короткий "отпуск". "Непосильный  груз ответственности и забот, - писал он в конце марта, - принудили меня уехать в то самое время, когда ... я с нетерпением  и тревогой ожидал приезда моих друзей и сотрудников из разных частей света". Он действительно был болен, когда покидал Хайфу и ожидавшихся гостей, но, каким бы ни было его состояние в феврале и марте, его можно считать благополучным на фоне той депрессии, в которую он погрузился, получив из Персии зловещую телеграмму, посланную 11 апреля из Шираза: "Двенадцать друзей в Джахроме пали как мученики возможно дальшейшее распространение волнений", - на что он в тот же день ответил: "Потрясен  неожиданным ужасным событием. Деятельность прекратить. Обращайтесь к центральным властям. Передайте родственникам искренние соболезнования". В этот же самый день  он отправил в Тегеран послание столь значимое для духа Веры, что на фоне  событий в Джахруме его никак нельзя оставить в стороне: "Искренне предлагаю всем верующим Персии Туркестана Кавказа принять добросовестное участие  в новых выборах в Духовные собрания. Никто из истинных бахаи  не должен остаться в стороне. Результаты немедленно направлять в Святую Землю с мест через центральные собрания. Действовать осторожно. Молю о помощи свыше". На следующий день, получив более подробную  телеграмму из Шираза с рядом предложений, в том числе - арестовать зачинщика беспорядков, Шоги Эффенди телеграфирует в столицу: "Скорбим о мучениках Джахрома. Передайте Его Величеству от имени всех  бахаи и от меня лично нашу глубокую благодарность  за своевременное  вмешательство и наше искреннее согласие в том, чтобы зачинщики ужасных  злодеяний были подвергнуты немедленному наказанию. Поторопите все персидские собрания с отправкой подобных же посланий". Косвенным, но немаловажным указанием на его внутреннее состояние может служить то, что в первых телеграммах он передает название местечка - "Джахром", то есть в фонетическом написании, и  лишь впоследствии транслирует - "Джахрум".
Какое значение все это имело для Шоги Эффенди, видно из письма к одному из его сотрудников, датированного 24-ым апреля. Уведомив о полученных от него письмах, Хранитель далее сообщает, что задержался с ответом из-за очередного приступа "злополучного недуга, разыгравшегося на этот раз с особой силой, и тягостных известий, полученных из Персии, о мученической гибели двенадцати наших друзей в городе Джахрум к югу от Шираза. Я, - продолжает он, - запросил о всех подробностях и немедленно  сообщу в центры бахаи, как только получу достаточную информацию. По всей видимости, политические мотивы  и личное соперничество сыграли не последнюю роль... Я передал послание шаху через Национальное духовное собрание Персии... Я также обратился с просьбой к собраниям за границей в по возможности мягких выражениях предать гласности эти известия в соответствующих газетах, однако полагаю, что вступать в прямой контакт с шахом им пока преждевременно... Печально и прискорбно думать о том, что бахаи, и без того подвергавшиеся стольким унижениям, в настоящее время бессильны и беспомощны в своих попытках обеспечить себе необходимую помощь со стороны признанных властей. Видимо, за тщетностью их усилий стоит некий божественный замысел". В телеграмме тому же лицу, две недели спустя, Шоги Эффенди сообщает, что "глубоко удручен".
В письме от 21 мая к тому же верующему он пишет о своих сокровенных мыслях: "Сейчас я слишком устал, чтобы самому приниматься за какую-либо серьезную работу. Напала апатия, я стал раздражителен, и дело валится из рук... Попробую отлучиться куда-нибудь ненадолго, если не помешает новый непредвиденный кризис. Их уже столько обрушилось на меня  за последние месяцы..." Но даже в таком состоянии Шоги Эффенди довел до конца то, что считал необходимым: "Думаю, что, если мы будем терпеливы и при наличии необходимого такта, мужества и сил, сможем использовать и эти события для дальнейшего  расширения Дела и в его интересах". Он поднял все силы бахаи мира на защиту гонимой персидской общины, обеспечил широкую гласность в инстранной прессе и постоянно вдохновлял многие Национальные собрания на очередные шаги в деле, касающемся Пресвятого Дома.
Такова история одного из периодов жизни Хранителя; сколько же ударов обрушилось на него всего за каких-то полгода в то время, когда он мучительно пытался обрести равновесие, чтобы достойно нести груз, возложенный на него Учителем!

Лондонский дом майора Тьюдора Поула часто использовался как распределительный пункт поступавших в Англию телеграмм и писем бахаи. Сам Шоги Эффенди, всякий раз приещжая в Л.оОндон, наведывался туда. 29 ноября 1921 года, в 9.30 утра на адрес майора поступила следующая телеграмма: Лондон Его Святейшество Абдул-Баха вознесся в Царствие Божие. Оповестите друзей. Святой Лист В своих заметках об этом ужасном событии и его незамедлительных последствиях Тьюдор Поул вспоминает, что немедленно известил всех друзей, используя телеграф, телефон и почту. Я полагаю, что он позвонил Шоги Эффенди по телефону, прося как можно скорее приехать к нему в офис, но вряд ли решился сообщить по телефону о новости, которая, как он прекрасно понимал, могла оказаться слишком тяжелым ударом. Как бы там не было, около полудня Шоги Эффенди приехал в Лондон, отправился в дом N 61 по улице Сент-Джеймс (той, что рядом с Пикадилли и неподалеку от Букингемского дворца)  и вошел в контору Поула. Самого майора в этот момент на месте не было, но Шоги Эффенди случайно заметил имя Абдул-Баха в лежавшей на столе распечатанной телеграмме, и прочел ее. Когда минуту спустя Тьюдор Поул вошел в комнату, он увидел, что Шоги Эффенди стоит застыв, изменившись в лице, потрясенный чудовищной новость. Его отвезли  в дом одной из лондонских верующих, мисс Гонд, где он пролежал в постели несколько дней. Учившаяся в то время в Лондоне сестра Шоги Эффенди, Рухангез, леди Бломфилд и другие сделали все возможное, чтобы хоть как-то успокоить раненного в самое сердце юношу. Мгновенный отклик последовал со стороны д-ра Эсслмонта; безусловно, первый, о ком подумал, узнав о случившемся, был Шоги Эффенди. В письме от 29 ноября он пишет: Частная лечебница, Борнмут Дорогой, дорогой Шоги! Это действительно был "гром среди ясного неба", когда сегодня утром я получил телеграмму от Тьюдора Поула: "Учитель скончался мирно Хайфе вчера утром..." Наверное, это очень тяжелая весть для вас, даже больше, чем для вашей семьи и для всех верующих бахаи. Что вы намерены теперь делать? Полагаю, вы поспешите обратно в Хайфу. В любом случае буду очень рад вас видеть, если вы заедете в ближайшие дни... Просто пошлите телеграмму и комната для вас будет готова... буду очень рад, если хоть чем-нибудь смогу помочь вам. Прекрасно представляю, как вам сейчас больно и как вам хочется быть сейчас дома и какую страшную пустоту вы ощущаете в своей жизни... Христос стал ближе к своим возлюбленным после своего вознесения, и я молю, чтобы то же произошло и с теми, кого любим мы. Мы должны взять на себя ответственность за Дело, и тогда Его Дух и Сила пребудут в нас и с нами. После нескольких дней, проведенных в доме мисс Гранд Шоги Эффенди уладил свои дела и немедленно вернулся в Святую Землю. В письме к американскому верующему от 2-го декабря Тьюдор Поул писал: "Шоги Раббани с сестрой должны вернуться в Хайфу к концу нынешнего месяца, леди Бломфилд отправилась вместе с ними..." Вероятно, Шоги Эффенди заезжал в Оксфорд 30го декабря, так как профессор Марголиус выражал ему свои соболезнования в этот день и приглашал "заглянуть" к нему. Известно также, из письма, адресованного им студенту бахаи в Лондоне, увы, не датированного, что он принял предложение д-ра Эсслемонта, поскольку он пишет: Ужасное известие настолько сковало мое тело, мой ум и душу, что я вынужден был пролежать несколько дней, не вставая, бесчувственный ко всему, блуждая мыслями и в страшном возбуждении. Постепенно Его сила возродила меня к жизни  и вдохнула в меня уверенность, которая, я надеюсь, отныне будет направлять и вдохновлять меня в моем смиренном труде. День этот рано или поздно должен был настать, но как неожиданно и внезапно все произошло. Тем не менее тот факт, что Его Дело создало по всему миру столько прекрасных душ, служит верным залогом того, что ему суждено жить и процветать и ныне и впредь служить путеводной звездой миру! Я немедленно отбываю в Хайфу  - получить указания, которые Он оставил, и окончательно и твердо решил посвятить свою жизнь служению Ему и с Его помощью выполнять Его указания до конца своих дней. Друзья настояли, чтобы я отдохнул несколько дней здесь вместе с д-ром Эсслмонтом после удара, который я перенес, и завтра я возвращаюсь в Лондон, а оттуда - в Святую Землю. Возбуждение, охватившее сегодня весь мир Бахаи, есть толчок для дальнейшего развития Дела и должно пробудить каждую верующую душу, дабы принять груз ответственности, которую Он возложил на каждого из нас. Святая Земля останется центром мира Бахаи; новая эра отныне начнется в ней. Учитель, в Своем великом предвидении, укрепил основы Своего труда, и Его дух вселяет в меня уверенность, что плоды его явятся скоро. Я отбываю в Хайфу вместе с леди Бломфилд, если же мы задержимся в Лондоне, я обязательно навещу вас и расскажу о том, как дивно Учитель предначертал все, что надлежит сделать после Него и о Его замечательных высказываниях касательно будущего нашего Дела... С молитвой и верой в Его Дело, желаю вам добра и успехов в служении Ему Шоги Перед нами лишь короткий отрывок из удивительного письма, написанного еще до того, как основные положения Завещания Учителя стали общеизвестны, хотя, очевидно, Шоги Эффенди уже знал, что по прибытии в Хайфу его ожидает конверт, оставленный для него Учителем. Поистине кажется, что дух Учителя, паря в своем вечном полете, оказался над Англией и овеял Своим ореолом наследника Своего ненадолго опустевшего Дома! 22-го декабря 1921 года одна из дочерей Абдул-Баха писала: "Он записал Свои последние наставления и запечатал их в конверт, предназначенный Шоги Эффенди - поэтому мы не можем вскрыть его до прибытия Шоги, который, надеюсь, будет к концу этого месяца, поскольку он уже в пути". Высокий чин, о котором ему скоро стало известно, долгие годы воспитания под руководством возлюбленного деда - казалось, все вливает новые духовные силы в Шоги Эффенди в этот самый трагический момент его жизни. Угнетенный и подавленный, он все же находил время утешать других, ыо чем свидетельствует письмо, посланное ему 5-го декабря Э. Т. Холлом, одним из первых манчестерских верующих: Ваше любящее, ласковое и благородное письмо со словами ободрения пришло именно тогда, когда все мы были очень опечалены, но полны решимости, потрясены до глубины души, но проницали смысл случившегося; и оно обратило прилив наших чувств в бурный поток мира и смирения с Волей Господней... Ваше благородное письмо поняло наш дух и укарепило наши силы; ибо если вы в столь скорбный и тяжелый для вас час смогли преодолеть себя и даже утешить нас, то и нам подобает то же; так восстанем же и послужим Делу, что воспитало нас, подобно Матери... Знаю, что вам предстоит переделать тысячу дел, прежде чем вы отбудете в Святую Землю. Но все мы нежно любим вас, и все мы едины и сильны, как никогда ранее. Итак, возьмите с собой нашу любовь, и наши симпатии, и наши сердца в это Благословенное Место, ибо мы навечно едины с вами. Вскоре в Хайфу от Шоги эффенди пришла телеграмма о том, что в связи с трудностями, возникшими при оформлении паспорта, он не сможет приехать раньше конца месяца. Он отплыл из Англии 16-го декабря вместе с леди Бломфилд и Рухангез и прибыл в Хайфу поездом в 5.20 вечера 29 декабря из Египта, где причалил корабль, на котором он плыл. Множество друзей собралось на вокзале, чтобы проводить его до дома; рассказывают, что он был таким уставшим и разбитым, что ему понадобилась помощь, чтобы подняться по ступенькам. В доме его ждал человек, который один лишь мог хотя бы в какой-то мере облегчить его страдания - его возлюбленная внучатая бабушка, сестра Абдул-Баха. Она, такая хрупкая и всегда такая невозмутимая и скромная, за прошедшие недели успела доказать, что она - та самая крепкая скала, возле которой верующие искали прибежища посреди неожиданно разыгравшейся бури. Широта ее души, ее воспитание и положение вполне соответствовали той роли, которую она сыграла в Движении и жизни Шоги Эффенди в этот исключительно трудный и опасный период его жизни. Когда Абдул-Баха, ничем серьезно до того не болевший, так нежиданно и мирно отошел в иной мир, растерянные члены Его семьи начали просматривать Его бумаги в надежде найти какие-либо указания, относительного того, где Он желал быть похороненным. Не найдя ничего, они положили тело в центре трех комнат, прилегающих к внутренней Усыпальнице Баба. Они обнаружили Его Завещание, состоящее из трех отдельных, написанных в разное время завещаний, составляющих один документ, обращенный к Шоги Эффенди. Теперь Шоги Эффенди предстояло исполнить нелегкий долг - выслушать, что же было в нем написано; несколько дней спустя после его прибытия родственники прочли ему Завещание. Чтобы представить хотя бы в малой степени впечатлений, которое это произвело на него, мы должны вспомнить, что сам он неоднократно утверждал, и не только в разговорах со мной,  но и со всеми теми, кто собирался за столом Дома западных паломников, что никогда и не догадывался о существовании чина Хранителя и уж тем более о том, что сам будет назначен им; что самое большее, чего он ожидал, поскольку был старшим внуком, это что Абдул-Баха может оставить ему указания относительно того, как проводить выборы во Всемирный Дом Справедливости и что он может быть назначен наблюдателем, осуществляющим надзор за тем, как эти выборы проходят. В этом доме, столь пустом ныне, столь чудовищно пустом, где каждая мелочь напоминала ему об ушедшем навсегда Учителе, он поистине погрузился в темные воды скорби и отчаяния. "Я часто испытываю, - пишет он миссис Уайт, - моменты затмения, глубокой печали, лихорадочного возбуждения, ибо, куда бы я ни ступил, я вспоминаю своего возлюбленного Учителя, и, что бы я ни делал, я чувствую страшный груз ответственности, который так неожиданно лег на мои слабые плечи". В этом письме, написанном 6-го февраля 1922 года, немногим более месяца спустя после его возвращения, он изливает другу свое сердце: "Как сильно чувствую я острую необходимость полного внутреннего восстановления, мощного притока сил, уверенности, Божественного Духа, по которому томится моя скорбящая душа, чтобы восстать, заняв уготованное мне место во главе Движения, отстаивающего столь славные принципы. Я знаю, что Он не оставит меня одного, я доверяю Его указаниям и полагаюсь на Его мудрость и тем не менее ежеминутно страстно желаю, прочной неколебимой уверенности в том, что мои надежды не обманут меня. Стоящая передо мной задача столь немыслимо велика, понимание ничтожества собственных сил столь глубоко, что всякий раз, думая о своей работе, я поневоле падаю духом и отчаиваюсь..." Эта благородная женщина посылала Шоги Эффенди такие вдохновенные письма, что в своих ответах ей он пишет о том, что, читая их, "не мог удержаться от слез", и восклицает: "О как необходим мне, при моей молодости и слабости, чей-то решительный ободряющий призыв, властное напоминание, слово утешения и поддержки!" Заканчивает он свое письмо весьма важной фразой, сообщая миссис Уайт, что не перестает повторять свои домочадцам ее мудрый совет - "не превращть Движение в секту", и подписывается "с искренней преданностью". В другом письме от того же месяца он пишет: "И вот среди подобных мучений двадцатичетырехлетний юноши вдруг обнаруживает, что он не только назначен "благословенной и святой ветвью, произросшей от Двух Святых Древ", чья тень "осенит  все человечество", но и что он к тому же "есть Знак Божий, избранная ветвь, Хранитель Дела Господня - тот, к кому должны обратить свои взоры все из рода Агсан* и рода Афнан**, все Десницы Дела Господня и Его возлюбленные". Можно лишь надеяться, что открывшийся факт назначения его на подобную роль, когда он был еще совсем маленьким ребенком, несколько утешало его. Завещание Абдул-Баха  состоит из трех частей; годы спустя Шоги Эффенди напишет, что "этот первый раздел был составлен в один из самых мрачных периодов Его заточения в крепости-тюрьме Акке". Именно в этом, первом разделе Шоги Эффенди удостаивается чина Хранителя, однако впоследствии Учитель сохранил этот факт в строжайшем секрете и собственноручно написал на Завещании, что "бумага эта долгое время хранилась в тайнике... и, поскольку Святую Землю ожидали страшные потрясения, она осталась неприкосновенна". Шоги Эффенди обнаружил также, что всякий, кто будет противостоять ему, оспаривать его или не доверять ему, будет противостоять Богу; что всякий, кто уклонится от его предначертаний либо отвратится от него, отвратится от Бога, и Учитель призывал гнев и кару Господню на головы подобных людей! Он также узнал, что пожизненно назначатеся главой Всемирного Дома Справедливости и что он вкупе с этим органом руководствуются Самим Бабом и Бахауллой и что любой их решение - от Бога; посему каждый, кто не будет повиноваться им или станет бунтовать против них, будет бунтовать против Бога. Ему предписывалось в течение жизни назначить себе преемника: либо своего старшего сына, либо, при отсутствии у него необходимых качеств, другую ветвь - "Дитя, являющееся тайной сутью своего родителя". Он узнал, что Учитель до конца хранил нежную память о нем: "О вы, правоверные возлюбленные Абдул-Баха! Вам надлежит проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... дабы тень уныния не омрачила его светлого лика и день за днем возрастал он в счастьи, радости и духовности и вырос подобный плодоносному древу". Относительно несложно поверить в то, что кто-то держит мир на собственных плечах, однако очень трудно допустить, что именно вам предстоит подобное дело. Верующие признали Шоги Эффенди, но его крест был в том, чтобы самому признать себя. Безусловно, Пресвятой Лист и, вероятно, немногие из наиболее близких Учителю знали, еще до того как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, по крайней мере основное содержание Завещания, поскольку просматривали его на предмет возможных распоряжений относительно места  захоронения Абдул-Баха. То, что это действительно так, подтверждают телеграммы, посланные Пресвятым Листом персидским и американским верующим 21 декабря 1921 года. Телеграмма в  Америку гласит: "Памятное всемирное собрание примерно седьмого января. Молитесь о единстве и стойкости. Учитель оставил подробные распоряжения в Своем Завещании. Перевод высылаем. Уведомите друзей". Но до конца пункты Завещания оставались неизвестны, пока оно впервые не было зачитано Шоги Эффенди и официально не оглашено 3 января 1922 года. То, что Шоги Эффенди и вся семья Учителя пережили неописуемые страдания в эти дни и даже в последующие годы, я ни минуты не сомневаюсь. Много раз мне доводилось видеть его в крайне подавленном состоянии: он лежал, не вставая, отказываясь от еды и питья, молча, свернувшись под одеялом, способный лишь безропотно мучиться, как бессильно приникший к земле изнемогший путник; подобное состояние порой длилось несколько дней, пока силы наконец снова не возвращались  к нему и он снова не вставал на ноги. Он мог затеряться в собственном мире, куда никто не мог за ним последовать. Однажды он сказал мне: "Я знаю - этот путь тернист, но я должен пройти его до конца. Ничто не дается без боли". Ощущение покинутости, собственной неполноценности, жгучая тоска по деду, столь угнетавшие Шоги Эффенди в первые годы после его вступления в должность Хранителя, становятся еще более душераздирающими, когда мы вспоминаем один случай,  о котором мне и еще нескольким персидским дамам рассказывала его мать и который описывает один из американских бахаи, присутствовавший при кончине Учителя, в письме, написанном несколькими днями позже. Кажется, дело обстояло так: за несколько недель до смерти Абдул-Баха, неожиданно войдя в комнату отца Шоги Эффенди, сказал: "Дайте телеграмму Шоги Эффенди, чтобы он немедленно возвращался". Мать его сказала нам, что, услышав это, она посоветовалась со своей матерью, и было решено, что телеграмма скорее всего только излишне взволнует Шоги Эффенди и поэтому лучше уведомить его о распоряжении Учителя письмом; письмо прибыло уже после Его вознесения. Мать Шоги Эффенди добавила, что, поскольку Учитель чувствовал Себя прекрасно, у них и в мыслях не было, что Он может так неожиданно умереть. Несомненно, предлог был хорош, но слишком типичен - один из многочисленных примеров вмешательства семьи в то, что они считали сугубо семейным делом, будучи слишком близоруки, чтобы понять, что Абдул-Баха всегда бывал прав и Ему всегда следовало повиноваться. Несомненно также и то, что это трагическое вмешательство человеческого начала явилось источником неисчислимых бед во времена Бахауллы, Абдул-Баха и Шоги Эффенди. В любом случае это сыграло решающую роль и не позволило Шоги Эффенди еще раз увидеть деда; не однажды он говорил мне, что чувствует: поступи он так, и Учитель мог бы дать ему какой-нибудь особый совет или наставление, не говоря уже о бесконечной умиротворяющей радости - лишний раз увидеть Его в этой жизни. После возвращения в Хайфу Шоги Эффенди занял свою прежнюю комнату, соседнюю с комнатой Абдул-Баха; однако немного позже он переехал в дом своей тетушки, стоявшей по соседству, и, пока был в Хайфе, жил там вплоть до лета 1923 года, когда Пресвятой Лист пристроила для него две комнаты и небольшую баню на крыше дома Учителя. Безусловно, было достаточно причин для его решения пожить какое-то времпя в другом доме; обстановка прежней комнаты постоянно терзала его различными воспоминаниями, толпы людей непрестанно наводняли дом Учителя, но присутствовал и еще один фактор, столь типичный для Шоги Эффенди с его глубоким, врожденным чувством справедливости: он считал, что, поскольку его семья удостоилась столь высокой чести и один из ее сыновей занял такое высокое положение, его долг теперь - осыпать почестями и всячески благодетельствовать своих родственников, чтобы хоть в какой-то мере восстановить равновесие. Посреди хлопот и переживаний, связанных с возвращением домой, у Шоги Эффенди не было возможности оправиться от тяжких ударов судьбы, первый из которых он пережил  в ту минуту, когда стоял в конторе Тьюдора Поула, вчитываясь в строки роковой телеграммы о кончины Абдул-Баха. Несмотря на такое его состояние, чин, определенный ему Учителем в Его Завещании, взвалил на его плечи груз ответственности, которую до самого конца своих дней он уже не мог разделить ни с каким отдельным лицом или институтом, так же ответственность, возложенную на Учителя, когда  после вознесения Бахауллы Его Завещание провозгласило Абдул-Баха Его преемником. Надо было принимать решения. В первую очередь Шоги Эффенди определил порядок, в каком Завещание должно было быть оглашено публично. Из разных источников мы узнаем, что утром 3 января 1922 года Шоги Эффенди посетил Усыпальницу Баба и Гробницу своего деда; позднее в тот же день, дома у своего дяди, но в его отсутствие Последняя Воля Учителя была зачитана девяти собравшимся, большинство из которых составляли близкие Абдул-Баха, после чего Его печати, подписи и почерк были удостоверены ими.
Затем Хранитель распорядился, чтобы один из присутствующих, персидский верующий, снял с документов подлинную копию. В письме, написанном самим Шоги Эффенди одному из первых бахаи несколько недель спустя, он сообщает: "Завещание Абдул-Баха было зачитано в сем доме 7 января 1922 года в присутствии бахаи из Персии, Индии, Египта, Англии, Италии, Германии, Америки и Японии..." На этом собрании Хранитель  тоже отсутствовал, несомненно, по причине плохого самочувствия, с другой же стороны - по своей щепетильности. В согласии с местным обычаем - собираться в память о покойном на сороковой день после его смерти; несколько верующих-бахаи и множество знатных людей, включая губернатора Хайфы, собрались в зале в доме Учителя, где сначала была устроена трапеза, а затем - большое собрание, на котором в честь Усопшего произносились речи и были оглашены положения Его Завещания. Больше всего гостям хотелось услышать хотя бы несколько слов самого Шоги Эффенди, и он прислал послание с одним из своих друзей; Шоги Эффенди, находившийся рядом с Пресвятым Листом у нее в комнате, сказал, что слишком угнетен и подавлен, чтобы выступать, и вместо этого набросал краткую записку, которую зачитали от его имени и где он выражал сердечную благодарность от себя  и от всей семьи Абдул-Баха присутствовавшему губернатору и выступавшим, которые своими искренними словами "оживили священную память о Нем в наших сердцах... Осмелюсь предположить, - пишет он далее, -  что мы, Его близкие и Его семья, сможем своими словами и поступками доказать, что достойны славного примера, который Он нам оставил, и таким образом завоюем вашу любовь и уважение. Пусть Его вечный дух пребудет с нами и свяжет нас тесными узами навеки!" А вот начало этого послания: "Удар был слишком неожиданным и тяжким для моих юных лет, и посему я не смогу присутствовать на собрании возлюбленных возлюбленного Абдул-Баха".
Пресвятому Листу больше, чем самому Шоги Эффенди, подобало возвестить миру Бахаи положения Завещания Учителя. 7 января она отправила в Персию две телеграммы следующего содержания: "Памятные собрания проведены во всех странах. Повелитель всех миров в Своей Последней Воле явил Свои распоряжения. Копию высылаем. Уведомите верующих". И вторую: "Завещание назначает Шоги Эффенди Средоточием Дела". Здесь важно вспомнить, что, отвечая на запрос тегеранского Собрания и, несомненно, предваряя события, которые Он так ясно предвидел, Абдул-Баха написал: "Вы спрашиваете, на чье имя правительство сможет зарегистрировать в официальных документах наличествующее имущество и пожертвованные здания: все это следует зарегистрировать на имя Мирзы Шоги Раббани, сына Мирзы Хади Ширази, пребывающего ныне в Лондоне". Как бы ни велика была скорбь, вызванная кончиной  Учителя в Персии, маловероятно, чтобы известие о назначении Шоги Эффенди явилось таким уж сюрпризом для наиболее осведомленных друзей, особенно после недавнего и столь многое проясняющего распоряжения Абдул-Баха. 16 января Пресвятой Лист телеграфировала в Соединенные Штаты: "В Завещании Шоги Эффенди назначен Хранителем Дела и Главой Дома Справедливости. Уведомите американский друзей". Несмотря на то, что с самого начала Шоги Эффенди проявил такт и умелость в разрешении проблем, с которыми  ему приходилось постоянно сталкиваться, он очень нуждался в поддержке Пресвятого Листа, чей характер, положение и любовь к нему делали ее одновременно помощницей и прибежищем.
Сразу эе после этих событий Шоги Эффенди выбрал из Завещания восемь отрывков и распространил их среди верующих; только один из них имел отношение к нему самому, он был очень коротким и звучал так: "О верные возлюбленные Абдул-Баха! Следует вам проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... Ибо, вслед за Абдул-Баха, он есть хранитель Дела Божия, Афнан, Десница (столп) Дела, и возлюбленные Господа должны повиноваться ему и обратить к нему свои взоры". Из всех громоподобных и грозных мест в Завещании, относившихся к нему, Шоги Эффенди выбрал для начального распространения среди верующих наиболее нейтральные. С самого начала он уже был руководящим и руководимым.
В эти первые годы в должности Хранителя он то и дело оказывался поверженным, но вновь подымался на ноги, сотрясаясь от страшных ударов, продолжал с еще большим рвением отстаивать суть. Любовь к Абдул-Баха неуклонно вела его вперед: "и все-таки я верю, - восклицает он, - и твердо верю, в Его силу, Его указующий перст и Его вечно живое присутствие!.." Письмо, посланное Наир Афнану, племяннику Абдул-Баха, в феврале 1922 года, ясно отражает муки, терзающие его душу: "Ваше... письмо застало меня со всеми моими печалями и заботами... с моей болью, но даже не она, не столько скорбь утраты угнетает меня, сколько груз ответственности, которую Он возложил на мои слабые юношеские плечи..." "Посылаю вам лично, - продолжает Он, - копию Завещания дорогого Учителя; прочтя ее, вы поймете, что претерпел Он от рук Своих близких... и поймете также, сколь великую ответственность Он возложил на меня - ответственность, которую лишь творческая сила Его слов поможет мне вынести..." Письмо это не только раскрывает его чувства, но, учитывая, что оно было послано тому, кто принадлежал к стану врагов Учителя в дни после вознесения Бахауллы и к числу тех близких Абдул-Баха, которых Он так сурово порицает в Своем Завещании, показывает, чс каким мужеством умел Шоги Эффенди глядеть в лицо прошлому, одновременно взывая к поддержке и верности в по-новому сложившихся условиях.
В ранних письмах Шоги Эффенди уже проявляются характерные для него сила, мудрость и достоинство. 19 марта 1922 года он послал одному из преподавателей Американского университета в Бейруте письмо, ясно и недвусмысленно заявляя о собственном положении: "Отвечая на ваш вопрос, являюсь ли я официально назначенным представителем Общины бахаи, заявляю: в своем завещании Абдул-Баха назначил меня главой всемирного совета, который надлежащим образом должен избираться представителями национальных советов последователей Бахауллы из разных стран..."
Не следует, однако, думать, что провозглашение Последней Воли Учителя разом разрешило все проблемы и с легкостью положило начало новой эре в развитии Дела. Это далеко не так. 14 декабря, еще до того, как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, Пресвятой Лист была вынуждена телеграфировать в Америку: "Настала пора великих испытаний. Друзья стойки и едины в своей решимости отстаивать Дело. Нарушители Завета разворачивают деятельность через прессу и другие каналы по всему миру. Изберите комитет из умных трезвомыслящих людей, дабы сдержать печатную пропаганду в Америке". Какими бы серьезными ни были события, на которые указывает телеграмма, их нельзя рассматривать в отрыве от сложной ситуации, сложившейся в Америке после смерти Абдул-Баха. Он был глубоко озабочен деятельность нарушителей Завета в этой стране и даже предсказал в написанном за несколько лет до того письме, что после Его кончины разразится буря, и молился о спасении верующих. 8 ноября 1921 года Он телеграфировал Своему верному корреспонденту Рою Вильхельму: "Как дела и здоровье друзей?", на что м-р Вильхельм на следующий же день  ответил со всей прямотой: "Чикаго, Вашингтон, Филадельфия охвачены волнениями, центры в Фернальде, Дайере, Уотсоне. Нью-Йорк, Бостон присоединиться отказались, строят созидательную конструктивную политику". Мгновенный ответ от Абдул-Баха последовал 12 ноября; составленный в сильных выражениях, он ясно показывал Его переживания и тревогу: "Сидящий рядом с прокаженным, заражается проказой. Тот, кто со Христом, бежит фарисеев и отвращается от Иуды Искариота. Не колеблясь бегите нарушителей. Уведомьте Гудалла, Тру и Парсонса телеграфом". В тот же день Учитель послал Рою Вильхельму еще одну телеграмму: "Взываю о здравии к божественной благодати". Это были Его последние слова, достигшие Америки.
Неожиданная кончина Абдул-Баха отнюдь не смягчила ситуацию. Безусловно, именно понимание  ее серьезности стало причиной телеграммы, посланной Святым Листом, уведомляющей американских друзей о том, что Учитель оставил подробные указания в Своей Последней Воле. Постоянная лихорадочная деятельность Мухаммада Али, начавшаяся после вознесения Бахауллы, не утихала, не дремали и его приспешники в Соединенных Штатах. В то время журнал "Риэлити" был органом Бахаи, и на его страницах публиковались новости о нарушителях Завета и их деятельности; это чрезвычайно беспокоило умудренных опытом верующих, в особенности тех, кто имел честь лично знать Абдул-Баха, "свободомыслящая" же и неопытная молодежь пребывала в беспечности, не отдавая себе отчета в грозящей опасности. Именно это нездоровое, неправильное отношение побудило Абдул-Баха меньше чем за два месяца до Своей кончины написать Скрижаль, опубликованную в "Звезде Запада", где Он старался доказать американским друзьям, что, проявляя легкомыслие в подобных делах, они подвергаются серьезному риску, поскольку еще Бахаулла предупреждал Своих последователей, что зловоние распространится по миру и что им следует избегать его, разумея под "зловонием" нарушителей Завета. Такое положение как бы перешло от Шоги Эффенди по наследству.
Один из первых и наиболее стойких американских бахаи писал Шоги Эффенди 18 января 1922 года, менее чем за две недели до публичного оглашения положений Завещания Абдул-Баха: "Как Вам известно, нарушители Завета у нас, в Америке, стали источником многих печалей  и осложнений. Отрава глубоко проникла в среду друзей..." Во множестве подробных, изобилующих деталями статей целый поток обвинений излился на новоиспеченного Хранителя. Конечно, существовал и еще один аспект. С трогательным чистосердечием и доверчивостью бахаи Востока и Запада поспешили сплотиться вокруг своего юного вождя и клялись ему в своей любви и верности: "Мы жаждем помогать Хранителю в каждом его шаге и в глубине наших сердец разделяем с ним тяготы, обременившие его юные плечи..." "Здесь, в Вашингтоне, до нас дошла весть о том, что наш возлюбленный Учитель передал управление и защиту Святого Дела в ваши руки и что Он назвал вас главой Дома Справедливости. Пишу вам это краткое послание, всей душой откликаясь на священные указания нашего Возлюбленного Повелителя и заверяя вас во всемерной поддержке и верности..." "Возлюбленный нашего Возлюбленного, - обращаются к нему два толпа Веры в Америке, - сердца наши возликовали при известии о том, что Учитель не оставил нас безутешными, но сделал вас, Своего возлюбленного, средоточием единства Своего Дела, дабы сердца всех друзей могли обрести мир и уверенность". "Мы блуждали в беспросветной тьме, пока наконец благословенная телеграмма Пресвятого Листа не рассеяла ее - итак, отныне вы назначены Милостивым Повелителем нашим Главой и Хранителем, равно как и Хранителем Дела Божия и Главой Дома Справедливости". "Чего бы ни пожелал Хранитель Дела и что бы он ни посоветовал нам, своим слугам, это будут одновременно наши желания и наши намерения". В письме к Пресвятому Листу в августе 1922 года один из первых верующих, тольао что вернувшийся из Хайфы, пишет: "Все друзья чрезвычайно привязаны к Шоги Эффенди и желают лишь одного - следовать наставлениям нашего Повелителя и всячески  поддерживать Хранителя Святого Дела..." Примерно в то же время другой верующий написал Шоги Эффенди, заверяя его в том, что, "несмотря на множество трудностей и больных мест, я чувствую целительную силу и верю, что Дело никогда еще не было столь крепко в Америке, как сейчас..." Несомненно, подобные послания служили великим утешением, однако, учитывая общее число верующих на Западе, они были для сокрушенного сердцем Хранителя плачевно немногочисленны. Печально сознавать, что многие из тех, кто наиболее тесно сплотился, чтобы поддержать его, позднее отошли от Дела и даже стали его противниками. Смерч с корнем вырывает деревья-великаны, но не приносит ни малейшего вреда простой траве.
Безусловно, верующих бахаи повсюду захлестнула волна великой любви и безграничной верности, когда они узнали о Завещании Учителя. На нарушителей Завета оно, однако, оказало прямо противоположное действие, побудив их к яростной активности. Подобно многоголовой чудовищной гидре, каждя голова которой еще сильнее шипит и брызжет ядовитой слюной, они язвили юного преемника Учителя. Единокровный брат Абдул-Баха, Мухаммад Али, его брат, его сыновья и приспешники; извечные враги Веры в Персии; люди, затаившие тайную неприязнь, равнодушные или полные амбиций - где бы и кем бы они ни были - начали возводить препятствия на его пути. 16 января двое старых американских бахаи, исполнявших свою миссию в Тегеране, прислали семье Учителя письмо, где обриосвывали обстановку в столице; в письме этом содержится некий довольно любопытный факт, а именно, что Абдул-Баха прислал в Персию письмо, в которое Он вложил, в назидание друзьям, письмо к Нему от Шоги Эффенди, сообщающего новости о положении Дела в Англии. Письмо пришло уже после Его кончины, но в нем чувствуется гордость Учителя за Своего внука, и, если рассматривать его вместе с известием о Его вознесении и последовавшим вскоре назначением Хранителя, оно выглядит больше чем простым совпадением. Письмо от верующих тем не менее продолжали  поступать: "... великий вопль поднялся против Дела... но стадо не рассеялось, овцы его не позабыли своего пастыря и с твердостью поддерживают отважного юного вождя, которым Возлюбленный благословил нас. Имя Шоги Эффенди всегда звучало для нас родным и привычным, и ныне весь народ Бахаи приветствует его. "Благословен тот, кто приходит во имя Господне..." "... Хотелось бы мне, чтобы вы не услышали голоса благодарных верующих: "Отныне мы утешены. Отныне  - довольны. Дело расцвело вновь".
16 января Хранитель послал свое первое письмо персидским верующим, ободряя их, прихывая упорно отстаивать Дело и Веру и в трогательных выражениях разделяя с ними скорбь по поводу кончины возлюбленного Учителя. 22 января Шоги Эффенди телеграфировал американским бахаи: "Святые Листья утешены нерушимой верностью и благородной решимостью американцев. Необходимо крепиться. Сердечно с вами". Днем раньше он написал первое письмо к ним, которое начинается так: "В этот ранний час, когда утренняя заря еще только брезжит над Святой Землей, когда скорбь Утраты еще окутывает густым покровом наши сердца, я чувствую, как моя душа, исполненная любви и надежды, обращается к великому содружеству Его возлюбленных так, за океаном..." Рки его уже крепко держат штурвал, и он видит излучины, по которым ему предстоит провести свой корабль, совершенно ясно: "широкая и прямая стезя учительства", таковы его собственные слова, иденство, самоотречение, беспристрастность, благоразумие, осторожность, честное стремление исполнять желания Учителя, сознание Его присутствия, окончательный разрыв с врагами Дела - такими должны быть цели, одушевлющие верующих. Еще четыре дня спустя он впервые пишет японским бахаи: "Сколь ни скорбел бы я в эти мрачные дни, стоит мне вспомнить о надеждах, которые почивший Учитель столь уверенно возлагал на Своих друзей в странах Дальнего Востока, надежда воскресает во мне и прогоняет мрак, навеянный Его утратой. Прослужив Его помощником и секретарем на протяжении почти двух лет после окончания Великой войны, я так живо вспоминаю сияющее выражение радости, преображавшей Его лицо, когда я открывал перед Ним ваши дела и нужды..."
Помимо прочего в эти дни Шоги Эффенди трудился над переводом Завещания своего деда на английский язык. Имоджен Хоуг, жившая некоторое время в Хайфе перед кончиной Абдул-Баха, писала 24 января: "Скоро Волю дорогого Учителя смогут прочесть в Америке и повсюду. Шоги Эффенди сейчас занят ее переводом". Пока Шоги Эффенди был занят подобного рода делами, копил силы и начинал, одно за другим, отправлять письма верующим разных стран, он получил письменное послание от Верховного комиссара Палестины, сэра Герберта Сэмюеля, датированное 24 января 1922 года:
Дорогой мистер Раббани!
Удостоверяю получение вашего письма от 16 января и благодарю за его искренность и теплоту.
Было бы досадно, если прискорбная кончина сэра Абдул-Баха помешала вам завершить оксфордское образование, и я надеюсь, что в данном случае этого не произойдет.
Я также крайне заинтересован в том, какие меры принимаются для обеспечения стабильности Движения Бахаи.
Если вам случится в ближайшее время быть в Иерусалиме, для меня будет большой радостью повидаться с вами.
Искренне ваш, Герберт Сэмюэль
Несмотря на дружелюбный тон, в письме содержится просьба - от имени правительства Ее Величества - в дальнейшем информировать Верховного комиссара о происходящем. И вряд ли стоит этому удивляться, учитывая деятельность Мухаммада Али. Вскоре после кончины Абдул-Баха Его не скрывающий недовольства, коварный единокровный брат (претендовавший на то, что и по сей день вправе быть преемником Бахауллы!), основываясь на законах ислама, выдвинул требование с притязаниями на часть имущества Абдул-Баха, на которую  он якобы имеет право как Его брат. Он вызвал своего сына, который довольно давно уже жил в Америке и пропагандировал там требования отца, чтобы тот помог ему в новых неприкрытых нападках на Учителя и Его семью. Не довольствуясь тем, что уже показал свое истинное лицо, он взывал к гражданским властям, требуя передать опеку над Усыпальницей Бахауллы на том основании, что он является законным преемником Абдул-Баха. Британские власти отказали в иске, основываясь на том, что этот случай подлежит церковной юрисдикции; тогда Мухаммад Али обратился к главе исламской церкви и просил муфтия Акки взять на себя формальную ответственность за Усыпальницу Бахауллы; муфтий, однако, ответил, что не считает это возможным, поскольку учение Бахаи противоречит законам шариата. Когда все остальные средства были исчерпаны, он послал своего младшего брата Бадиуллу и еще нескольких человек к Усыпальнице Бахауллы, где они в четверг, 30 января силой захватили ключи от Святой Гробницы, таким образом утвердив право Мухаммада Али быть законным опекуном и стражем места упокоения своего Отца. Этот наглый, бесцеремонный поступок вызвал такое возмущение в общине бахаи, что губернатор Акки приказал передать ключи официальным властям, поставил у Гробницы караул, но на большее не решился, отказываясь вернуть ключи какой-либо из сторон.
Не надо обладать чрезмерно богатым воображением, чтобы представить, каким ужасным ударом было это для Шоги Эффенди: известие принес уже затемно запыхавшийся взволнованный гонец, и, разумеется, все верующие были обеспокоены и угнетены тем, что впервые за много лет Пресвятые Останки попали в руки закоренелых врагов Средоточия Его Завета. Американский верующий, посетивший Усыпальницу вместе с самим Шоги Эффенди в марте 1922 года так описывает состояние дел в своем дневнике: "За все три моих последних посещений Бахдже нам ни разу ни удалось проникнуть дальше дворика мавзолея - внутреннее святилище было опечатано... И никто не может сказать, чем закончится дело. Шоги Эффенди чрезвычайно  озабочен случившимся". Тем не менее несмотря на свои чувства Шоги Эффенди оставался верным примеру Учителя, даже в самые бурные дни сохранявшего спокойствие, и ровным тоном отдавал распоряжения относительно того, где поместить светильники внутри и снаружи Усыпальницы, к которой как раз в это время подвели электричество.
Тот же мемуарист вспоминает, что, пока он был в Хайфе, Хранитель направил ряд телеграмм иракскому королю Фейсалу, призывая его и правительство страны принять меры против захвата священного Дома Бахауллы (обязательного места паломничества для бахаи всех стран), а также подготавливал посылку подобных посланий другими общинами бахаи. Это был новый жестокий удар для Шоги Эффенди; за несколько месяцев судьба нанесла ему четыре, и каждый являлся почитневыносимым испытанием для всего его существа.
Положение, в котором оказался Шоги Эффенди, было поистине тяжким. Хотя основная масса  верующих   сохраняла верность Делу, оно со всех сторон подвергалось нападкам врагов, воспрявших духом после кончины Абдул-Баха. Один из старых верующих, служивший в то время секретарем у губернатора Хайфы, рассказывал нам. что местные чиновники называли Хранителя не иначе как "юнцом". Помимо своих еще очень молодых лет, безбородый оксфордский студент, хотя и державшийся с достоинством, и не претендовал на роль бородатого патриарха, которого знал в Хайфе каждый и - любя или ненавидя, это уже другое дело - уважал как фигуру в высшей степени выдающуюся и примечательную. Шоги Эффенди не носил чалмы и длиннополого восточного платья, которые всегда носил Учитель; он не ходил в мечеть по пятницам, как то обычно делал Абдул-Баха; он не беседовал часами с мусульманскими священниками, которые любили проводить часть дня в доме Учителя, а теперь, вне всякого сомнения, были не прочь прицениться к безбородому юнцу, которого Он поставил вместо Себя Главой Веры. Когда же близкие Абдул-Баха упрекали Хранителя за то, что тот ведет себя не так, как Учитель, он отвечал, что прежде всего должен безраздельно посвящать себя трудам во имя Дела. Все это лишь усугубляло его страдания и вызывало тревогу как в семье, так и у членов местной общины. Некоторые из них втайне подозревали, что на самом деле Шоги Эффенди не знает, что ему предпринять, как вести себя дальнейшем, и нуждается в том, чтобы над ним стояли люди старше и мудрее его, и что, чем скорее будет сформирован Всемирный Дом Справедливости, тем лучше это будет для Дела и всех, кому оно не безразлично.
Несомненно, что, пребывая в состоянии глубокого беспокойства и угнетенности, боготворимый, с разных сторон осыпаемый советами и вопросами, укорами и обвинениями, он испытывал необходимость в поддержке. В марте 1922 года он собрал в Хайфе группу представительных и широко известных верующих: леди Бломфилд приехала вместе с ним из Англии, Имоджен Хоуг уже давно жила в Хайфе; к ним присоединились - прибывшая из Англии мисс Розенберг, Рой Вильхельм, Маунт-форт Миллс и Мейсон Римей из Америки, Ипполит и Лаура Дрейфус-Барни из Франции, германский консул и немецкая верующая Алиса Шварц, а также майор Тьюдор Поул. Двое широко известных миссионера из Персии, Аваре и Фазель, тоже были призваны в Хайфы, но в силу ряда осложнений прибыли с большим опозданием; позднее Хранитель надолго отправил их с учительской миссией в Европу и Северную Америку соотвественно. Сейид Мустафа Руми из Бирмы, Коринна Тру и ее дочь Кэтрин из Соединенных Штатов также  прибыли впоследствии. В эти первые месяцы навещали Хайфу  и другие паломники. Однако прежде всего большое значение имеет тот факт, что не только многие из старых верующих полагали, что следующим шагом должно стать образование Всемирного Дома Справедливости, но даже губернатор Хайфы в разговоре с одним из верующих, которого послал к нему Шоги Эффенди, сам коснулся этой темы, сказав, что, по его мнению, после учреждения Всемирного Дома Справедливости и узаконения Святынь Бахаи от его имени дело перестанет быть просто семейной ссорой и получит прочную законную основу как постоянная религиозная организация. Это мнение, которое разделяли не только британские власти, но и некоторые верующие, а также члены семьи Абдул-Баха, очень точно отражает отношение некоторых из них к Хранителю. Его молодость и его обстоятельства в первые годы служения склоняли их к мысли о том, что он нуждается в помощи и совете других членов Организации, Главой которой он является, в том чилсе и для того, чтобы обеспечить более прочные законные основания для отклонения притязаний врагов в Ираке и Палестине, которые, опираясь на закон шариата, требовали передать им Святыни Бахаи, находящиеся в этих странах.
Реакция Шоги Эффенди на подобные настроения и его консультации с верующими, которых он собрал в Хайфе, показали, что, едва вступив в должность Хранителя, он уже, как бы он ни сокрушался внутренне, проявли ум блестящего военачальника, видящего битву во всеохватности и не позволяющего отвлекаться на детали и сиюминутные нужды. В вышеупомянытом дневнике читаем следующую запись: "В первые дни моего пребывания в Хайфе Шоги Эффенди уделял много времени совещаниям  с Маунтфортом Миллсом, Роем Вильхельмом, четой Дрейфус-Барнс, леди Бломфилд и майором Тьюдором Поулом, а также с приехавшими позднее Шварцами относительно учреждения Всемирного Дома Справедливости. В общем я был в курсе тем, которые они обсуждали. Похоже, идея состояла в том, что, прежде чем будет основан Всемирный Дом, Национальные Дома должны функционировать в тех странах, где живут бахаи. Мне понятно, почему Шоги Эффенди пригласил на эту встречу нескольких своих друзей из Персии и Индии, но они не смогли приехать вовремя и встретиться с теми западными друзьями, о которых я уже упоминал".
Видимо, в результате этих дискуссий Хранитель распорядился, чтобы Шварцы вернулись в Германию и там продолжали работу над созданием местных и национальных органов; Рой Вильхельм и Маунтфорт Миллс должны были передать  американским верующим - на грядущем Съезде - что исполнительный Совет, к тому времени являвшийся главной национальной организацией североамериканских бахаи, одновременно должен взять на себя законодательные функции, руководя всеми делами внутри страны, а не только исполняя решения, принятые на ежегодном съезде делегатами. Несомненно, присутствовавшим на встрече английским бахаи было поручено доложить о такой же всеобъемлющей концепции своей Общине. Но главное, это значит, что Шоги Эффенди немногим более двух месяцев спустя после того, как занял должность Хранителя, начал закладывать основы Административного Порядка, что и было предуказано в Последней Воле Абдул-Баха.
Но такое напряжение оказалось ему не под силу. Он назначил девять человек, которые временно должны были составлять Собрание, и в их протоколах от 7 апреля 1922 года мы находим запись о том, что было получено письмо от Пресвятого Листа, в котором она писала, что "Хранитель Дела Божия, избранная Ветвь, Глава и Вождь людей Баха, Шоги Эффенди, изнуренный бесконечной тоской и скорбью, был принужден остаться здесь - отдохнуть и восстановить свои силы, чтобы затем вернуться в Святую Землю для исполнения своих обязанностей". Далее она пишет о том, что на совете семьи Абдул-баха и членов Собранию она назначена распоряжаться всем делами бахаи в его отсутствие. А Шоги Эффенди тем временем отбыл в Европу в сопровождении своей старшей двоюродной сестры. Произошло это 5 апреля. Принятое решение и письмо Хранителя Пресятой Лист передала издателям "Звезды Запада", где они и были опубликованы в переводе с приложением факсимиле ее собственного письма и написанного на персидском письма Шоги Эффенди. Несомненно, подобные же сообщения были переданы и в другие ведущие центры Бахаи. В своем письме в "Звезду Запада" Пресвятой Лист объясняет, что она организовала  Собрание из назначенных Хранителем лиц. Шоги Эффенди в своем письме сообщает:
Клянусь Господом!
Вознесение Его Святешейства Абдул-Баха в Царство Абха - само по себе наиприскорбнейшее событие и великое бедствие - погрузило вашего слугу в столь глубокую скорбь, что, будучи к тому же удручен неприятностями, которые доставляют мне враги Дела Божия, я считаю, что мое присутствие здесь в подобное время и в подобной обстановке противоречат исполнению моих важных и святых обязанностей.
По этой причине, не видя другого выхода, я на время оставил заботы о Деле, равно дома  и за границей, на попечение Святого Семейства под руководством Пресвятого Листа до тех пор, пока, восстановив здоровье, силы, уверенность в себе и духовную энергию, я в соответствии с моей целью и желанием целиком и полностью не возьму в свои руки работу служения и не приступлю к осуществлению своего наивысшего духовного упования.
Его слуга и Привратник, Шоги.

8 апреля Пресвятой Лист отправила общее письмо друзьям. Сначала она благодарит их за письма с изъявлениями верности и пишет, что Шоги Эффенди рассчитывает на их содействие в распространении Вести; отныне и впредь мир Бахаи должен быть  связан посредством Духовных Собраний, и местные вопросы должны рассматриваться ими. Далее же она пишет: "Вознесение нашего Возлюбленного Абдул-Баха столь глубоко потрясло Шоги Эффенди... что он искал необходимого покоя, дабы поразмыслить о стоящих перед ним обширных задачах, для чего и покинул на время эти места. В свое отсутствие он назначил меня своим представителем, и, пока он обременен своими великими заботами, семья Абдул-Баха не сомневается, что все вы с успехом будете продвигать вперед Дело Бахауллы..." Отпечатанное на машинке, письмо написано по-английски и подписано персидским именем "Бахаийа", а также скреплено личной печатью Пресвятого Листа.
На бумаге все выглядит вполне благополучно, однако в мыслях и душе Шоги Эффенди бушевала буря. "Он отправился, - пишет Пресвятой Лист, - в поездку по разным странам". Выехав вместе со своей двоюродной сестрой, он направился в Германию проконсультироваться с врачами. Помнится, он говорил мне, что у него обнаружили почти полное отсутствие рефлексов, что сочли серьезным симптомом. Девственная природа, однако, оказала на него целительное воздействие, что случалось  уже со многими  и до него.  Несколько лет спустя, в 1926 году он пишет Ипполиту Дрейфусу, который знал его с детства и которому, он это чувствовал, можно открыться как близкому другу, что письмо Друйфуса застало его "на пути в Верхний Берн, ставший моей второй родиной. Окруженный могучими горами с их безлюдьем, я постараюсь  позабыть о досадных неприятностях, доставивших мне столько огорчений... Я невероятно сожалею, что при моем нынешнем  состоянии здоровья я не склонен, да и не в состоянии серьезно обсуждать те жизненно важные проблемы, с которыми столкнулся и даже успел близко познакомиться. Обстановка в Хайфе невыносимая, а серьезные перемены невозможны. Заняться работой в каком-либо ином месте - вещь немыслимая, нежеланная и в глазах многих - просто скандальная... Не могу подобрать иных слов, ибо память моя сильно пострадала".
В первые годы после кончины Абдул-Баха, несмотря на то что Шоги Эффенди часто путешествовал по Европе с неумным интересом не просто молодого человека, но мужчины, преследуемого неотступными мыслями о громоздящихся перед ним гигантских задачах, он снова и снова возвращался в этот край диких высоких гор, край возвышенного одиночества.
Копии французских писем швейцарцу, в доме которого Шоги Эффенди останавливался много лет подряд, наиболее ярко раскрывают его характер, его любовь к тем, кого он называл "добрыми, простыми людьми", и нежные чувства, которые он так часто проявлял к своим друзьям.

22 декабря 1923 года
Дорогой мистер Хаузер!
Любезно присланная вами открытка с видом Юнгфрау и прелестно изображенным городом Интерлакеном воскресила во мне память о вашей незаблвенной расположенности, доброте и гостеприимстве во время моего замечательного пребывания у вас. Я никогда их не забуду и с чувством нежной благодарности буду хранить память о них.
Посылаю вам несколько почтовых марок, которые, надеюсь, вас заинтересуют.
От всего сердца желаю вам, дорогой мистер Хаузер, счастливого Нового года и долгой, благополучной и счастливой жизни.
Всегда помню о вас и надеюсь увидеть снова
Бесконечно преданный вам Шоги

26 сентярбя следующего года он снова посылает ему письмо.
Дорогой мой мистер Хаузер!
Я вернулся и по возвращении первым делом решил написать моему незабвенному дорогому Хаузеру, под крышей дома которого я вкусил радости живописной Швейцарии и был очарован гостеприимством, которое никогда не сотрется из моей памяти.
Вспоминая о былых днях и о моих изнутрительных приключениях, за которыми последовал отдых в уютном и скромном шале Хохвег, очарование которого я не в силах позабыть, я часто испытываю сильное желание увидеть вас  однажды в кругу своей семьи, в нашем доме и доказать вам свою благодарность и дружбу! Если же это невозможно, то я по крайней мере надеюсь, что вы всегда будете вспоминать мою благодарность и преданность.
Недавно получил по почте несколько новых мрак с портретом нового шаха, надеюсь, они вас  заинтересуют.
От всего сердца желаю вам в вашей жизни долгих лет, радости и процветания и надеюсь однажды снова увидеться с вами в Интерлакене, в самом сердце моей любимой страны.
Остаюсь вашим верным другом

18 декабря он благодарит Хаузера за присланные ему открытки и, в свою  очередь, посылает ему "скромный сувенир из города Хайфы", "столь непохожей и несравнимой с вашей живописной Швейцарией", и желает своему "дорогому и незабвенному другу" процветания в Новом году.
Старый этот швейцарец был проводником, в чьем доме Шоги Эффенди снимал крошечную комнату - мансарду, прячущуюся в ветвях старого дерева, и платил за нее по франку в день. Потолок был настолько низким, что когда его двоюродный дядя приезжал навещать его, он, при его высоком росте, не мог стоять выпрямившись. Обстановка состояла из маленькой кровати, умывальника и кувшина с холодной водой для умывания. Интерлакен расположен в самом сердце Верхнего Берна, и бесчисленные экскурсии отправляются оттуда в окрестные горы и долины. Часто еще задолго до зари Шоги Эффенди отправлялся на прогулки, в бриджах, норфолкской куртке, черных шерстяных крагах, подкованных горных ботинках, с палкой и дешевым маленьким холщовым мешком за спиной. Он осуществлял небольшие восхождения на некоторые горы или проходил через перевалы, тратя на это десять-шестнадцать часов, обычно в одиночку, хотя иногда его сопровождал кто-нибудь из молодых родственников; им редко удавалось выдерживать темп друг друга и уже через несколько дней начинались взаимные извинения. Отсюда он поднимался и на более высокие вершины, в одной связке с проводником. Эти его походы продолжались практически до самой женитьбы. Помню, как летом 1937 года мы впервые поехали в Интерклакен: Шоги Эффенди повел меня в дом Хаузера, желая представить жену старику, к которому был очень привязан и который с таким интересом выслушивал взволнованные рассказы о его дневных прогулках в горах, поражаясь  неутомимой энергии  и решимости молодого человека, но выяснилось, что старик умер. Хранитель взял меня с собой на небольшое тихое горное кладбище. Шоги Эффенди часто рассказывал мне истории о своих давних днях, показывал ту или иную вершину, на которую поднимался, или перевал, которые преодолевал пешком. Однажды, сказал он, ему удалось преодолеть два перевала, общей длиной сорок два километра. Зачастую он попадал под дождь, но продолжал идти, пока одежда на нем не высыхала. Он действительно очень любил горные пейзажи, и я верю, что эти изнурительные многочасовые походы в какой-то степени исцеляли глубокие раны, нанесенные его сердцу кончиной Учителя.
Шоги Эффенди рассказывал мне, что практически никогда не брал в дорогу еды, а заходил в небольшой ресторанчик, где заказывал  pommes sautee и как это было дешево и сытно, а потом возращался домой, в свою комнату под карнизом, без сил валился на постель и засыпал, иногда среди ночи просыпаясь, чтобы глотнуть ледяной воды из графина, и снова засыпал, пока, движимый все тем же внутренним беспокойством, не подымался, чтобы снова пуститься в путь до зари. Есть что-то необычное и глубоко трогательное в том, что в последнее лето своей жизни он объездил все места, которые любил больше всего, чтобы еще раз взглянуть на них, словно длинные тени швейцарских гор дотягивались до него. В те далекие годы он не только был очень подавлен, но и предъявлял к себе самые строгие требования. Он установил для себя суровую дисциплину, которой должны были подчиняться и окружающие. Более чем скромная сумма откладывалась на лето, и, будь он один, или с кем-то из своих родственников, или же со своим секретарем, или, как иногда случалось, к нему присоединялся кто-то из членов семьи - суммы этой должно было хватить. Чем больше собиралось людей, тем строже блюлась экономия. Он всегда путешествовал исключительно третьим классом, даже когда был уже в летах. Помню лишь несколько случаев, когда он ехал в первом или втором классе, и то только потому, что либо поезд был слишком грязный, либо мест в третьем классе не оказывалось. Если ему случалось ехать ночью, он спал на жесткой деревянной скамье, подложив под голову вещевой мешок, чего ехавшие вместе с ним не могли выдержать. Он создал для себя два стандарта: один - Глава Веры, который в глазах публики воплощал честь Веры и Дела, которые, по сути, он считал своей честью;  другой - частное лицо, инкогнито, что не требовало его личного присутствия в тех или иных местах, к которому он, как человек по натуре скромный, и не стремился, к тому же испытывая отвращение при мысли роскошествовать за счет средств, которыми располагал ввиду своего высокого положения. Он не обязан был отчитываться ни перед кем в мире, и ни один бахаи не имел права спрашивать у него отчета в принимаемых им решениях, но по отношению к себе он был неумолим.
По мере того как он старел, а бремя ответственности, лежащее на его плечах, становилось  все тяжелее, я осмелилась приложить все возможные усилия, чтобы заставить его относиться к себе не так сурово, по крайней мере, не отказываться от удобств скромной гостиницы, время от времени проходить проверку у врачей, иметь комнату с ванной, есть чаще, чем раз в день, как он это делал, и пищу более питательную и лучшего качества. С этими небольшими переменами он смирился еще и потому, что Милли Коллинз, в своей великой любви к нему, завела обыкновение предлагать ему небольшую сумму денег перед его "отпуском", прося его тратить их на себя, на любые свои желания. И только после моих горячих уговоров он согласился брать то, что предлагала ему Милли, относившаяся к нему с такой нежностью, и тратить небольшую часть этих средств на себя - остальное уходило на приобретения для садов, Святынь и Архивов; однако это доставляло ему истинное удовольствие, так что намерение Милли в любом случае было исполнено.
В первое или второе лето служения Шоги Эффенди сказал мне, что купил велосипед и много на нем ездит. Я часто удивлялась, как при его нервности, безрассудной храбрости и абсолютном неумении ладить с какими бы то ни было механизмами он неизменно возвращался домой цел и невредим! Как у типичного интеллектуала, у него не было чутья к механически устройствам, хотя, когда он хотел, он мог мастерить собственными руками тонкие, изящные вещи.
Несмотря на некоторое движение вспять - каковым действительно можно считать его первый отъезд из Святой Земли - силы, приведенные в движение Шоги Эффенди, уже начинали приносить плоды. Один из вернувшихся на родину американских паломников в апреле 1922 года доложил Американскому собранию бахаи, что "мы приехали в Святую Землю по просьбе Шоги Эффенди. В Хайфе мы встретились с бахаи из Персии, Индии, Бирмы, Египта, Италии, Англии и Франции... Первое сильное ощущение, охватившее меня по приезде, было, что Господь пребывает на небесах и что в мире все благополучно... Шоги Эффенди вышел на встречу весь в черном - впечатляющее зрелище. Подумать только, кем он на сегодня является! Все сложные проблемы, с которыми сталкиваются великие политические деятели мира, не более чем детская игра в сравнении с великими проблемами, стоящими перед этим юношей, проблемами всего человечества... Никто даже и представить себе не может эти потрясающие трудности... но Учитель не ушел. Присутствие Его Духа чрезвычайно ощутимо... И посреди этого сияния стоит юноша - Шоги Эффенди. Волны Духа исходят от этого молодого человека. И действительно, он еще молод внешностью и поведением, но уже сейчас его сердце - средоточие мира. Божественный дух окружает его сияньем. Он один... может спасти мир и создать истинную цивилизацию. Трогательно видеть, как он скромен, мягок, бескорыстен. Письма его - просто чудо. Великая мудрость Божия в том, что Он снизошел к нам, дав нам великий ориентир для решения сложных проблем. Известия об этих проблемах, столь похожих на наши, приходят к нему со всех концов света. Получая письма, он разрешает эти проблемы, не прибегая ни к каким догмам... Великие принципы, заложенные Бахауллой и Абдул-Баха, теперь имеют прочное основание в Царстве Божием на Земле. Основание это создал уверенной рукой ныне  Хайфе Шоги Эффенди". Остальные, призванные в Хайфу, свидетельствуют: "Когда прибываешь в Хайфу, встречаешься с Шоги Эффенди и видишь, как бьется его мысль и переполняющие его чувства, как удивительно легко он проникает в суть вещей - это поистине поражает". Они утверждают, что слышали, как однажды, легши спать в 3 часа ночь, Шоги Эффенди уже поднялся в шесть и как он трудился без еды и питья двое суток подряд. Собравшимся на Совещание друзьям Шоги Эффенди передал с одним из возвращающихся паломников букет фиалок и добрые пожелания всем верующим. Протокол Совещания гласит: "Отныне всем стало очевидно, что час устройства Царства Божия на земле пробил..."Руководствуясь инструкциями американских бахаи, посетивших Хайфу в начале 1922 года, Совещание избрало Национальное Духовное Собрание, которое заменило прежний Храм Единства Бахаи  и поставило деятельность Веры в Северной Америке на совершенно новую основу.
Осенью 1922 года Пресвятой Лист, глубоко встревоженная долгим отсутствием Шоги Эффенди, послала членов его семьи разыскать его и просить возвратиться в Святую Землю. Возвращаясь после одной из своих каждодневных прогулок, под вечер, на улице маленькой горной деревушки, Шоги Эффенди к своему величайшему изумлению увидел свою мать; в сопровождении еще одного из членов семьи Учителя она пешком проделала весь путь из Палестины; со слезами на глазах она рассказала ему, как страдает Бахийа Ханум, вся семья и друзья, и убедила его вернуться, дабы занять положенное ему место.
В заметке о новостях жизни бахаи "Звезда Запада" писала: "Шоги Эффенди, вернувшийся в Хайфу 15 декабря в пятницу, в добром здравии и прекрасном настроении, принял "бразды правления" Хранителя Дела Бахаи, доверенные ему в Своем Завещании Абдул-Баха". Собственные письма и телеграммы Хранителя отражают эту перемену в его положении. Два дня спустя после возвращения он писал верующим Германии: "То, что я не мог в силу печальных обстоятельств, оказавшихся сильнее меня, поеддерживать с вами тесную и постоянную связь... явилось для меня самого печальной неожиданностью и источником  глубокого и горького сожаления...", однако, продолжает он, "ныне я вернулся в Святую Землю с новыми силами  и значительно приободрясь Духом". В тот же день он послал письмо французским бахаи: "Отныне, отдохнувший и полный оптимизма, я  приступаю к своим нелегким трудам", пишет он и в Японию: "Долгие часы уединения и размышлений подошли к концу"; он пишет, что никогда не сомневался, "что мое неожиданное исчезновение из поля активной деятельности... не погубит нежные ростки ваших надежд". Он совершенно ясно дает понять, что его "неожиданное исчезновение" было необходимо: "Хотя период этот и несколько затянулся, - писал он в Америку 16 декабря 1922 года, - я, с рассветом этого Нового Дня, отчетливо чувствую, что это необхоидмое уединение, несмотря на временные неурядицы, которое оно могло повлечь, намного  превзойдет по своим результатам любую службу, которую я мог бы смиренно принести к Вратам царствия Бахауллы". В своем уединении Шоги Эффенди отметил первую годовщину со дня кончины Учителя; оказаться в подобном положении в Хайфе, в гробнице Абдул-Баха вряд ли было бы ему под силу в первый год его в должности Хранителя.
"С чувством радостной уверенности", по его собственным словам, Шоги Эффенди предался теперь своей работе. Некоторые врожденные черты его характера, которые заставили одного из верующих написать ему, когда он еще учился в Бейрутском университете, "Ваше улыбающееся лицо всегда передо мной", - теперь вернулись к нему. Подтверждение тому - кипа телеграмм, которые он отправил 16 декабря 1922 года, в день своего возвращения практически всем бахаи мира; точные копии их я привожу из его собственных архивов:
Персия
"От всей души молюсь, чтобы Бог Сил, после моего вступления на стезю Служения, вновь благословил Своих отважных воителей в этой избранной Земле".
Америка
"Поступательное движение Дела продолжается и никогда не может быть остановлено. Молю Всемогущего, чтобы мои обновленные усилия при вашей неутомимой поддержке привели наконец к славной победе".
Великобритания
"Утешенный и полный сил, я присоединяю свои скромные усилия к вашим неустанным стараниям в борьбе за Дело Бахауллы".
Германия
"Неразрывно связанный с вами в своих помыслах, я с радостью и надеждой  буду  продолжать крепить активные связи в пожизненном служении Царству Бахауллы".
Индия
"Пусть наша встреча на славной арене служения докажет, что дух вашей страны способен быть знаменосцем великих  побед".
Япония
"Полный уверенности и новых сил, ныне протягиваю вам через  далекие моря руку братского сотрудничества в Деле Баха".
Месопотамия
"С новым рвением, отдохнув, ожидаю от вас радостных вестей в Святой Земле".
Турция
"Вернувшись в эти святые благословенные места протягиваю вам руку дружбы в служению Делу Бахауллы".
Франция
"В ожидании радостных вестей от вас в Святой Земле".
Швейцария (эта телеграмма была отправлена 18 декабря)
"Молю моих швейцарских друзей по-прежнему полагаться на мою поддержку после возвращения в Святую Землю".
19 декабря он отправил еще две телеграммы:
Италия
"Передайте мои итальянским друзьям мои наилучшие пожелания в связи с моим возвращением в Святую Землю".
В Данн
"С любовью ожидаю благих вестей от австралийских друзей в Святой Земле".

Помимо этого Шоги Эффенди послал телеграммы еще несольким родственникам, в которых ясно видны его решимость, рвение и которые невольно трогают сердце пылкостью его молодых чувств. 18 декабря он телеграфировал своей тетке, совершавшей поездку по Египту: "Твердо и окончательно взял бразды правления в свои руки. Ужасно скучаю по вам. Сообщите о своем здоровье". В тот же день он направил телеграмму своему двоюродному брату: "Вновь вступил на стезю служения. Всемерно полагаюсь на твою поддержку", и еще одному из своих дальних родственников в тот же день: "... с доверием полагаюсь на твое сотрудничество".
Будучи человеком крайне педантичным, Шоги Эффенди в те первые годы аккуратно хранил все копии своих писем; позже груз работы и назнообразных проблем мешали ему делать это, однако до конца жизни он хранил копии всех телеграмм с пометой номера и даты. За несколько месяцев, проведенных в Святой Земле в 1922 году, он отправил письма в шестьдесят семь стран Востока и Запада. С 16 декабря 1922 года по 23 февраля 1923 он обращался в 132 места, причем в некоторые не по одному разу. В письме от 16 дкабря 1922 он пишет: "Отныне с нетерпением буду ждать радостных вестей о развитии Дела и о расширении вашей Деятельности и незамедлительно делиться с верующими здесь и в других странах долгожданными новостями о поступательном ходе Дела". В этот  период корреспонденция его охватывала 21 страну и 67 городов, однако самих корреспондентов насчитывалось не более двух десятков, причем многие из них не были бахаи. Страны, с которыми он переписывался в первые годы своего служения, включают Персию, Францию, Англию, Германию, Италию, Швецию, Швейцарию, Соединенные Штаты, Канаду, Австралию, острова Тихого океана, Японию, Индию, Бирму, Кавказ, Туркестан, Турцию, Сирию, Месопотамию, Палестину и Египет.
Со свойственными ему энтузиазмом и добросовестностью сразу же после своего приезда из Великобритании Шоги Эффенди уселся за письмо своим английским друзьям:
Дорогие мои братья и сестры в Боге!
В самом начале этого моего первого письма к вам я хочу искренне передать вам словами, как бы несовершенны они ни были, горячее желание, снедавшее меня в дни моего отсутствия, поскорее вернуться и, взявшись с вами за руки, приняться за великий труд упрочения, ожидающий каждого честного верующего в Дело Бахауллы. Счастливое чувство переполняет меня теперь, когда я могу с постоянством и силой держать в руках нити моих многоразличных обязанностей, горечь разочарования, которое я всякий раз время от времени испытывал в истекшие утомительные месяцы, чувствуя свою неподготовленность, сменилось нынешним радостным ощущением, что физически и духовно я ныне лучше подготовлен к тому, чтобы принять на свои плечи груз ответственности Дела... Мне тудно даже выразить вам, какое  радостное и благодарное чувство я испытал, услышав весть об организации Национального совета, основная цель которого заключается в том, чтобы направлять, координировать и согласовывать разнообразную деятельность друзей...
Заканчивая письмо, он уверяет их, что "с неизменной преданностью и обновленными силами" нетерпеливо ждет от них новостей, и стаит простую подпись "Ваш брат Шоги". В следующем письме от 23-го того же месяца он пишет им: "На протяжении последних месяцев я с нетерпением жду первых пиьменных посланий от моих западных друзей, с тех пор как они узнали о моем возвращении в Святую Землю". Он сообщает, что первое полученное с Запада письмо пришло от английского верующего, и продолжает: "От всего сердца надеюсь, что теперь, когда я вновь приступил к своим занятиям, я смогу предложить вам свою суромную помощь и совет в чрезвычайно важной работе, ожидающей вас в ближайшее время". В частном письме к родственнику, написанном 20 декабря, он исповедуется в своих глубочайших чувствах: "Воистину труд мой огромен, обязанности мои серьезны и разнообразны, но уверенность, которую внушают мне слова всеведущего Учителя, являются моим рпибежищем и поддержкой на пути, который открывается моему взору".
23 декабря в первом письме, обращенном к недавно избранному Национальному собранию Америки, он пишет: "То, что в силу непредвиденных и неизбежных обстоятельств я не могд поддерижвать с вами переписку с тех пор, как вы приступили к вашим разнообразным и сложным обязанностям, служит для причиной глубокого сожаления и печального разочарования". Это слова человека, пробудившегося от кошмара и теперь измеряющего глубину той бездны скорби, в которую он был ввергнут на протяжении последнего года своей жизни. "Тем не менее, - пишет он дальше, - меня поддерживает никогда не оставляющая меня уверенность - что бы ни случилось с борьбе за Дело Божие, какими бы неприятными ни оказались немедленные последствия этих событий, безграничная Мудрость заключена в них и в конечном счете  они способствуют развитию Дела в мире".
В этих ранних письмах он предлагает членам Собраний писать ему  и просит их уведомлять о своих "нуждах и желаниях, планах и ежедневной деятельности", чтобы он мог "своими молитвами и братской поддержкой хоть в малой степени содействовать успеху их славной миссии". Он прочувствованно благодарит за то, что его "скромные предложения" были выполнены, и уверяет друзей в своей "постоянной братской помощи".
Когда бахаи узнали из его телеграммы, что Хранитель вернулся в Хайфу, поток писем стал стекаться сюда со всех концов света. Однако как бы это ни вдохновляло и ни радовало, Шоги Эффенди оказался в довольно затруднительном положении, о чем он ясно  говорит в письме к своему троюродному брату, написанном в первые годы его служения: "Одна из наиболее тяжких проблем - моя частная переписка. Подражать примеру Учителя было бы самонадеянно с моей стороны и невозможно ввиду быстрого расширения Движения. Если же я буду писать одним и прерву переписку с другими, то, уверен, постепенно  это приведет к трениям, неудовольствию и даже враждебности, поскольку вы сами прекрасно знаете, сколько многие из друзей жду многого, между тем как сами делают мало. Полностью прервать личную переписку, положившись на косвенные послания, составленные моими помощниками и секретарями, самому же  писать, обращаясь непосредственно к Собраниям - тоже не решит проблему. Буду весьма благодарен услышать вашу точку зрения на эту головоломную проблему. Последний  вариант имеет один явный недостаток - прекращение всех личных контактов с друзьями". В январе 1923 года Храниетль написал германским верующим, что "из-за чрезвычайно быстрого роста Движения во всем мире" он не может переписываться лично со всеми верующими Востока и Запада, поскольку "это будет отнимать слишком много времени и энергии и не позволит уделять должного внимания другим обязанностям, столь срочным и жизненно важным в наши дни. Посему я с большой неохотой вынужден буду довольствоваться прямой перепиской с каждой группой бахаи в любом месте, будь то город или небольшая деревушка, координируя их... деятельность через Национальное собрания..." В ноябре 1923 года эта проблема продолжает волновать его. Он пишет в Британское национальное собрание, что "уделяет ему самое заботливое внимание" и заверяет, что "ни одно письменное послание, сколь бы важным оно ни являлось, будет в первую очередь вскрыто и прочитано лично мною", в 1926 году он пишет : "Я настолько обременен разными заботами, что порой прихожу в отчаяние, и с превеликим трудом выкраиваю время для частной переписки".
Многие годы, на протяжении почти тридцати шести лет, вопрос о том, как же все-тки справиться с перепиской, волновал Хранителя; в конце концов он решил не отказываться отвечать на частные письма, особенно приходившие из западных стран, и стран, где появлялись новые верующие, поскольку с болью узнал. что Собрания не всегда оказывались достаточно мудры в обращении с людьми, оказывались неспособны помочь им залечить их раны и проявить свою активность в делах Веры. Эта частная переписка с отдельными верующими не всегд авызвала удовольствие у национальных организаций, считавших, что информация о важных событиях, прежде чем доходить до  простых  верующих, должна соответствующим образом официально отфильтровываться. В  письме, написанном от лица Хранителя его секретарем в 1941 году и направленном в Национальное собрание, мы находим его объяснения собственной политики в подобных случаях: "Шоги Эффенди неоднократно заявлял  верующим во всех странах мира, что все бахаи располагают полной свободой писать ему по любому угодному им поводу; естественно и он также свободен отвечать им в любой угодной ему манере. В настоящее  время, когда Институты Дела только еще приступили к своей деятельности, он считает приниципиально важным поддерживать эту обширную переписку, сколь бы обременительна она ни была. Иногда случается, что он узнает о том или ином важном шаге, могущем повлиять на интересы Веры, из частного письма, а не от Собрания; естественно, было бы предпочтительнее, чтобы сведения поступали из официального органа, но, каков бы ни был источник, Хранитель заботился исключительно о благе Веры, и если какой-либо шаг кажется ему пагубным, то он заявляет о своей позиции. В данном случае он полностью свободен поступать так".
"Сейчас, - пишет Шоги Эффенди Тьюдору Поулу в 1923, - здоровье  мое окончательно поправилось, и я активно занят своей работой". Конечно же, переписка была далеко не единственной областью его деятельности; помимо этого "он был занят с несколькими паломниками, посетившими в эти дни  Святое Место". Он привык в эти первые дни своего служения проводить регулярные встречи в доме Абдул-Баха. В декабре 1922, пять  дней спустя после возвращения он пишет: "Я в полной мере познакомил этих паломников и проживающих в Святой Земле друзей с вашими новостями во время наших встреч в бывшей приемной Учителя". Заботясь о гостях, разделяя с ними трапезу в Доме западных паломников, стоявшем напротив дома Абдул-Баха, навещая Усыпальницы Баба и Учителя вместе с восточными друзьями и часто заходят к ним на чашку чая в близрасположенный Дом восточных паломников, Шоги Эффенди одним этим уже  посвящал достаточно времени и внимания улучшению и расширению Всемирного Центра Веры. 9 апреля 1922 года начались работы по строительству нового Дома западных паломников, планы которого, разработанные еще при жизни Абдул-Баха, Шоги Эффенди теперь активно воплощал в жизнь.  Во время первого Ризвана, хотя Шоги Эффенди ненадолго уехал в то время из Хайфы, обе Усыпальницы, Бахауллы и Баба, были озарены эелктрическим светом, следуя указаниям Учителя. сделанным перед кончиной, но вновь при участии и под контролем Шоги Эффенди. Уже во время визита мистера Рими в марте 1922 года Шоги Эффенди подробно обсуждал с ним различные возможности окончательного сооруженя Гробницы Абдул-Баха, местоположение будущего Храма Бахаи на горе Кармель и общий план благоустройства местного ландшафта.
Пожалуй, это была самая приятная часть возложенных на него высоких обязанностей, хотя и она требовала от него огромного количества времени и энергии. Но что доводило его до полного изнеможения и отчаяния, так это деятельность нарушителей Завета. В день своего возвращения в Хайфуон писал: "Уже ... страшные предвиденя Абдул-Баха касательно нарушителей Завета сбываются самым поразительным образом!" Положение продолжало непрестанно ухудшаться; в феврале 1923 он почувствовал, что необходимо телеграфировать в Америку: "Регистрируйте всю почту. Уведомьте друзей", из чего можно  заключить, что он не был уверен, что вяю корреспонденция доходит до него.  В январе он написал Хусейну Афнану: "Полагаю, из прошедшего опыта вам известно, что я стою за абсолютную искренность и скрупулезнейшую справедливость во всем, что касается интересов Дела, и как бескомпромиссно отношусь я к врагам Движения, чьи злобные и неустанные усилия один лишь Господь может пресечь". Человек, которому были адресованы эти строки, внук Бахауллы и племянник Абдул-Баха, сам в недалеком будущем стал видным сторонником нарушителей Завета; три его брата женились на трех внучках Учителя - две из них приходились сестрами самому  Хранителю, - и это способствовало такому немыслимо запутанному переплетению родственных чувств, обманам и ненависти, что в конце концов в конфликт была вовлечена вся семья Абдул-Баха и Шоги Эффенди потерял всех своих родственников. В этот момент сквозь облик во многом наивного юного Хранителя просвечивает стальная воля государственного человека, Защитника Веры и Заступника Верующих, которого Абдул-Баха оставил Своим последователям как величайший подарок, как Свое самое большое сокровище. Под конец уже цитированного письма Шоги Эффенди заверяет Афнана: "С чистым сердцем я  смело гляжу вперед и различаю безошибочные признаки того, что вы с желанием и решимостью будете отстаивать  Дело Учителя. и всячески избегать нарушителей Завета". По словам самого Шоги Эффенди, ему приходилось вершить свои труды "опаляемым жгучим дыханием ненависти, задыхаясь от праха, поднятого от земли нападками неусыпного врага".
Положение Веры нуждалось  в установлении прочных отношений с мандатными властями. Абдул-Баха был хорошо известным и высокоуважаемым человеком, однако маловероятно, чтобы хоть кто-либо в Палестине на единый миг мог себе представить, во что выльется "Движение", о чем Он Сам так часто говорил в дни, когда был избран его Главой. 19 декабря 1922 года Шоги Эффенди телеграфировал Верховному комиссару Палестины: "Примите мои лучшие пожелания и знаки моего личного к Вам расположения после моего возвращения в Святую Землю к своим обязанностям". Поскольку в городе явно ходили слухи и сплетни, усердно раздуваемые нарушителями Завета, касательно восьмимесячного отсутствия Шоги Эффенди, то телеграмма в Иерусалим была с его стороны не только жестом вежливости, но и тщательно взвешенным шагом.
Однако более всего Шоги Эффенди волновала судьба Усыпальницы Бахауллы в Бахджи. Ключи от внутренней Гробницы по-прежнему  находились у властей; право доступа  в другие части Усыпальницы было предосталвено в равной мере бахаи и нарушителям Завета; смотритель-бахаи занимал свою должность как и прежде, и в целом положение продолжало оставаться крайне неопределенным. Шоги Эффенди не знал покоя до тех пор, пока, благодаря его постоянным представительствам, которые  он направлял властям, поддержке и энергичному давлению со стороны бахаи всего мира, ему не удалось вновь взять опеку над Святой Могилой в собственные руки. 7 февраля 1923 он писал Тьюдору Поулу: "Я имел долгую беседу с полковником Саймсом и полностью изложил ему точное положение дел, громкий глас всей Общины Бахаи и ее неколебимую  решимость отстаивать Волю и Завещание Абдул-Баха. Недавно он отправил  Мухаммаду Али послание, в котором просит выделить сто восемь  фунтов на содержание полицейского, полагая, что, раз инициатива по захвату Гробницы исходила от него, то и расходы должен понести он. Тем не менее он не дал окончательного ответа на мою просьбу, и я ожидаю дальнейшего развития событий с глубоким беспокойством".
На следующий день Шоги Эффенди получил от своего двоюродного брата из Иерусалима такую телеграмму:
Его Преосвященству Шоги Эффенди Раббани, Хайфа.
Письмо получено предприняты незамедлительные шаги окончательное решение Верховного комиссара нашу пользу ключи ваши.

Упоминаемое письмо - письмо губернатора Акки, сэра Гилберта  Клейтона, посланное  им Верховному комиссару. В своем письме  Тьюдору Поулу Шоги Эффенди сообщает, что он в очень  дружественных отношениях с губернатором Хайфы, полковником Дж. Стюартом Саймсом, и несколько раз встречался с сэром  Гилбертом;  совершенно очевидно, что именно благодаря этим контактам власти приняли решение в пользу Хранителя, и ключи были официально возвращены законному смотрителю-бахаи, у которого их силой отобрали более года назад.
Однако хотя безопасность киблы мира Бахаи была теперь обеспечена раз и навсегда, дом Бахауллы, занятый багдадскими шиитами, по-прежнему находился в руках врагов Веры и продолжает оставаться в их власти по сей день; борьба за возвращение его под опеку бахаи долгие годы  служила для Шоги Эффенди источником серьезного беспокойства.
Всякий, кто подробно вникает  в какой-то определенный период жизни  Хранителя, испытывает силный соблазн сказать, что именно они был наихудшим, и это понятно, поскольку все его служен перенасыщено трудностями, напряженными ситуациями, огромными нагрузками. Но есть  промежутки, точки, когда напряжение это возрастало или, напротив, спадало. 1922, 1923 и 1924 годы, в том что касается его личной жизни, представляют из себя героическую попытку вступить в схватку с "левиафаном" - Делом Божиим, - которое ему повелели обуздать. Вновь и вновь  оказывался он сброшенным наземь. Раздираемый сомненями в собственной способности быть преемником Абдул-Баха, борясь с самим собою, как то делали перед ним столькие Избранные и Пророки, оспаривая в глубине души свою судьбу, отрекаясь от своего креста, взывая к Богу, дабы Тот облегчил его страдания - он ничего не мог поделать. Бессильно бился он в сетях могучего Завещания Учителя. Намеки на это мы находим во многих письмах: "отчаянные порывы бури, налетевшей на меня после кончины Абдул-Баха..." "Я же, со своей стороны, оглядываясь назад... на злосчастные обстоятельства: недуги и физическое истощен, соповждавшие первые годы моего служения Делу, чувствую, сколь малы мои заслуги, и был бы решительно в отчаянии, если бы не ободряющая память и вдохновенный пример кропотливых и неустанных усилий, которые мои собратья во всем мире прилагали в эти два решающих года для служения Делу". В другом письме он пишет: "... оглядваясь на мрачные дни моего затворничества, отравленные чувством тревоги и тоски... я очень хорошо представляю себе степень беспокойства, нет, отчаяния, охвативших мысли и души всех преданных слуг Возлюбленного в эти долгие месяцы неопределенности и гнетущего молчания..."
То, что его собственное состояние, невозможность соответствовать тому высокому положению, которое определил для него Учитель, угнетали его больше всего на протяжении многих лет, явствует почти из каждого письма. Еще в сентябре 1924 года он написал: "Скорблю по тем плачевным эффектам моих вынужденных и частых отлучек... моего продолжительного отсутствия, которые не могли не сказаться на общем положении дел, однако думаю, что мою страшную пассивность можно отнести не только за счет внешних проявлений дисгармонии, неудовольствия и неверности, как бы ни сковывали они мою работу, но также и за счет моих собственных несовершенств и слабости". С самого начала труднейшей его задачей было поверить в себя.
В начале лета 1923 года Шоги Эффенди снова покидает Хайфу, чтобы поправить здоровье и обрести успокоение среди одиночества горных вершин Швейцарии. Но в отличие от прежних лет, когда он, с помощью писем ли телеграмм, постоянно старался держаться в курсе дела, это был еще один окончательный уход, бегство в пустыню, вопрошания души, поиски единения с собою и со своей судьбой, чтобы наконец обрести силы вернуться к обязанностям своей высокой должности. Вернувшись в ноябре 1923 года, 14 числа того же месяца он направил американским верующим письмо, в котором после слов об очередном "вынужденном" отсутствии звучит фраза, дающая ключ к тому, что действительно творилось в его душе в те дни. Он пишет о "дивных откровениях Возлюбленной Воли и Завещания, столь поразительных в каждой подробности, столь возвышенных в своих наставлениях, что они бросают вызов и способны смутить самые глубокомысленные умы..." Разве можно усомниться, что и его ум был смущен? При великой скромности своей натуры, с одной стороны, и не менее великой веры в Учителя - с другой, столь характерных для Шоги Эффенди, он, безусловно, много думал о требованиях Завещания и о том, какой должна быть линия его собственного поведения теперь, когда "после долгого и ненарушимого молчания" он возвращался, чтобы вновь приняться за "служение Делу Бахауллы".
На этот раз он постарался вернуться точно к дню, когда отмечалась вторая годовщина вознесения Учителя. Событие это глубоко волновало его, что видно из телеграмм, которые он рассылал в разные страны, везде упоминая "о горестных воспоминаниях", и "скорби и тоске", которые вызывала в нем эта дата. В Персию он телеграфировал: "Сегодняшняя беспросветная скорбь  возвестит о заре нового дня для нашей возлюбленной Персии". На протяжении многих лет, во многих своих посланиях он подчеркивал важность этой годовщины и связанные с ней ассоциации; она всегда затрагивала в нм глубокие и трагические воспоминания. Помню, как после тридцать пятой годовщины смерти Абдул-Баха Шоги Эффенди не уставал повторять: "Понимаешь ли ты, что я несу этот груз уже тридцать шесть лет? О, как я устал!"
Используя сравнение, можно, пожалуй, сказать, что крылатый Хранитель из хризалиды, из кокона детсва перешел в новое состояние; быть может, ему не удалось полностью расправить крылья, но биение их становится все более могучим и уверенным, и воистину они начинают отбрасывать тень на все человечество. В его ранних сочинениях мы видим постепенный рост мастерства, совершенствование стиля, все большую отточенность и силу мысли. Давайте возьмем наугад несолько фактов и цитат, чтобы наглядно проследить эту  эволюцию. С самого начала он обращался к верующим с той трогательной, доверительной интонацией, покорявшей все сердца, прося их молиться за него, чтобы в сотрудничестве с ними он смог достичь "по возможности скорой победы Дела Божия" во всех странах. Он бросает вызов, мысль его всегда проницательна: "Неужели мы позволим увлечь себя потоку пустых, противоречивых мыслей или же мы останемся неколебимо стоять на вечной скале Божественных Предначертаний?"
"... неужели мы поверим, что все, постигающее нас, предначертано свыше, а не есть плод нашего слабодушия или небрежения?"   Еще в 1923 году мир и Дело видятся ему двумя разными началами, которые не следует сентиментально смешивать в единое целое, сваливать в одну кучу. Он уверяет, что Волю Господню "на время могут затмевать бессильные учения, жестокие теории, досужие измышления, модные концепции этого беспокойного, мятущегося века".
Снова и снова в письмах этих лет Шоги Эффенди упоминает, что долг каждого - "внести свою лепту и помочь заблудшему, страдающему миру". В письме одному из друзей он проводит в вышей степени знаменательное разграничение: "Настало время, когда друзьям... следует подумать не о том, как им помогать Делу, а о том, какие услуги Ему более Угодны". Что ж, мы вправе и до сих пор сомневаться в значении этих слов. Каковы нужды Дела, в каком направлении оно развивается, каковы его цели?
Интерес Шоги Эффенди к островам Тихого океана и понимание роли развития Дела в этой районе проявлись уже в первые годы. В январе 1923 года он отправил на острова Тихого океана послание, составленное в нежных, романтических выражениях, где писал, что "даже самые имена их вызывают в нас столь возвышенное чувство надежды и восхищения, что ни жизненные невзгоды, ни течение времени над ними на властно", а в письме, датированном январем 1924, обращается к дорогим и возлюбленным Абдул-Баха в Австралии, Новой Зеландии, Тасмании и прилегающих землях: "Друзья и глашатаи Царствия Бахауллы! Свежий ветер, пропитанный благоуханием вашей любви и преданности нашему возлюбленному Делу, вновь донесся от далеких южных берегов в Святую Землю, напомнив всем нам о том неугасимом духе служения и самопожертвования, которое кончиан нашего Возлюбленного заставила ярко вспыхнуть во всех уголках земли".
Слова из письма к Американскому духовному собранию от декабря 1923 года словно бы обращены к самому себе: "Неисповедимая мудрость Божия уже столь ясно заявила о себе, что мы, те, кто призван нести величайшую в мире весть  срадающему человечеству, должны  вершить свой труд в тяжелейших условиях, посреди окружения, на поддержку которого рассчитывать не приходится, перед лицом небывалых испытаний, и без всяких дополнительных стредств, или влиятельной поддержки - медленно, но верно стремиться к тому, чтобы завоевать и возродить людские сердца". Многим из этих ранних писем, обращенных к разным Духовным Собраниям, присуще это качество: перед нами не столько подробное философское рассуждение, сколько плод глубинных мучительных раздумий. В том  же месяце он пишет: "... воистину, работа наша, особенно в сравнении с феноменальным ростом и развитием дел земных, продвигается мучительно и медленно, однако мы твердо верим и никогда не усомнимся в том, что великая духовная Революция, которую Всемогущий призвал нас произвести в сердцах человеческих, медленно, но верно приведет к полному возрождению всего человечества". "Сколь бы велико ни было наше смятение, какие бы неожиданные невзгоды ни поджидали нас в жизни, будем помнить, какой пример оставил нам Он (Учитель), и, вдохновленные и благодарные, будем нести наш крест со стойкостью, дабы в грядущем мире, пред ликом и в божественном присутствии нашего возлюбленного Утешителя, мы могли получить от Него истинную награду за наши труды". "Какие бы беды ни обрушились на нас, каким бы беспросветно мрачным ни казалось нас порой будущее, стоит шиь нам не отступаться от своего дела и мы можем быть уверены, что Десница Незримого содействует нам, придавая событиям и происшествиям в мире такой ход, который поможет проложить путь к конечному осуществлению наших целей и упований человечества". "Наша первичная обязанность состоит в том, чтобы своими словами и делами, своим примером и поведением создать атмосферу, в которой слова Бахауллы и Абдул-Баха, копившие силы на протяжении без малого восьмидесяти лет, созрели и принесли плод, который один только способен обеспечить мир и процветание в этом обезумевшем мире". "... итак, да восстанем, дабы проповедовать Его Дело со всей справедливостью, убежденностью, пониманием и мощью... превратим это в главную страсть нашей жизни. Рассеемся по отдаленнейшим уголкам земли, пожертвуем нашими личными интересами, удобствами, вкусами и удовольствиями, смешаемся с людьми разных рас и национальностей; узнаем их нравы, обычаи, мысли и привычки". Тон некоторых из этих писем напоминает его великие послания, в период создания Божественного Плана, однако все они были написаны зимой 1923-24 годов. Он сам сформулировал задачу - явить Веру "яркому свету всемирного признания", употребив это выражение в том же году.
С детства проникшись духом Учения, имея и редкую и почетную возможность читать и переписывать труды Учителя, Шоги Эффенди твердой рукой направлял западных и восточных друзей по предназначенному пути. Еще в марте 1922 года, в письме к американским верующим он заявил: "... друзьям Господа, где бы они ни жили, строго запрещается вмешиваться в дела политические". В самых ранних письмах он еще употребляет слово "первопроходец", а в 1925 перед ним - список  центров Бахаи по всему миру!
Несмотря на то, что он описывал как "мой тяжкий и тернистый путь", несмотря на "груз ответственности и заботы, ставший моим нелегким жребием и моей почетной обязанностью", он ясно выражал и блестяще понимал нужды Дела и задачи, стоящие перед верующими. Подобным же образом он четко определял отношения, которые хотел установить между собой и верующими мира. 6 февраля 1922 года он пишет одному из персидских бахаи: "Невзирая на то, чем мне удастся стать в будущем, я хочу, чтобы меня знали и я сам воспринимал себя исключительно одним из работников Его Виноградника... что бы ни произошло, я полагаюсь на Его (Абдул-Баха) чудодейственную любовь ко мне. И я ни в коем случае не желаю своими поступками, мыслями или словами воспрепятствовать течению Его укрепляющего Духа, в поддержке которого я так нуждаюсь, сталкиваясь с ответственностью, которую Он возложил на мои юные плечи..." 5 марта он сделал следующую приписку к письму в Америку: "Позволю себе также выразить искреннее желание, чтобы друзья Господа повсеместно видели во мне лишь истинного брата, объединенного с ними единством служения Святым Вратам Учителя, и обращались ко мне устно и в своих письмах исключительно как к Шоги Эффенди, ибо мне желательно быть известным под тем именем, какое пожелал дать мне ваш Возлюбленный Учитель, поскольку оно, как никакое другое, способствует моему духовному росту и развитию". В 1924 году он отправил индийским бахаи предельно краткую телеграмму: "Отмечать мой день рождения не следует". В 1930 его секретарь писал  от его имени: "Касательно положения Шоги Эффенди: оно должно быть именно таким, каким Учитель определил его в Своей Последней Воле, и никаким иным. Если кто-либо превратно истолкует хотя бы один из пунктов Воли, он извратит все ее значение. "Разослав открытое письмо, известное как "Завет Бахауллы", Шоги Эффенди раз и навсегда разъяснил собственное положение, категорически отделяя положение, определенное Бахауллой Абдул-Баха: "В свете этой истины молитвы, обращенные к Хранителю Веры, обращения к нему как к повелителю или учителю, как к его святейшеству, а равно и испрашивание его благословеня, празднование дня его рождения или любого события, связанного с его жизнью, равноценно отступлению от истин, заключенных в нашей возлюбленной Вере".
И еще одна цитата из письма, написанного в 1945 по его поручению секретарем: "... он никогда не заходил так далеко и не запрещал своим друзьям иметь у себя свои живописные или фотографические изображения; он просто предпочитал, чтобы они уделяли больше внимания возлюбленному Учителю".

Да будет благословенна и славна эта первая ветвь Божественного Древа Священной Любви, произросшая в благодати, нежная, цветущая и зеленеющая от двух Святых Древ; самая дивная, несравненная и бесценная жемчужина, сияющая из глубин Двух Бурных Морей.
Словно мощный поток солнечного света, прорвав мрачную грозовую завесу, высветил хрупкую фигуру маленького мальчика - внука пленника турецкого султана, жившего в городе-тюрьме Акко в турецкой провинции Сирия. Слова же эти были написаны Абдул-Баха в первой части Его Завещания и относились к Его старшему  внуку - Шоги Эффенди. И хотя он уже был назначен наследственным преемником своего деда, ни сам ребенок, ни постоянно множащееся по всему миру войско последователей Бахауллы не знали об этом факте. На Востоке, где принцип наследования по прямой давно  укоренен и считается в порядке вещей, никто ни минуты не сомневался, что поскольку Сам Бахаулла продемонстрировал таинственную суть этого великого принципа первородства, то и Абдул-Баха, Его сын и преемник, поступит так же. Еще задолго до Своей кончины, отвечая на вопрос одного из персидских верующих, кто же он, тот, кто все перейдет после Его смерти, Абдул-Баха написал: "Воистину знайте, что это - великая тайна. Подобно перлу, хранится она в своей раковине до срока, когда ей предстоит быть явленной. Настанет день, когда источится ее свет, и все тайны раскроются и станут очевидны". Новый свет проливают на этот вопрос дневники доктора Юнис Хана, который провел  с Абдул-Баха три месяца в Акке в 1897 году, а затем еще несколько лет, начиная в 1900 года. Из его слов мы узнаем, что, возможно, благодаря достигшей Запада вести о том, что у Учителя родился сын, американский верующий написал Ему, что в Библии упоминается, что после Абдул-Баха "дитя  поведет их за собою" (Исайя 11:6) и действительно ли это означает существование живого ребенка? В 1897 году Юнис Хан не знал об этом вопросе и что, отвечая на него, Абдул-Баха явил следующую Скрижаль: "О Служанка Божия! Воистину ребенок родился и жив, и многие чудеса произойдут от него. Ты еще узришь его наделенным совершенною внешностью, великими способностями, абсолютным совершенством, огромной силой и непревзойденной мощью. От лица его будет исходить сияние, озаряющее мир; посему помни об этом, сколько бы тебе ни пришлось жить, а след его останется в столетьях. И да пребудет с тобой слава и благодать Божия. Абдул-Баха Аббас».
Может вызвать удивление, что столь важная Скрижаль была неизвестна на Востоке, но не следует забывать, что в те поры не было практически никаких контактов между Бахаи Востока и Запада и Скрижали распространялись среди американских друзей в рукописных списках либо изустно. Когда Юнис Хан получил письмо из Америки, темные тучи в лице нарушителей Завета еще больше сгущались над головою Учителя, почему он и был в совершенном неведении относительно тех обстоятельств, которые могли заставить его друга обратиться с подобным вопросом к Абдул-Баха; тем не менее, в своем дневнике он отмечает, что узнал о существовании Скрижали лишь спустя много лет. Юнис Хан пишет: "Абдул-Баха прогуливался перед зданием "хана" (так называлось здание, где верующие Акки обычно собирались); подойдя, я сказал Ему, что некто написал мне из Америки, что мы слышали - Учитель сказал, что тот, кто по облику последует за ним, что он недавно родился и уже пребывает в мире. Ежели это так, то мы удовлетворены ответом, если же нет - что тогда? Выждав мгновение и глядя на меня многозначительно и со скрытым волнением, Он отвечал: "Да, это так". Услышав такие благие вести, душа моя  возрадовалась; я укрепился в уверенности,  что нарушители Завета обратятся в прах, что Дело Божие восторжествует в мире и что этот мир станет зерцалом мира небесного. Однако, дабы выяснить у Него, что именно Он разумеет под словом "облик", поскольку мы, бахаи, вкладываем в него особый смысл и оно прозвучало для меня загадочно, я вновь спросил Его: "Означает ли это откровение?" Если бы Он ответил "да" или "нет", это могло бы вызвать еще большие недоразумения, но по счастью Его окончательный ответ развеял все сомнения. "Торжество Дела Божия в его руках", - отвечал Он. Затем Юнис Хан утверждает, что написал об ответе Абдул-Баха американскому верующему, но долгие годы хранил молчание об этом разговоре и даже про себя боялся представить, какие бы это могло иметь последствия и задаваться вопросом, где находится ребенок - в Акке или каком-либо ином месте. Подобную сдержанность со своей стороны он объясняет словами Бахауллы из книги Его Завета, в которых Он говорит, что все взоры должны быть устремлены на Средоточие Завета (Абдул-Баха), и теми интригами и распрями, которые на протяжении двух поколений раздирали семью Явления Божия. В другой части своего дневника Юнис Хан описывает, как он сам впервые увидел старшего внука Учителя: "Много дней населяющие Дом Паломников просили Афнана (отца Шоги Эффенди), чтобы он показал им мальчика. Однажды, неожиданно, в бируни (приемную Учителя) внесли четырехмесячного ребенка. Верующие с радостью приблизились к нему, однако я сказал себе: "взгляни на него только как на ребенка бахаи". Тем не менее, не в силах справиться со своими чувствами, я преклонил пред ним колени и на мгновение был совершенно заворожен красотой ребенка, приникшего к груди матери. Поцеловав его мягкие волосы, я ощутил в нем такую силу, какую трудно выразить словами, разве что сказать, что перед вами - Дитя на руках у Богоматери. Несколько дней лицо этого ребенка неотступно стояло у меня перед глазами, потом постепенно я позабыл его. Еще дважды довелось мне переживать подобное: когда ему было девять и когда ему было одиннадцать лет". Юнис Хан вспоминает также, что когда он увидел в младенце Шоги Эффенди внутренние и внешние свидетельства его величайшей духовности и неповторимого характера, он не мог больше сдержаться и доверил некоему старому и почтенному верующему те памятные, слышанные им от Абдул-Баха слова о том, что в руках этого мальчика - победа Дела Божия. Но, когда бы это ни произошло, факт заключается в том, что до того, как Учитель не скончался в ноябре 1921 года и Его Завещание не было найдено в Его сейфе, вскрыто и оглашено, никто из бахаи в мире не знал, что Шоги Эффенди - это та самая "несравненная жемчужина", причем столь несравненная и славная, что Абдул-Баха оставил его единственного после Себя вплоть до ноября 1957, когда он был призван в те Моря, что его породили. Шоги Эффенди родился в двадцать седьмой день месяца Рамазан, в 1314 году по мусульманскому летоисчислению. Это было воскресенье, 1 марта 1897 года по григорианскому календарю. Эти даты мы находим в одной из записных книжек Шоги Эффенди, которые он вел собственноручно в дни своего детства. Он был первым, старшим внуком Абдул-Баха, рожденным Его старшей дочерью Зийа Ханум и ее мужем Мирзой Хади Ширази - одним из семейства Афнанов, приходившимся родственником Бабу. Дед его неизменно обращался к нему Шоги Эффенди, и Он же наказал, чтобы к его имени постоянно добавляли титул "Эффенди", и даже просил его отца, чтобы тот называл его именно так, а не просто "Шоги". Слово "Эффенди" обозначает примерно то же, что "сэр" или "мистер" и добавляется к имени мужчины в знак уважения, как слово "Ханум", обозначающее "леди" или "мадам", добавляется к имени женщины.
В день рождения Шоги Эффенди Абдул-Баха и Его семья все еще были пленниками турецкого султана Абдул-Хамида; до тех пор, пока революция младотурков в 1908 году и последующее освобождение политических заключенных не освободила их от изгнания, которое для Него и Его сестры продлилось более сорока лет. В 1897 году все они жили в доме, известном как дом Абдуллы-паши - бывшем каменном здании больших турецких военных казарм, где Бахаулла, Абдул-Баха и сопровождавшие Их верующие были заключены с момента первого вступления на землю Акки в 1868 году. Это было то самое здание, где первая группа паломников в Запада посетила Учителя зимой 1898-99 годов и куда съезжались впоследствии многие первые верующие Запада; на омнибусе, запряженном тремя лошадьми, они добирались от Хайфы до Акки, въезжали в укрепленный город-тюрьму и как гости проводили несколько дней в Его доме. Оттуда же ?Абду?л-Бах?, уже после Своего освобождения, переехал в Хайфу, находившуюся в двенадцати милях на другой стороне залива Акки. Пройдя через галерею, опоясывающую верхний этаж здания, они попадали в маленький закрытый сад, где росли цветы, плодовые деревья и несколько высоких пальм, откуда длинная лестница вела наверх в открытый дворик, двери из которого вели в разные комнаты и длинный коридор, по сторонам которого тоже находились жилые помещения.
Чтобы понять, что творилось в сердце Абдул-Баха, когда в возрасте пятидесяти трех лет у Него родился первый внук, надо вспомнить, что Он уже успел потерять не одного сына, самым дорогим и удивительным из которых был Хусейн, маленький мальчик красивой наружности и с большим достоинством, скончавшийся всего лишь несколько лет отроду. Их четырех оставшихся в живых дочерей Абдул-Баха три принесли Ему тринадцать внуков, но лишь старшей удалось подтвердить высказывание о том, что "дитя есть тайная сущность его родителя", не только в том значении, что она хотела подчеркнуть  наследственные достоинства своего отца, но что ребенок вел свой род от Пророков Господних и унаследовал благородство от своего деда Абдул-Баха. Глубина чувств Абдул-Баха в это время нашла выражение в Его собственных словах, в которых Он ясно утверждает, что имя Шоги - дословно "устремляющийся" - было дано Его внуку Господом: "... Боже! Это ветвь, произросшая от древа Твоей милости. Благодатью Твоей дано будет ему возрасти, и потоки щедрот Твоих сделают его цветущей и плодоносной ветвью. Да возрадуются очи родителей его, Ты, кто даешь тому, кому пожелаешь, и Ты даровал ему имя Шоги, дабы мог он стремиться к Твоему Царству и воспарить в пределы незримого!" Из-за признаков, которые Шоги Эффенди выказывал еще в самую раннюю пору, симпатия к нему Учителя пускала в Его сердце все более глубокие корни.
Мы счастливы, что располагаем рассказом Эллы Гудалл Купер, одной из певых западных верующих, о встрече, свидетельницей которой она стала - встрече между Абдул-Баха и Шоги Эффенди - во время своего паломничества в марте 1899 года в доме Абдуллы-паши: "Однажды... я присоединилась к женщинам Семьи в комнате, где Пресвятой Лист обычно пилf свой утренний чай; возлюбленный Учитель сидел в любимом углу дивана, откуда через окно справа Он мог наблюдать крепостной вал и расстилавшееся внизу лазурно-голубое море. Он трудился, записывая Скрижали, и мирную тишину комнаты нарушало только кипенье самовара, в котором молодая служанка готовила чай. Но вот Учитель оторвался от работы и с улыбкой попросил, чтобы Зийа Ханум спела молитву. Когда она закончила, из двери, напротив которой сидел Абдул-Баха, показалась маленькая фигурка. Сняв туфли, он вошел в комнату, не отрывая глаз от лица Учителя. Абдул-Баха взглянул на него с такой любовью и приветливостью, будто взглядом позвал мальчика к Себе. Шоги, красивый маленький мальчик, с камейно тонкими чертами лица и выразительными темными глазами, в которых светилась душа, медленно приближался к Учителю, словно тот притягивал его некоей невидимой нитью. И вот он уже стоял перед Ним. Абдул-Баха не обнял его; Он сидел совершенно неподвижно, только несколько раз медленно и величаво кивнул, как бы говоря: "Понимаешь? Наша связь - не просто физическая связь между дедом и внуком, а нечто куда более глубокое и значительное". Пока мы, затаив дыхание, следили за происходящим, мальчик поднял полу халата Абдул-Баха, почтительно приложил ее ко лбу, поцеловал, - и все это ни на минуту не сводя глаз с лица обожаемого Учителя. Через мгновение он отвернулся и принялся играть, как любой нормальный ребенок... В то время он был единственным внуком Абдул-Баха... и естественно все паломники крайне интересовались им". Какова же должна была быть борьба в душе деда, чтобы держать в таких строгих рамках Свою любовь к ребенку - так, чтобы ни малейший ее проблеск не подверг опасности его жизнь, ибо ненависть и зависть Его многочисленных врагов неустанно искали ахиллесову пяту, дабы добиться Его погибели и падения. Много раз, когда Шоги Эффенди вспоминал об Абдул-Баха, я чувствовала, сколь безгранична и всепоглащающа была его собственная любовь к Учителю, однако он понимал, что Абдул-Баха скрывает Свою страстную привязанность, чтобы оградить его и предохранить Дело Божие от врагов и недоброжелателей.
Шоги Эффенди был небольшого роста, очень чувствительный, подвижный и озорной ребенок. Он не отличался крепким здоровьем, и это служило постоянным источником беспокойства его матери. Однако впоследствии он обладал железной конституцией, что вкупе с феноменальной силой характера и воли позволяло ему преодолевать любые препятствия на своем пути. На первых фотографиях мы видим худощавое лицо, огромные глаза и красиво очерченный подбородок, отчего в детстве лицо его походило на сердечко. Уже на этих ранних портретах заметна грусть, мечтательная задумчивость, склонность к страданию, которая подобна тени на стене - детской тени, принявшей размеры взрослого человека. Будучи уже мужчиной, он сохранил изящество и хрупкость сложения, что делало его физически больше похожим на его прадеда - Бахауллу. Он говорил мне, что сестра Абдул-Баха, Пресвятой Лист, беря его руки в свои, говорила: "Как они похожи на руки моего отца". У него были, что я называю "интеллигентные" руки: довольно широкая ладонь, сильные нервные пальцы, выступающие вены; он очень выразительно жестикулировал и был уверен в движениях. Амелия Коллинз, много лет прожившая в Хайфе, всегда говорила, что по этим рукам можно понять, сколь нелегка жизнь Хранителя. У него были те обманчиво карие глаза, которые людям, не имеющим возможности заглядывать в них так часто, как это делала я, иногда кажутся голубыми. На самом деле они были прозрачно ореховые, временами принимая теплый сероватый оттенок. Я никогда не видела такого выразительного лица и глаз, как у Хранителя; каждое переживание, каждая мысль отражались на его лице, как свет и тени отражаются на воде. Когда он был счастлив или обрадован чему-то, у него была привычка так широко открывать глаза, что они всегда казались мне двумя прекрасными солнцами, встающими над горизонтом, сияющими от переполняющего их чувства. Негодование, гнев, скорбь всегда одинаково ясно отражались в них, и, увы, поводы к тому были, настолько полной проблем и печалей была его жизнь. Ноги у него были такие же красивые, как и руки, маленькие, с высоким подъемом, производящие впечатление силы.
Может быть, это прозвучит неуважительно по отношению к Хранителю, если назвать его озорным ребенком, но он сам всегда говорил мне, что был признанным вожаком среди ребятни. Полный высоких помыслов, вдохновения, бесстрашный, маленький мальчик был неистощим на выдумки; если где-то что-то затевалось, то за этим, конечно же, стоял Шоги Эффенди! Эта неуемная энергия часто служила источником беспокойства, когда он сломя голову носился по высокой крутой лестнице, а паломники, столпившись внизу, ожидали появления Учителя. Его бурные чувства невозможно было ничем обуздать, но именно за счет своего энтузиазма он, повзрослев, превратился в неутомимого, несгибаемого предводителя сил Бахауллы, ведя их от победы к победе к духовному завоеванию всей Земли. Мы располагаем весьма достоверным свидетельством этого качества Хранителя: желая сделать приятное Своему маленькому внуку, Сам Абдул-Баха написал ему на использованном конверте короткое послание: "Шоги Эффенди - человек мудрый, но крайне непоседливый!" Из этого, однако, вовсе не стоит делать вывод, что Шоги Эффенди был человек плохо воспитанный. Детям на Востоке - а уж тем более детям Абдул-Баха - прививают хорошие манеры с раннего возраста. Семья Бахауллы происходила от царей, и благодаря семейной традиции, независимо от Его учения, которое рассматривает вежливость как нечто обязательное, благородное воспитание и правила хорошего тона отличали Шоги Эффенди с детских лет. В те времена было принято вставать на заре и проводить первый час дня в комнате Учителя, где читали молитвы, а затем вся семья завтракала вместе с Ним. Дети сидели на полу, скрестив ноги, скрестив руки на груди, с видом величайшего почтения; если их просили спеть для Абдул-Баха, то между ними никогда не было никаких ссор или пререканий. Завтрак состоял из чая, который кипел, булькая в большом медном русском самоваре, и подавался очень горячим и сладким, из белого пшеничного хлеба и козьего сыра. Доктор Зийа Багдади, близкий друг семьи, вспоминая об этих днях, рассказывает, что Шоги Эффенди всегда появлялся первым, боясь опоздать, после того как однажды получил хорошую встрепку - и не от кого-нибудь, а от собственного деда! Он также рассказывает историю о первой Скрижали, которую Шоги Эффенди получил от Абдул-Баха. Доктор Багдади вспоминает, что, когда Шоги Эффенди было всего пять лет отроду, он не отставал от Учителя с просьбой написать что-нибудь для него, и тогда Абдул-Баха собственной рукою начертал следующее прочувствованное послание: "Во имя Господне! О Мой Шоги! у Меня совершенно нет времени для разговоров - оставь Меня! Ты просил написать - Я написал. Что еще Я могу сделать? В твоем же возрасте лучше заниматься не чтением и письмом, а предаваться играм, распевая молитвы в честь Благословенной Красы так, чтобы лучше запомнить их и чтобы Я мог слышать твое пение, потому что времени более у Меня ни для чего нет". Вероятно, что когда этот драгоценный подарок попал в руки мальчика, он вспомнил все молитвы Бахауллы, какие знал и принялся распевать их так громко, что было слышно на всю округу; когда же родители и другие члены семьи Учителя принялись ему выговаривать, то, по свидетельству Доктора Багдади, Шоги Эффенди ответил: "Учитель написал, чтобы я пел так, чтобы Он мог меня слышать! Вот я и стараюсь!" - и продолжал петь своим высоким голоском по нескольку часов в день. Наконец родители стали умолять Учителя остановить его, но Тот отвечал, чтобы они оставили Шоги Эффенди в покое. Такова была одна сторона этого задания. Другая же заключалась в следующем: распевая молитвы, маленький мальчик запомнил некоторые из трогательных отрывков, написанных Абдул-Баха после кончины Бахауллы, и, когда он пел, слезы искреннего горя катились по маленькому лицу. Из другого источника нам доводилось слышать, что когда некий западный гость, живший в то время в Его доме, попросил Его явить несколько молитв специально для маленьких детей, то Абдул-Баха исполнил его просьбу, и первым, кто выучил и стал распевать эти молитвы, был Шоги Эффенди, который и позже пел их на встречах своих друзей. Няня Шоги Эффенди любила вспоминать случай, когда Учитель пожелал позвать для своего маленького внука некоего мусульманина, певшего в мечети, чтобы тот хотя бы раз в неделю приходил и своим мелодичным голосом пел для мальчика стихи из Корана. У Самого Учителя, матери Хранителя и вообще у многих в семье были приятные, напевные голоса. Все это должно было произвести глубокое впечаление на Шоги Эффенди, который не переставал петь до конца дней. Голос его невозможно описать: полный. скорее средний, ясный, с красивыми переливами - пел ли он по-английски либо по-персидски, но, пожалуй, более красиво звучало на арабском и персидском. Мне оно всегда напоминало жалобное пенье голубки, одиноко примостившейся на ветви дерева. Сердце мое сжималось, когда  я слышала эту печальную жалобу, прорывающуюся сквозь уверенные звуки хорошо поставленного голоса; странным было и то, как необъяснимо менялся он, когда после пения в Усыпальнице Баба он отправлялся в Усыпальницу Учителя и читал там молитву Абдул-Баха "Ниц и в слезах, воздеваю я к Тебе руки..." В голосе Хранителя появлялась нежность и томление, которых мне больше никогда и нигде не доводилось слышать; перемена эта происходила всегда, всегда была одной и той же. В своих воспоминаниях об этих ранних днях один из верующих бахаи написал, что однажды, войдя в комнату Учителя, Шоги Эффенди взял Его перо  и пробовал написать что-то. Абдул-Баха ласково притянул его к Себе, тихонько похлопал по плечу и сказал: "Сейчас не время писать, сейчас время беззаботно играть, ибо много придется тебе еще писать в будущем". Однако желание ребенка учиться привело к тому, что в доме Абдул-Баха организовали классы, занятия на которых вел некий старый верующий-перс. Я помню, что однажды, скорее всего тогда он жил в Акке, Шоги Эффенди и другим детям более старшего возраста преподавала итальянка, которая была для них кем-то вроде гувернантки - седоволосая женщина в летах, она как-то навещала нас вскоре после нашей свадьбы. Хотя ранние годы Шоги Эффенди прошли в городе-тюрьме Акке, в окружении рвов и крепостных стен, с часовыми у двух ворот - это не значит, что он был совершенно лишен свободы передвижения. Ему часто приходилось навещать дома бахаи, живших в черте города, ходить в хан, где останавливались паломники, в сад Ризван и в Бахджи. Много раз дед с удовольствием брал его с Собой на эти прогулки. Нам говорили, что однажды он провел ночь в Бахджи, дом этот с тех пор стал домом для паломников; случалось, Абдул-Баха Сам укладывал его спать, повторяя: "Я скучаю по нему". Его брали с собой в Бейрут - единственный большой город во всем районе, куда часто ездили члены семьи Абдул-Баха. Доктор Багдади рассказывает, как во время одного из подобных посещений, когда Шоги Эффенди пяти-шестилетним мальчиком сопровождал своих родителей, Пресвятой Лист и других членов семьи, он провел большую часть дня в комнате Доктора Багдади, разглядывая медицинские книжки и картинки в них и задавая вопросы. Видимо, Шоги Эффенди хотелось увидеть действительное вскрытие, картинки не удовлетворяли его. Эта горячая страсть к знаниям (и, без сомнения, огромные глаза, глядевшие так настойчиво и вопрошающе) окончательно сломили сопротивление молодого студента-медика, у которого уже была на готове жертва - большая дикая кошка, и он приступил к вскрытию в присутствии Шоги Эффенди, его дяди и слуги, подстрелившего животное. Все следили завороженно, в полном молчании. Когда все было окончено, и доктор Багдади невольно задавлся про себя вопросом, что мог понять во всем этом такой маленький мальчик, то как же он был поражен, когда Шоги Эффенди слово в слово повторил все пояснения, которыми доктор Багдади сопровождал операцию. "Я подумал тогда, - пишет доктор Багдади, - что это не обычный ребенок, а воистину - бесценный, обворожительный ангел!" Поскольку одним из предметов, которые Шоги Эффенди изучал в 1916 году, была зоология, он наверняка вспомнил свой первый урок анатомии. Продолжая свой рассказ, доктор Багдади пишет, что в дополнение к столь необычной восприимчивости Шоги Эффенди был столь чувствителен и мягок по натуре, что если ему случалось обидеть кого-то из товарищей - даже если тот в чем-либо обманул его - он всегда сам обнимал и успокаивал его; перед тем как ложиться спать, он всегда просил своих маленьких друзей позабыть взаимные обиды. Иногда Шоги Эффенди беспокоили яркие, запоминающиеся сны, равно приятные и неприятные. Рассказывают, что однажды ночью он проснулся с плачем и Учитель попросил няню принести Шоги Эффенди к Нему, чтобы успокоить его; обратясь к Своей сестре, Пресвятому Листу, Учитель сказал: "Смотри, ему уже снятся сны!" Существует крайне мало свидетельств того, каким представлялся людям иных религий этот внук Абдул-Баха. Тем не менее одно из них заслуживает того, чтобы привести его целиком. Это воспоминания немецкого женщины-врача, Й. Фальшер, жившей в Хайфе и пользовавшей женщин в доме Абдул-Баха. Следует помнить, что ее исключительно интересный рассказ стал известен только спустя одиннадцать лет после рассказываемых событий, но значения своего он не утратил. "Когда я вернулась домой 6 августа 1910 года после профессионального визита на гору Кармель, наш старый слуга Хадштиле сказал мне: "Только что здесь был слуга от Аббаса Эффенди и попросил доктора прийти в "ассер" (три часа) на женскую половину дома Учителя, потому что у одной из женщин сильно разболелся палец". Мне не хотелось так рано отправляться с визитами в субботнее утро. Но поскольку я знала, что Учитель никогда не пошлет за мной в такое время без серьезной на то причины, то решила идти... Когда все было закончено, а на палец и руку я наложила повязку, Бейа Ханум отправила маленькую страдалицу в постель и пригласила меня немного отдохнуть и перекусить вместе с прочими женщинами. Мы потихоньку пили кофе, беседуя на турецком, который для меня легче арабского, когда в комнату вошел слуга и сказал: "Аббас Эффенди хочет, чтобы доктор зашла к Нему в "селамик" (комнату для рисования), прежде чем уйдет". ...Учитель попросил  меня рассказать, как обстоит дело и миновала ли уже опасность заражения крови. Я дала Ему утвердительный ответ. В эту минуту в комнату вошел зять - муж старшей дочери Аббаса Эффенди - с явным намерением попрощаться с Учителем. Поначалу я не заметила, как вслед за высоким полным достоинства мужчиной в комнате оказался его старший сын, Шоги Эффенди, и, по восточному обычаю поцеловав Ему руку, приветствовал своего боготворимого деда. Я уже несколько раз мельком видела мальчика. Бейа Ханум недавно рассказала мне, что этот отрок примерно двенадцати лет отроду - старший из мужчин, прямых наследников Пророка, и является единственным преемником и представителем визиря, т.е. Учителя. Пока Аббас Эффенди на персидском обсуждал какое-то дело с отцом Шоги Эффенди, Абу Шоги, стоявшим перед Ним, внук, вежливо поприветствоватв нас, и поцеловав руку своей двоюродной бабушки, в самой почтительной позе расположился у двери. В эту минуту в комнате появилось довольно большое число знатных персов, возгласы приветствия и прощания смешались, люди  входили и выходили, все это длилось около четверти часа. Бейа Ханум и я отошли к окну и вполголоса продолжали наш разговор на турецком. Тем не менее я не могла отвести глаз от еще очень молодого внука Аббаса Эффенди. На нем был европейский летний костюм: короткие штаны с длинными чулками, выше колен и короткая куртка. По росту и сложению ему можно было дать тринадцать или даже четырнадцать лет... На детском его лице, смуглом, уже достаточно серьезном меня прежде всего поразили большие печальные  глаза. Мальчик неподвижно застыл на своем месте, поза его выражала покорность. Отец Шоги Эффенди  и сопровождавший его мужчина попрощались с Учителем, но, прежде чем выйти, отец что-то шепнул сыну, после чего тот неспешным, размеренным шагом, совсем как взрослый, приблизился к своему возлюбленному деду, дождался, пока к нему обратятся, ясным звонким голосом ответил на персидском и со смехом был отпущен, хотя прежде ему снова было дозволено почтительно поцеловать руку деда. На меня произвело глубокое впечатление то, как мальчик медленно удалялся из комнаты, а его темные, лучащиеся умом и искренностью глаза ни на миг не отрывались от голубых, магически мерцающих глаз его деда. Аббас Эффенди встал и подошел к нам, мы мгновенно поднялись, но Учитель попросил нас, чтобы мы сидели по-прежнему, и Сам присел рядом с нами на скамейку. Мы по обыкновению ждали, пока Он первым нарушит молчание, что Он вскорости и сделал: "Итак, дочь моя, - начал Он, - как тебе понравился Мой будущий Елисей?" - "Учитель, если говорить откровенно, у мальчика лицо и темные глаза мученика - человека, которому придется немало пострадать!" В раздумье Учитель устремил Свой взгляд поверх наших голов и лишь долгое время спустя вновь обратил на нас взгляд, сказав: "Взор Моего внука - не взор первопроходца, бойца или триумфатора, но в нем читается глубокая преданность, упорство и обязательность. И ты знаешь, дочь моя, почему он станет преемником тяжелого наследия - быть Моим Визирем (Главой, занимающим высокий пост)?" Не дожидаясь моего ответа, глядя более на Свою возлюбленную сестру и словно позабыв о моем присутствии, Он продолжал: "Бахаулла, Совершенство во Плоти - да благословенны будут Его слова - в прошлом, настоящем и во веки веков - избрал малого сего вовсе не потому, что я был Его первым сыном, а потому, что Своими внутренними очами прочел на моем челе печать Божию. Перед Своим вознесением к вечному Свету благословенное Явление напомнило мне, что и я тоже - независимо от первородства или возраста - должен буду выбрать из Своих сыновей и внуков того, кого Господь предназначит для сей великой миссии. Мои сыновья отошли в вечность еще в юные годы, и лишь у одного маленького Шоги Я вижу тень великого призвания в глубине его темных глаз". Последовала еще одна долгая пауза, затем, вновь обращаясь ко мне, Учитель произнес: "В наши дни Британская империя - величайшая в мире, и все больше расширяет свои границы, а язык ее стал всемирным. Мой будущий Визирь должен подготовиться к своим нелегким обязанностям в самой Англии, но прежде он должен получить здесь, в Палестине, фундаментальные знания в области восточных языков и овладеть мудростью Востока". Здесь я позволила себе вмешаться: "Но разве западное образование, особенно английского образца, жесткое по своей натуре, не опутает его гибкий ум путами интеллектуализма,  не стеснится догмами и условностями его восточной иррациональной интуиции, так что он уже не сможет быть слугой Всемогущего, а превратится в раба рационального западного оппортунизма и пустой повседневной жизни?" Долгое, долгое молчание! Затем Аббас Эффенди Абдул-Баха поднялся и громко и торжественно произнес: "Я вверяю Своего Елисея не британскому образованию. Я посвящаю и вверяю его Всемогущему. Божий взор будет следить за моим чадом в и Оксфорде - Иншалла (Да сбудется воля Господня)!" Не прощаясь, не сказав более ни слова, Учитель вышел из комнаты. Попрощавшись с Бейа Ханум, выходя, я увидела в саду Учителя, который стоял, очевидно погруженный в глубокие раздумья, глядя на смоковницу, усыпанную плодами. В ноябре 1921 года, будучи в Лугано, я узнала о кончине Аббаса Эффенди Абдул-Баха в Хайфе, и мои мысли вернулись к тому далекому августу 1910 года, и я пожелала всего доброго Елисию - Шоги - Иншалла!" Поскольку много лет спустя Абдул-Баха просил Своего доброго друга, лорда Лэмингтона, известного шотландского пэра и человека, который глубоко уважал Его и восхищался Им, помочь Шоги Эффенди устроиться в один из колледжей Оксфордского университета, то, возможно, Он и поделился с доктором Фальшеер Своими планами, но об этом мы не имеем достоверных свидетельств. Когда Абдул-Баха переехал в Свой новый дом в Хайфе, в котором члены Его семьи жили с февраля 1907 года, в каждой из комнат жил кто-то из членов Его семьи; в конце концов семьи двух из Его дочерей переехали в собственные дома неподалеку от дома Абдул-Баха, но дом был по-прежнему переполнен родственниками, детьми, слугами, паломниками и гостями. Позже, когда Шоги Эффенди возвращался домой из школы, небольшая его комната помещалась рядом с комнатой Абдул-Баха. Поскольку электрическое освещение еще только монтировалось и было подключено лишь после кончины Абдул-Баха, то семья пользовалась керосиновыми лампами. Зачастую, когда Учитель видел, что в комнате Шоги Эффенди глубокой ночью еще горит свет, Он подходил к дверям и говорил: "Довольно, довольно! Пора ложиться!" Но на самом деле усердие и серьезность Шоги Эффенди доставляли Ему большое удовольствие. Хранитель рассказывал мне, что как-то Учитель зашел в рисовальную комнату, где он работал, и встал у окна, глядя в сад, не поворачиваясь к внуку; смех и веселая болтовня доносились из соседней комнаты. Абдул-Баха повернулся к Шоги Эффенди и сказал: "Мне бы хотелось, чтобы и ты был как они - более земным". В другой раз Шоги Эффенди  рассказывал мне, как Учитель сказал Своей жене: "Взгляни в его глаза, они - как родниковая вода". Еще он вспоминал, как Учитель, явно стоявший у окна, выходящего на главные ворота, увидел, как Шоги Эффенди вошел и быстро взбежал по лестнице. Послав за ним, Он сказал: "Не суетись, держись спокойно, с достоинством!" Это было уже в ту пору, когда Шоги Эффенди подрос и помогал Учителю во многих работах. В дни перед отъездом в Англию он носил длиннополый восточный костюм, подпоясанный кушаком и красную феску на голове. На фотографиэях часто видно, как шла она ему: прядь мягких, темных, почти черных волос выбивалась на широкий гладкий лоб, лицо несколько располнело, однако сохраняло прежнюю красоту, прежние твердые очертания подбородка и большие, казавшиеся черными глазами. В его губах запоминалось то, что очертания нижней почти полностью повторяли верхнюю, причем цвет их был ярко-красный. Став юношей, он всегда носил маленькие, коротко подстриженные темные усы. До поездок Учителя на Запад домочадцы Его держались куда более восточных привычек. После Его возвращения мало-помалу кое-какие западные привычки стали проникать в их жизнь. Вспоминаю такие строки из своего из своего дневника: "Шоги Эффенди только что очень живо изображал, как обычно проходил ленч в доме Учителя в Его времена. Около одиннадцати утра Учитель появлялся в большой зале и спрашивал: "Ам Кули, ссат шане? (Который теперь час?)" В обязанности Ам Кули входило  сообщать точное время. Служанки клали на полу старой чайной комнаты большой лоскут материи и вкатывали из коридора, где он стоял, большой, тяжелый круглый стол на низких ножках; его помещали на "скатерть", а на самом столе раскладывали несколько старомодных металлических тарелок (возможно эмалевых)  и несколько ложек - не по числу завтракающих, а наугад, потом разбрасывали по столу нарезанный хлеб и накрывали его салфетками... Учитель входил, усаживался и призывал "байа беншнид" (войти и сесть) всех присутствующих: Своих зятей, Своего дядю, Своего двоюродного брата и т.п... и первым начинал есть - когда ложкой, а когда и руками. Иногда Он Сам подкладывал в тарелки окружавшим Его рис и прочее Собственными руками. Когда завтрак близился к середине, с кухни появлялась Ханум (Пресвятой Лист), снимал туфли в коридоре и с тарелкой какого-нибудь особенно лакомого блюда занимала место рядом с Учителем; место это всегда оставляли специально для нее. Постепенно подходили и остальные - женщина-гости, дети, дочери Учителя и т.д. (Учитель и мужчины, откушавшие первыми, первыми же и уходили из-за стола). После этого, говорит Шоги Эффенди, начинался настоящий бедлам: детские крики, возня, все начинали говорить разом и очень громко. Он сказал, что старшие дети, и он тоже, всегда следили, стараясь получить еду из рук Ханум, потому что считалось, что она всегда даст что-нибудь самое вкусное. Они называли это "кусочек от Ханум"; обычно он и доставался Хранителю - ее любимцу! После знатных дам место за тем же столом занимали служанки... После возвращения Учителя с Запада и трапезы устраивались все более на западный манер: появился фарфор, ложки, ножи, вилки и прочее..." Но вернемся в Акку, когда Шоги Эффенди был еще совсем маленьким. Хотя нет никаких сомнений, что Абдул-Баха старался делать все, чтобы детство Шоги Эффенди протекало как можно радостнее и спокойнее, невозможно было скрыть от столь чуткого и проницательного ребенка серьезные опасности, угрожавшие его возлюбленному деду в годы непосредственно предшествовавшие свержению турецкого султана. Постоянные посещения турецких чиновников, посылаемых раследовать ядовитые измышления, которые нарушители Завета выдвигали против Абдул-Баха, их постоянные злоумышления против самой Его жизни, страх перед разлукой и новой ссылкой в Ливию - должны были создавать в семье Учителя атмосферу тревоги и постоянного беспокойства, которая не могла не коснуться и Шоги Эффенди. Это было время разгула нарушителей Завета; община верующих, прибывших в ссылку вместе с Бахауллой, за исключением горстки  верных Ему до конца, была по большей части заражена этим смертельным заболеванием; некоторые открыто принимали сторону мятежного брата Абдул-Баха, Мухаммада Али, другие скрыто симпатизировали ему. Именно в эти годы Абдул-Баха строго-настрого запретил Шоги Эффенди пить кофе в доме у кого-либо у бахаи. Он боялся, что его драгоценного внука могут отравить! Шоги Эффенди рассказывал мне об этом сам, а когда человек вспоминает, какой опасности подвергался он, всего лишь маленький мальчик, легко представить, какая опасность угрожала всей семье. Возможно, потому, что положение ухудшалось день ото дня, Абдул-Баха послал Шоги Эффенди с его няней в Хайфу, где еще оставалось некоторое количество преданных верующих; когда точно это произошло, я не знаю, могу сказать только, что он был тогда еще совсем маленьким. Первым его иностранным языком был французский, и, хотя в более поздние годы он неохотно пользовался им в официальных случаях, поскольку считал, что со временем стал забывать его и утратил прежнюю легкость, но, по крайне мере на мой слух, владел им в совершенстве и неизменно мог сделать любое добавление или пояснение на французском  с исключительной легкостью. В 1907 году он жил все с той же своей няней, Хаджар Катун, которая не расставалась с ним с детских лет, в нововыстроенном доме Абдул-Баха, который и стал Его последним пристанищем, а впоследствии - домом Хранителя. Именно здесь Шоги Эффенди приснился очень важный сон, который он пересказал мне, а я его записала. Он сказал, что когда ему было лет девять-десять и он жил со своей няней в этом доме и ходил в школу в Хайфе, ему приснилось, что он и другой мальчик, его приятель-араб, находятся в комнате, где Абдул-Баха обычно принимал Своих гостей в Акке, где Он жил и где родился Шоги Эффенди. В комнату вошел Баб, и одновременно появился человек с револьвером; он выстрелил в Баба, а затем сказал Шоги Эффенди: "Что ж, теперь твоя очередь", - и стал гоняться за ним по комнате, стреляя в него. В этот момент Шоги Эффенди проснулся. Он рассказал о сне своей няне, и та попросила передать его Мирзе Асадулле, чтобы тот поведал обо всем Учителю. Мирза Асадулла записал услышанное и послал Учителю, Который в ответ явил Шоги Эффенди следующую Скрижаль. Странно, сказал Шоги Эффенди, но все это произошло как раз в то самое время, когда жизни Учителя грозила великая опасность и Он составил одно из Своих Завещаний, в котором назначил Шоги Эффенди Хранителем. Клянусь Господом! О мой Шоги, сон твой - к добру. Он доказывает, что, дабы оказаться пред ликом Того, Кто Свят, пусть душа моя и будет принесена Ему в жертву, Существо Возвышенное восприняло милость Божию и обрело Его величайший дар и высшее благоволение. Сон твой - истина. Надеюсь, что ты явишь чувства, достойные Красы Абха, и будешь приумножать день за днем свою веру и знания. Ночи посвящай молитве, днем же - исполняй свои обязанности. Абдул-Баха
Шоги Эффенди был особенно привязан к своей няне, о которой Абдул-Баха упоминает в письме к Своей сестре: "Поцелуй Шоги Эффенди, этот цветок в саду услад, и передай привет Хаджар Катун". В своем дневнике я записала: "Сегодня вечером Шоги Эффенди говорил мне, как он расстроен тем, что няня, которую он привез с собою, умерла в Александрите. Он добавил, что его мать решила избавиться от нее, когда та состарилась, и он горько переживал из-за этого, хотя ему было тогда всего лет десять. Когда пришло известие о ее смерти, он находился в Карме - саду своего отца. Он бродил по темному саду и кричал, призывая ее по имени - тогда ему было около двенадцати. Благоговейная любовь его к своей няне была притчей во языцех в его семье".
Поступил Шоги Эффенди в лучшую школу Хайфы - иезуитский колледж. Он рассказывал мне, что чувствовал себя там очень несчастным. И действительно я часто слышала от него, что он никогда не был по-настоящему счастлив в какой-либо школе или университете. Его врожденная жизнерадостность, чуткость и его окружение, разумеется столь отличавшиеся от того, что имели другие, не могли не отъединять его от них, и это было источником постоянной тоски и душевной боли; и в самом деле, он принадлежал к тем людям, в которых сочетание открытого и чистого сердца, глубокого ума и страстной натуры чаще всего являются источником многих страданий. Видя все это, Абдул-Баха решил перевести его в другую, католическую школу в Бейруте, которую он посещал как пансионер, но и там он чувствовал себя столь же несчастным. Когда об этом узнали в Хайфе, семья послала надежную женщину-бахаи, чтобы она сняла для Шоги Эффенди в Бейруте дом, заботилась  и ухаживала за ним. Вскоре после этого она написала его отцу, что он совершенно несчастен, похудел и вообще выглядит плохо. Отец показал это письмо Абдул-Баха, который как раз в это время вел переговоры с тем, чтобы Шоги Эффенди перевели в Сирийский протестантский колледж, впоследствии получивший наименование Американского колледжа в Бейруте, где имелась как школа, так и университет, и Хранитель поступил туда, когда получил то, что тогда приравнивалось к высшему образованию. Шоги Эффенди проводил каникулы дома, в Хайфе, по возможности вместе с дедом, которого он боготворил и служить Которому было высшей и самой заветной целью его жизни. Весь курс образования Шоги Эффенди строился так, чтобы он мог помогать Учителю, переводить для Него как устные беседы, так и Его писания на английский. Шоги Эффенди рассказывал мне, что в первые годы учения в Хайфе он просил Абдул-Баха дать ему свое, особое имя, чтобы отличаться от своих двоюродных братьев, которых всех одинаково звали Афнан. Тогда Учитель дал ему имя "Раббани", что значит "священный", и так называли его отныне его братья и сестры. Подобного в то время не практиковалось: людей называли по названию города, откуда они происходили, либо по имени какого-нибудь выдающегося члена их рода. Очень трудно точно проследить ход событий в эти годы. Все взоры были прикованы к деду, и, хотя многие любили и уважали Его старшего внука - когда светит солнце, светильник меркнет! Некоторые из паломников, скажем тот же Торнтон Чейз, который встречался с Учителем в 1907 году, первый из американских верующих, упоминает о собрании под названием "Шоги Афнан". И все же Чейз опубликовал фотографию, на которой Шоги Эффенди изображен в своем обычном, по всей видимости, для тех дней платье: короткие штаны, длинные темные чулки, феска на голове, куртка и широкий матросский воротник, закрывающий плечи. Но достоверного материала, необходимого, чтобы заполнить на данный момент все пробелы, недостаточно. Даже те, кто сопровождал Абдул-Баха в Его поездках по Западу и вел подробные дневники, вряд ли обращали внимание на тринадцатилетнего мальчика, постоянно державшегося возле Абдул-Баха, когда Он ездил по странам Европы и Америки.
Как только Абдул-Баха освободился после Своего многолетнего заключения, и обосновался на постоянное жительство в Хайфе, Он начал обдумывать план будущего путешествия. Американская газета "Бахаи Ньюс" в одном из своих отчетов за 1910 год пишет: "Нас спрашивали, собирается ли Абдул-Баха отправиться в Египет. Абдул-Баха не давал никакой информации, что в ближайшее время намерен оставить Хайфу... в течение двух дней Он допускал в Свое присутствие только Шоги Эффенди и Своего слугу". Один из верующих бахаи вспоминает, как сентябрьским вечером, незадолго до захода корабль, на котором Абдул-Баха отплывал в Порт-Саид в Египет, вышел из гавани; Шоги Эффенди, сидевший на ступенях дома Учителя в тоске и печали, заметил: "Учитель сейчас на борту этого корабля. Он оставил меня, но в этом наверняка есть тайная мудрость!" - или что-то в этом роде. Без сомнения, прекрасно зная, что творится на сердце у Его внука, любящий Учитель вскорости послал за мальчиком, чтобы смягчить удар, нанесенный первой серьезной разлукой с Ним; но больше упоминаний об этом событии нет. Мы знаем, что Учитель около месяца пробыл в Порт-Саиде, затем проследовал в Александрию, а не в Европу, что было Его первоначальным намерением. Как долго Шоги Эффенди пробыл с Ним в Египте, мы не знаем, но поскольку школы открываются в начале октября, было высказано предположение, что он вернулся в Сирию. Но что можно точно сказать, так это то, что в апреле 1911 года Шоги Эффенди снова был  вместе с Учителем в Рамлехе, предместье Александрии, поскольку американский бахаи, Луи Грегори, первая чернокожая Десница Дела, упоминает о том, что 16 апреля он видел "Шоги", красивого мальчика, старшего внука Абдул-Баха, и тот чрезвычайно почтительно и с любовью относился ко всем паломникам. В августе того же года Учитель отправился в Свою первую поездку по Европе и вернулся в декабре 1911 года. Сколько времени прошло, прежде чем Он вновь послал за Своим старшим внуком, мы не знаем, но зато можем с уверенностью сказать, что теперь у Него был план - возможно, зародившийся под влиянием путевых впечатлений, возможно - поскольку Ему очень недоставало Шоги Эффенди - план, заключавшийся ни больше ни меньше, чем в том, как взять Шоги Эффенди с Собой в Америку. Хранитель сам рассказывал мне, как Абдул-Баха велел заказать ему длинное платье  и два тюрбана, зеленый и белый, как у Него самого, чтобы Шоги Эффенди мог носить их на Западе; когда все это было готово и доставлено и Шоги Эффенди, облачившись в новое платье, предстал перед Учителем, глаза Его вспыхнули от гордости и радости за внука. То, какое значение эта поездка на Запад вместе с Абдул-Баха могла бы иметь для Шоги Эффенди, оценить невозможно, однако этому замыслу помешали разного рода махинации, подстрекателем которых был некий доктор Амин Фарид, позднее вероломно и подло примкнувший к партии нарушителей Завета, племянник жены Абдул-Баха, один из сопровождавших Его в Америку и бывший для Него таким постоянным исочником разного рода неприятных переживаний, что, по словам Шоги Эффенди, когда Учитель наконец 5-го декабря 1913 года оказался в Своем доме в Хайфе, Он первым делом прошел в комнату Своей жены и слабым голосом и словно отстраняя от Себя что-то сказал "Этот доктор Фарид вконец меня извел!" Сам Шоги Эффенди никогда не сомневался, что именно из-за козней Фарида ему не удалось совершить то историческое путешествие. 25и марта 1912 года Абдул-Баха, Шоги Эффенди, несколько секретарей и слуг отплыли на пароходе "Седрик" компании  "Уайт Стар Лайн" из Александрии в Европу. В Неаполе врачи на итальянской таможне заявили, что один из секретарей, слуга и Шоги Эффенди страдают заболеванием глаз и обязаны вернуться обратно. В своем дневнике Мирза Махмуд, вспоминая эти события, пишет, что, несмотря на все усилия, предпринимаемые Абдул-Баха, теми, кто Его сопровождал, и Его американскими друзьями, этим троим было отказано в праве спуска на берег, к тому же власти заявили, что, даже если им разрешат следовать далее, американская медицинская комиссия не пропустит их. Абдул-Баха провел целый день, делая все возможное, дабы изменить это решение, но к вечеру после печального прощания Он вынужден был сесть на корабль и отплыть  в Америку. Слова, с которыми Он обратился в ту ночь к сопровождавшим Его, совершенно очевидно доказывают, что Он считал повод, по которому Шоги Эффенди отправили обратно, надуманным: "Итальянцы посчитали нас турками, и отнеслись к нам соответственно. Троих из нас задержали. Секретарь и повар не в счет. Но почему они так строго обошлись с Шоги Эффенди, этим маленьким, беззащитным, беспомощным мальчиком? Они дурно обошлись с нами, хотя Я всегда помогал их общине в Александрии и Хайфе..." Шоги Эффенди говорил мне, что с глазами у него было все в порядке (он вообще никогда не страдал глазными болезнями), но доктор Фарид склонил Абдул-Баха отправить его обратно, с помощью всевозможных аргументов защищая точку зрения итальянских врачей. Он полностью объяснял исход дела вмешательством Фарида в ситуации, когда проявились столь характерные для него неограниченные амбиции и привычка к бесконечному интриганству. Легко представить, какую рану нанесло это пятнадцатилетнему мальчику, впервые в жизни отправившемуся в столь серьезное путешествие, но сколь более тяжкой была эта рана для Шоги Эффенди, так привязанного к своему деду, так переживавшего предстоявшее плавание на большом океанском пароходе в дни, когда столь долгие путешествия были относительно сулчайными и редкими! Он всегда вспоминал этот случай с грустью, но одновременно с той трогательной покорностью постоянным ударам, которыми награждала его жизнь. Легко объяснить это вмешательством Воли Божией, Его Промысла - но кто знает, ведь часто праведная поступь Бога подменяется ложными стезями, людскими злоумышлениями. Нет сомнения, что Учитель весьма горевал, однако не выдавал Своих чувств, чтобы тайна будущего Шоги Эффенди не раскрылась раньше времени и нечто еще более худшее не постигло бы его вследствие зависти окружающих. Мы располагаем письмом, которое Шоги Эффенди написал полгода спустя одному из секретарей Абдул-Баха в Америке; в нем он пишет, что, хотя и подписался на "Звезду Запада", получил не все номера и просит удостоверить его в том, что все номера, содержащие отчеты о пребывании Учителя в Америке, будут впредь доходить до него. С октября  он помечает свои письма адресом Сирийской протестанской школы, куда, как он пишет, он собирается скоро поступить. Подписывается он "Чоки Раббани". Кажется, в первые годы он писал свое имя именно так, а кроме того иногда "Шоуки" или "Шоги". В конце концов имя приобрело форму "Шоги", что в наибольшей степени соответствует его английскому произношению. В своей записной книжке тех бейрутских дней он выписывает его, полностью транслитируя - "Shawki Rabbani", но на письме он эту форму никогда не использовал.
Мысли Абдул-Баха, несмотря на Его невероятную занятость сначала в первые изнурительные месяцы в Америке, а затем в Европе, наверняка часто обращались к Его любимому внуку. Мы находим упоминание о Шоги Эффенди в трех письмах, которые Учитель адресовал Своей сестре, Пресвятому Листу, Бахийе Ханум, в них Он беспокоится о внуке и не может скрыть Своей великой люви к нему: "Срочно пиши мне обо всем, что происходит с Шоги Эффенди и ничего не скрывай; так будет лучше всего". "Поцелуй за меня свет очей возвышенных душ - Шоги Эффенди". Строки эти ясно указывают на то, как переживал Он за мальчика, хорошо зная, что дела его не всегда складываются лучшим образом и как жестоко он страдает в разлуке с Ним. Мы располагаем также Скрижалью, в которой Абдул-Баха выражает Свою обеспокоенность здоровьем мальчика, хотя я и не знаю точно, когда она была написана: Клянусь Господом! Да пребудет слава Всеславного на Шоги Эффенди! О ты, кто еще молод летами и улыбка сияет на твоем лице, Я понимаю, что ты был болен и тебе пришлось провести несколько дней в постели; но никогда не пренебрегай отдыхом, иначе, подобно Абдул-Баха, от чрезмерных трудов станешь слабым и не сможешь работать. Посему передохни несколько дней, в этом нет ничего страшного. Надеюсь, что и впредь пребудешь под защитой и покровительством Благословенной Красы. Наконец долгое путешествие завершилось и шестидесятилетний Учитель, изможденный Своими поистине грандиозными трудами, 16-го июня 1913 года вернулся в Египет. Вся семья поспешила увидеться с Ним, среди них и Шоги Эффенди, который впервые увидел Учителя через шесть недель после Его прибытия. Почему он не увиделся с возлюбленным Учителем раньше, быть может спросите вы? Но занятия в школе кончались только в начале июня, после чего Шоги Эффенди скорее всего пришлось плыть на пароходе из Бейрута в Хайфу (можно было добираться и по суше, караванном, что обошлось бы дешевле, но это был более долгий и тяжелый путь), где он присоединился еще к нескольким членам своей семьи и уже из Хайфы отправился в Египет, прибыв туда вместе с сестрой Учителя и прочими 1-го августа, в Рамлех, где Абдул-Баха вновь снял загородный дом. Шоги Эффенди так часто повторял, что "Учитель подобен океану", имея в виду, что Он способен принимать любые вести, как добрые так и дурные, внешне оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это невероятное самообладание лучше, чем любой газетный отчет, рисует тот факт, что, узнав о прибытии двух людей, которых Он любил больше всего в мире, Абдул-Баха провел целый час, беседуя с верующими и Своими друзьями, прежде чем вернуться домой и встретить их! Дневниковая запись от 2-го августа гласит: "Сегодня возлюбленный не пришел к нам утром, потому что принимал Пресвятой Лист  и тех, кто пришли с нею". Тот, кто попытается представить радость подобной встречи и прочтет эти безыскусные, незамысловатые, на первый взгляд, строки, тот поневоле проникнется атмосферой достоинства и уважения, которая  всегда царила в семье Абдул-Баха. Мы располагаем также некоторыми сведениями о жизни Шоги Эффенди там: прежняя привычка молиться в присутствии Абдул-Баха возобновилась, и Шоги Эффенди тоже, наверное, пел своим красивым молодым голосом, и Абдул-Баха время от времени подправлял его. В этом не было ничего необычного; я сама не раз слышала, как старшие члены семьи подсказывали верную ноту или подправляли интонацию, когда кто-нибудь читал стихи вслух; безусловно, в те годы Учитель не раз говорил то же Шоги Эффенди. Необычайно активный, всегда при каком-нибудь деле, Шоги Эффенди еще до возвращения в Бейрут постоянно в чем-то оказывал помощь Учителю. Он переписывал Его письма к персидским верующим, которые Абдул-Баха диктовал ему, сидя в саду своей виллы, где Он любил пить чай и принимал Своих гостей, исполнял Его мелкие поручения, вместе с другими принимая посетителей или встречая их на воказале. На мрассказывали, как Абдул-Баха посылал Шоги Эффенди показать Своими друзьями знаменитый парк и зверинец в Александрии, как он посетил Каир, где, как нетрудно представить, он тут же отправился смотреть пирамиды, поскольку в Шоги эффенди был жив дух любителя приключений, и он страстно мечтал увидеть дальние страны, о чем свидетельствует его глубокий интерес к журналу "Путешествия", который он выписывал из Америки. Абдул-Баха привлекал к себе огромное внимание: множество паломников стекалось к Нему из восточных и западных стран, среди них такие знаменитые первоучители и миссионеры, как Луа Гетсингер и Мирза Аб уль-Фазл, которые в конце концов успокоились в египетской земле, под одним и тем же могильным камнем много-много лет спустя; миссионеры, отправляющиеся в Индию, чтобы там распространять Весть Бахауллы; делегации молодых студентов-бахаи из Бейрута и Персии; многочисленные интервью, которые Учитель давал представителям прессы и людям самого разного общественного положения. Один из секретарей, бывших вместе с Ним в Америке, написал тогда, какими бесконечно радостными и благодатными были те драгоценные дни, проведенные рядом с Учителем. И если даже в памяти секретаря это запечатлелось так живо, то какое же действие все это должно было произвести на Шоги Эффенди, лишенного счастья сопровождать Абдул-Баха на Запад, столь исстрадавшегося в Его отсутствии и жаждавшего новостей о Нем целых пятнадцать месяцев? В шестнадцать лет сердце способно радоваться так, как редко случается позже; и несмотря на близящуюся войну, я уверена, что тот период, вплоть до кончины Учителя в 1921 году, был самым счастливым во всей жизни Шоги Эффенди. Помню два случая, связанных с днями, которые Шоги Эффенди провел в Египте рядом с Учителем и о которых он сам рассказывал мне. Он сказал, что однажды после обильной трапезы Учитель стал вспоминать о пребывании в Багдаде, когда Его Отец вернулся после добровольного отшельничества в горах Сулейманийа, когда все они были очень бедны - днях, тем не менее, когда из-под пера Бахауллы одно за другим выходили вдохновенные возвышенные писания и верующие каждую ночь до зари собирались, чтобы распевать их, приходя в экстаз от этого дивного Откровения, - и заключил Свой рассказ, сказав, что вкус черствого хлеба и фиников, которыми они питались тогда, слаще для Него любых иных яств. Другой случай удивил меня и многое для меня прояснил; я слышала его несколько раз: Шоги Эффенди рассказывал, что как-то возвращался из Александрии в Рамлех вместе с Учителем и неким пашой, ехавшим к Нему в гости, в наемной коляске; когда они добрались до места и вышли из коляски, Учитель спросил дюжего возницу, сколько Он ему должен, и тот запросил невообразимую цену; Абдул-Баха отказался платить, возничий настаивал, потом перешел к оскорблениям и наконец, схватив Учителя за кушак, грубо толкнул Его, продолжая настаивать на своей цене. Шоги Эффенди сказал, что все это, да к тому же происходившее на глазах у знатного гостя, привело его в крайнее смущение. Сам он был еще слишком мал, чтобы сделать что-нибудь и хоть как-то помочь Учителю, и чувствовал страх и бесконечное унижение. Напротив, Абдул-Баха сохранял совершенное спокойствие и отказывался от наглого требования. Когда же возница выпустил Учителя из своих рук, Тот заплатил ему ровно столько, сколько был должен, и, сказав, что своим поведением он сам лишил себя щедрых чаевых, которые Он намеревался ему дать, удалился в сопровождении Шоги Эффенди и паши! Безусловно, подобные случаи навсегда запечатлелись в памяти и наложили отпечаток на характер Хранителя, который никогда не позволял запугивать или обманывать себя и тех, кто работал с ним, в каком бы тяжелом и неудобном положении он ни оказывался. Зачатки характера, выработавшегося у Хранителя, мы видим еще в его детские и отроческие годы. В письме, отправленном из Бейрута 8-го марта 1914 года к одному из секретарей Учителя, которого он хорошо знал, он упрекает его в том, что тот редко ему пишет: "Немало времени прошло с тех пор, как я не получал никаких новостей из Хайфы и вообще ни слова от вас. Признаться, не ожидал этого. Надеюсь, что скудость корреспонденции сменится обилием писем с благими вестями из Святой Земли". Как твердо и величественно звучат слова семнадцатилетнего мальчика! Далее он выражает надежду на то, что "Наш Повелитель находится в добром здравии", и просит, чтобы все указания Учителя, а также информация, которой располагает его корреспондент касательно вопроса о Верховном суде, была прислана ему до 20-го марта. Глубина и проницательность, с какой он постигал любую мысль Учителя, прослеживается в этом письме, равно как и в другом, где он запрашивает все экземпляры "Звезды Запада", в которых освещалась поездка Абдул-Баха по Америке. Причем это же самое письмо косвенно высвечивает еще одну их сторон увлечений и характера Шоги Эффенди: "Я только-только закончил карту Соединенных Штатов. Получилось очень красиов и живописно. Пожалуйста, вышлите мне список городов, которые наш Повелитель посещал, по порядку. Тогда я смогутнанести их все на карту". Великий картограф мира Бахаи уже принялся за работу! В записных книжках Шоги Эффенди начиная с 1917 года мы находим отметки о всех днях, когда в дом, где он жил в Бейруте, доставляли лед - и это так типично для методичного стиля всей его работы. До конца жизни он датировал дни получения своей газеты - лондонской "Таймс", привычку выписывать которую он, несомненно, приобрел еще когда учился в Англии, - вероятно, лучшей ежедневной газеты на английском языке во всем мире, единственной, которую Бахаулла упоминает по названию в одной из Своих Скрижалей. В этих книжках также - подробно составленный календарь Бахаи, основные принципы Веры, записи на французском  о еврейских Пророках, вычисления солнечного и лунного циклов, измерения, таблица весов, копии Скрижалей и данные, показывающие, что он работал над системой счисления абджад, равно как и масса других вещей. Шоги Эффенди всегда вел активную переписку со своими друзьями-бахаи. Из одного из таких писем, адресованных некоему Сеийду Мустафе Роуми в Бирму и датированных "Кайфа, Сирия, 28 июля 1914 года", он пишет, что весьма рад "благим вестям  о быстром прогрессе Дела на Дальнем Востоке", что он показывал это письмо Учителю и "Святая добрая улыбка осветила Его лицо, а сердце преисполнилось радости. В тот раз я зашел узнать, в добром ли здравии Учитель, и записал несколько Его высказываний, которые и привожу. "Где бы и когда бы Я ни услышал благие вести о Деле, физическое мое самочувсвтие сразу улучшается". Поэтому могу сообщить, что Учитель чувствует себя прекрасно и счастлив. Передайте эти радостные новости индийским верующим. Очень надеюсь, что это удвоит их мужество, стойкость и рвение в распространении Дела". Шоги Эффенди также играл главенствующую роль во всех мероприятиях студентов-бахаи, учившихся в Бейруте, через который проходило множество паломников из Персии и Дальнего Востока на своем пути в Хайфу и обратно. В другом письме тому же корреспонденту с пометой "Сирийский протестантский колледж, Бейрут, Сирия, 3-го мая 1914 года" он пишет: "Возвращаясь к нашей деятельности в колледже, наши собрания, о которых я вам уже писал, реорганизованы, и только сегодня мы рассылаем письма с благими вестями из Святой Земли собраниям бахаи разных стран". В феврале 1915 года Шоги Эффенди получил первую премию на конкурсе Фрешмен-Софмор (за что именно не указано), учрежденном Студенческим союзом. Он хорошо учился, но сам никогда не претендовал на то, чтобы его считали выдающимся, блестящим ученым. Существует очень большая разница между глубоким, всеохватным, дальновидным и последовательно логичным умом и таким складом ума, который, движимый чаще тщестлавием или расчетом, позволяет завоевывать популярность среди соучеников. В натуре Шоги Эффенди эти качества (я имею в виду тщеславие и расчет) отсутствовали полностью. Его воспламеняла высшая цель - служить Абдул-Баха и хотя бы отчасти облегчить груз трудов и забот, легших на Его плечи. В письме, датированном 15-ым января 1918 года, которое Шоги Эффенди прислал Ему из Бейрута, он сам пишет об этом так: "Я продолжаю учиться и овладевать знаниями, концентрируя на этом все свои усилия и стараясь делать все возможное, дабы приобрести то, что сможет помочь мне служению Делу в будущем". Едва вернувшись в Бейрут из Хайфы после рождественских каникул, Шоги Эффенди "по прибытии" туту же написал о том, что он "счастлив благополучно добраться до университета" после дождливой и холодной дороги. Каждая фраза письма Шоги Эффенди буквально излучает "любовь и страстную тоску" по  Учителю; заканчивается оно та: "Я послал Вам  по почте немного сыра, надеюсь, он Вам понравится". Подписано это послание: "Твой покорный и смиренный слуга Шоги". Если вспомнить, что за годы войны десятки тысяч были обречены голодной смерти в Ливане, то только тогда можно оценить истинное значение посланного в подарок куска сыра. То, что годы войны, в течение которых Шоги Эффенди учился в Бейруте, чтобы получить степень бакалавра искусств в Американском университете, омрачали его дух постоянным беспокойством, явствует из письма, написанного в апреле 1919 года, где он упоминает о "долгих и мрачных годах, кровавых, голодных, с витающим повсюду духом разложения, когда Святая Земля был оторвана от остального мира и переживала невероятные унижения, проявления тирании и разрухи..." Это были годы постоянно растущей опасности, нависшей над его возлюбленным дедом, годы ужасного голода, от которого страдало большинство населения, годы лишений, коснувшихся всех, не исключая и его семьи. По мере того как расколовшая мир борьба приближалсь к концу. угроза бомбардировки Хайфы союзниками возросла настолько, что Абдул-Баха решил переселить Свою семью в небольшую деревню у подножия холмов на другой стороне залива Акки, где они прожили несколько месяцев  и где Он тоже проводил часть времени. Но самая большая угроза жизни Учителя  и Его семьи возникла в тот момент, когда главнокомандующий турецкими войсками "жестокий, всесильный и беспринципный Джамал-паша, закоренелый враг Веры", как описывает его Шоги Эффенди, задумал распять Учителя и всю Его семью - сведения, поступившие от майора Тьюдора Поула, офицера победоносной армии генерала Алленби, вступившей в Хайфу в августе 1918 года, который утверждает, что это гнусное деяние должно было свершиться  за два дня до их вступления в город, однако было сорвано быстрым продвижением англичан и соответствующим поспешным отсутплением турецких сил. Скорее всего Шоги Эффенди закончил свои занятия в Бейруте  и к этому времени находился рядом с Абдул-Баха, в полной мере разделив с Ним мучительную неопределенность этих дней. Когда я писала эту книгу, меня все время поражало, как мало упоминает Шоги Эффенди о событиях своей личной жизни; он вообще терпеть не омг так называемых пикантных биографических подробностей и не имел достаточного досуга, чтобы предаваться воспоминаниям. Все те годы, что мне довелось провести рядом с ним, его и без того усталый ум и дух были полностью отданы Делу, непосредственным, сиюминутным заботам, отягощавшим его каждый день. В 1918 году Шоги Эффенди получил степень бакалавр искусств. В письме к одному из своих английских друзей от 19-го ноября того же года он писал: "Я так рад и горд тем, что могу наконец приступить к своим Возлюбленным обязанностям теперь, когда закончил учебу на факультетеи наук и искусств Американского университета в Бейруте. С надеждой и нетерпением ожидаю услышать о вас и о том, как вы служите Делу, поскольку, сообщив о ваших успехах Возлюбленному, я смогу сделать Его счастливее, радостнее и сильнее. Прошедшие четыре года были годами несказанных потрясений, беспрецедентного угнетения и подавления личности, неописуемой нищеты, жестокого голода и отчаяния, кровопролития и страданий, но отныне, когда голучь мира вернулся в свое гнездо, под свой кров, забрезжила златая возможность распространения Слова Божия. Отныне Весть свободно может достигать этого освобожденного района. Воистину наступает Эра Служения. "Ничто так ясно не показывает нам характер будущего Хранителя, как эти несколько строк, в которых сказалась его преданность делу Учителя, его страстное желание сделать Его счастливым и благополучным, сжатая оценка собственной роли, анализ того, что конец войны означал для ближайшего будущего Бахаи. Его постепенно складывающийся риторический стиль пока еще стеснен несовершенным владением английским, однако костяк его будущего величия уже виден в таких, к примеру, строках, как: "... все мы, друзья, большие и маленькие, молодые и старые, здоровые и недужные, находясь ли дома или вдали... рады недавним событиям; все - одна душа во множестве тел, объединенных стремлением служить во имя единения человечества". Шоги Эффенди исполнился двадцать один год. Его личное отношение в Абдул-Баха видно по этим ранним письмам: большая часть из написанных в 1919 году адресована "моему деду Абдул-Баха" и подписана "Шоги Раббани" (внук Абдул-Баха). Необходимо  помнить, что в первые послевоенные месяцы, когда связь между Учителем и верующими, оторванными от Него долгими годами военных действий, восстанавливалась, было особенно желательно, чтобы как бахаи, так и не бахаи узнали, кто же такой этот "Шоги Раббани", который отныне выступал как секретарь и правая рука Учителя. "Звезда Запада" в номере за 270ое сентября 1919 года публикует сделанную крупным планом фотографию Шоги Эффенди в подписью "Шоги Раббани, Внук Абдул-Баха" и указывает, что он является переводчиком последних Скрижалей, а его дневниковые заметки начинаю публиковаться в этом же номере. Лично я, зная, насколько скрупулезно заботился Шоги Эффенди даже о мельчайших деталях работы Всемирного Центра, полагаю, что, вероятно, Сам Учитель поручил ему сделать их отношения предметом гласности. По мере того как потоки писем, отчетов и, наконец, паломников, стекались в Хайфу, работы у Абдул-Баха прибавлялось. Подтверждением тому - частные письма Шоги Эффенди к некоторым его друзьям-бахаи: "... длительный перерыв в нашей переписке с моей стороны объясняется исключительно огромным грузом работы, связанной с переписыванием и переводом Скрижалей... Всю вторую половину дня я провел, переводя лишь часть умоляющих писем из Лондона". Под конец он пишет: "Испытывая к вам симпатию лично и как к единоверцу, вкладываю в это письмо две фотографии..." "День выдался таким деловым и напряженным, что голова у меня идет кругом. Несколько десятков человек по крайней мере, начиная от пашей и князей до простого солдата, желало видеть Учителя". "От зари до зари и даже глубокой ночью Возлюбленный занят, являя Скрижали, обращая Свои конструктивные, пронизанные любовью мысли и принципы к удрученному, разочарованному миру". "Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, что мне нужно опять спешить к Нему, чтобы передать Его слова в ответ на умоляющие письма". Каждое слово отражает бесконечную энергию, преданность и энтузиазм этого молодго принца рядом со старым королем, готового поддержать Его со всей кипучестью своих молодых сил и исключительной страстностью своей натуры. Шоги Эффенди часто сопровождал Учителя на официальные выступления, число  которых росло день ото дня. Немаловажное место среди них занимали встречи с британским военным губернатором Хайфы и беседы с гланокомандующим, сэром Эдмундом Алленби - генералом, который руководил силами союзников в Палестине и который позднее стал лордом и в немалой степени способствовал тому, что британское правительство пожаловало Абдул-Баха рыцарское звание. Шоги Эффенди писал: "Вот уже второй раз Абдул-Баха беседовал с генералом, и сегодня разговор касался в основном Дела и его успехов... Генерал - человек благородный, скромный и в то же время запоминающийся, обращение его отличается теплотой, а манеры - внушительностью".  Внук Абдул-Баха становился известен теперь и в таких кругах. В официальном письме военного губернатора к Абдул-Баха говорится: "Ваше Преосвященство, сегодня я получил от Вашего внука такую-то сумму".  Средства были переданы Шоги Эффенди ото имени Учителя и предназначались для "Фонда возрождения Хайфы". Шоги Эффенди также проводил много времени с паломниками, и не только в присутствии Абдул-Баха, получая от них подробную информацию о прогрессе в деятельности бахаи в различных странах. Несмотря на то, что объем деятельности Учителя возрос настолько, что многие постоянно помогали Ему в тех или иных делах, безусловно, первое место среди них принадлежит Шоги Эффенди. Помню, что Хранитель рассказывал мне, как (полагаю, это было в начале 1920-го года) один из первых американских бахаи прислал в подарок Учителю каннингхемовский автомобиль; известие о том, что автомобиль доставлен в порт, пришло как раз в начале уикэнда, и Учитель поручил Шоги Эффенди проследить за тем, чтобы машину помыли и доставили в дом. Хотя следующий день был выходным и начальство порта отсутствовало, ему удалось получить машину, после чего он тут же доложил Учителю, что она стоит у дверей. По словам Шоги Эффенди, Учитель был очень удивлен, невероятно обрадован и спросил у него, как ему это удалось. Шоги Эффенди сказал Ему, что, взяв бумаги, он объехал нескольких чиновников, прося их поставить свою подпись и отдать необходимые распоряжения, чтобы машина сэар Абдул-Баха Аббаса была тут же доставлена к Нему. Случай этот типичен для той манеры, в какой Шоги Эффенди всю жизнь делал свою работу. Он предпочитал решать дела немедленно и всегда лично следил за тем, как они продвигаются, не допуская ни малейшей проволочки. Куда бы ни направлялся Абдул-Баха, Его возлюбленный внук шел вместе с Ним. Эта постоянная близость, длившаяся около двух лет, должно быть, доставляла глубокое удовлетворение обоим и не могла не оказать решающего воздействия на Шоги Эффенди. На протяжении этих лет, когда звезда славы Абдул-Баха взошла не только на Востоке, но начинала озарять своим светом весь мир, Шоги Эффенди представилась возможность наблюдать, как Учитель общается с высокопоставленными чиновниками и многими выдающимися людьми, которых притягивала личность Того, в Ком многие видели чуть ли не нового восточного Пророка и величайшую религиозную фигуру Азии, равно как и поведение Учителя перед лицом неизменной зависти и интриг, которые плели против Него враги и недоброжелатели. Усвоенные уроки отразились в тридцатишестилетнем служении Шоги Эффенди Вере Бахауллы. В письме к другу от 18-го февраля 1919 года Шоги Эффенди пишет о том, что находится в Бахджи вместе с Учителем, и продолжает: "Мой далекий друг, обращаюсь к вам с наилучшими пожеланиями из этого святого места!" Описывая мир и покой, царящие в Бахджи и особенно разительные после шумной жизни в  Хайфе, он пишет: "Там воздух был наполнен удушливыми выхлопами автомобилей и пароходным дымом, здесь же он чист, прозрачен и благоуханен".  Если вспомнить, что я сама ездила в Бахджи в 1923 году в конном экипаже Абдул-Баха, а в 1918-ом автомобильное движение практически не существовало в послевоенной Палестине, то надо признать, что Шоги Эффенди обладал исключительно тонкой и чувствительной натурой - да так оно и было! Когда он описывает, как Учитель дважды в день навещал Святые Усыпальницы, бродя между пустынными цветниками, мы чувствуем в его описании радость тех поистине драгоценных дней, проведенных рядом с его возлюбленным. Но конец благой поры для Шоги Эффенди быстро приближался. Было решено, что теперь он отправится в Англию, в Оксфордский университет, где главной его и заветной целью было усовершенствоваться в английском языке, чтобы лучше переводить на этот язык Скрижали Абдул-Баха и другие священные писания. Решение Шоги Эффенди оставить Абдул-Баха после более чем двух лет, проведенных в постоянной помощи Ему, и в тот момент, когда, в послевоенные годы, переписка Учителя непрестанно множилась, основывалось на нескольких причинах: если он намеревался продолжать учебу, то чем скорее это произошло бы, тем лучше;  у Абдул-Баха к тому времени набралось уже достаточное число секретарей; старший двоюродный брат Шоги Эффенди закончил учебу в Бейруте и вернулся домой; положение Самого Учителя и Его планы были благоприятны, и, главное, Его здоровье постепенно улучшалось. В 1918 году Тьюдор Поул, находившийся вместе с победоносной армией генерала Алленби в Палестине, писал: "... Учитель крепок и полон сил больше, чем когда Он приезжал в Лондон". О том же свидетельствует и Шоги Эффенди в своих письмах, написанных соответственно в апреле и августе 1919 года: "Состояние здоровья Возлюбленного - превосходное, Он крепок и полон сил, жизнерадостен и счастлив..." "Возлюбленный Учитель поистине находится в прекрасном здравии, крепок телом, деятелен, являет по нескольку сот Скрижалей за неделю, удовлетворяет бесчисленные просьбы, принимает множество посетителей и паломников и часто подымается среди ночи для размышлений и молитвы". В это же самое время в письмах к своим английским и бирманским друзьям Шоги Эффенди сообщает поразительную новость  о серьезном намерении Абдул-Баха совершить еще одну длительную поездку: "Заманчиво и многозначительно прозвучало для меня признание Самого Учителя о том, что Он обдумывает план путешествия через Индийский океан. Он заявил даже, что, с Божьей помощью, хочет предпринять поездку в Индию, затем в Индокитай, Японию и на Гавайские острова, после чего пересечь американский континент, добраться до вашего любимого Лондона, а оттуда - во Францию, Греманию и Египет. Ах! с какой нетерпеливой, глубокой и искренней надеждой думаем мы о том, что столь великое путешествие, срок которому Он Сам определил в четыре или пять лет, свершится. Будем надеяться и готовиться к нему". "Возлюбленный заявил о Своем окончательном намерении отправиться в Индию, и мы надеемся, что это скоро произойдет, и Индия, объединив усилия всех наших друзей, окажет Ему подобающий прием". Очень немногие из нас, особенно в двадцать три года, могут представить, что их любимый умрет, тем более когда этот человек в расцвете сил и хочет отправиться в подобное путешествие! Неудивительно поэтому, что Шоги Эффенди, прощался с Абдул-Баха примерно весной 1920-го года с чистой совестью, полностью уверенный в том, что вернется во всеоружии, чтобы снова помогать Ему, и, я не сомневаюсь, в глубине души был уверен, что на этот раз наверняка будет сопровождать деда в это прекрасное путешествие и удостоится чести служить Ему день и ночь еще много-много лет. Думая о будущем Абдул-Баха, Шоги Эффенди забывал о Его возрасте (Учителю было семьдесят шесть лет) и о том факторе, который так часто разбивает наши сердца и навсегда хоронит наши надежды - о вмешательстве темных сил Провидения в наши намерения и жизни. Каким ужасным ударом явилась для молодого Хранителя неожиданная смерть деда, видно из скорбных слов его письма, написанного в феврале 1922-го года, через несколько месяцев после кончины Абдул-Баха, далекому двоюродному брату: "Жестокие угрызения, преследующие меня, из-за того что меня не было рядом с Ним в Его Последние Дни на этой земле - их я возьму с собой в могилу, что бы мне ни удалось сделать для Него в будущем, и никакие успехи в изучении английского языка не возместят Его чудной, дивной любви ко мне". Немаловажным дополнительным штрихом к жизни Хранителя и к его ранней смерти в возрасте шестидесяти лет служит то, что, хотя Шоги Эффенди был еще совсем молодым в 1920-ом году, когда Абдул-Баха отправил его за границу учиться вместе с Лотфуллой Хакимом, который возвращался в Англию после своего первого паломничества в Хайфу, Учитель настоял, чтобы по пути он заехал в лечебницу, где мог бы хорошенько отдохнуть. Разумеется, произошло это не случайно: нервные силы Шоги Эффенди были истощены после долгих изматывающих лет войны, в результате нелегких трудов послевоенного периода, когда он активно помогал Учителю; становится ясно также и то, как серьезно заботился Абдул-Баха  о его здоровье в те дни. Шоги Эффенди остановился в санатории в Нейи - пригороде Парижа. Он не был болен, он просто очень устал; в санатории он сошелся с несколькими бывшими там верующими, немного играл в теннис, ездил на экскурсии, знакомясь с городом, который сам по себе так прекрасен, навестил несколько семей бахаи в Барбизоне и, пробыв в общей сложности в Нейи два месяца, отправился в Англию в июле. Многочисленные преданные друзья Абдул-Баха встретили его там с искренней теплотой и дружелюбием. Некоторых из них он уже знал лично - д-ра Дж.Э.Эсслемонта, который недавно побывал в Хайфе и сотрудничал с ним и другими при переводе важной Скрижали Учителя; майора В. Тьюдора Поула, который встречался с Абдул-Баха во время Его пребывания в Лондоне, а также был в Палестине в составе британских оккупационных войск, оказывая верующим любую посильную помощь; и - лорда Лэмингтона. Шоги Эффенди привез с собой несколько писем своего деда к Его английским друзьям, как то явствует из письма, которое он вскоре по прибытии послал жене Али Кули-хана во Францию: 28 июля 1920 года Дорогая сестра! Я был ужасно занят с тех пор, как ступил на британский берег, и, надо сказать, дела продвигаются более чем успешно. Имея при себе Скрижали Учителя, обращенные к леди Бломфилд, лорду Лэмингтону и майору Тьюдору Поулу, я сумел близко познакомиться с выдающимися профессорами и ориенталистами в Оксфордском и Лондонском университетах. Обзаведясь рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и проф. Кэра к сэру Уолтеру Рейли - профессору, который читает лекции по английской литературе в Оксфорде, и к проф. Марголиусу - замечательному арабисту и ориенталисту их того же университета, я поспешил в Оксфорд после тяжелой деловой недели в Лондоне. К тому перед тем, как отправиться в Оксфорд, я получил письмо от Марголиуса, в котором он пишет, что сделает все, что в его силах, чтобы помочь родственнику Абдул-Баха. С ним и с главой Баллиольского колледжа - колледжа, из стен которого вышли такие великие люди, как лорд Грей, граф Керзон, лорд Милнер, м-р Эсквит, Суинберн и сэр Герберт Сэмюел - мне удалось поговорить о Деле и прояснить некоторые вопросы, которые для этих столь обремененных заботами и делами ученых до сей поры были не совсем ясны. Молитесь за меня, как я просил вас о том накануне моего отъезда, чтобы в этом великом интеллектуальном центре я смог осуществить свои намерения и добиться своей цели... Особый интерес представляет письмо, написанное несколько дней спустя лордом Лэмингтоном Учителю: 8 августа 1920 года Мой дорогой Друг! Я был рад получить Ваше письмо из рук Шоги Раббани и узнать от него, что у Вас все обстоит благополучно. Сам он тоже выглядит хорошо, и на меня снова произвели впечатление его ум и честная, открытая манера держаться. Надеюсь, ему удастся получить в Оксфорде то обучение, о котором он мечтает. Дня три ходил на заседания Палаты лордов, но, боюсь, они были малоинтересны... Отрывки эти дают нам указание на то, когда Шоги Эффенди был в Лондоне, а также рассказывают о его времяпрепровождении в английской столице; поскольку он вез письмо от Абдул-Баха к лорду Лэмингтону, можно предположить, что он постарался доставить его поскорее и что горячее желание молодого человека познакомиться с работой праматери парламентов мира не укрылось от доброжелательного и опытного пэра, который сделал все возможное, чтобы Шоги Эффенди всегда был присущ интерес  к политике, он старался держаться в курсе последних событий и наверняка с огромным удовольствием наблюдал Палату лордов и Палату общин. Помню, как после нашей свадьбы, когда мы впервые вместе приехали в Лондон, он взял меня с собой в Палату общин, и мы сидели в ложе для посетителей во время одного из заседаний. Если это произвело большое впечатление на меня - к тому же еще потрясенную недавней честью - оказаться так близко к Знаку Божиему на земле - легко представить, до какой степени могло увиденное и услышанное взволновать совсем еще молодго тогда Шоги Эффенди. За тот период он очень хорошо успел изучить Лондон и осмотрел главные его достопримечательности. Когда мы не раз отправлялись вместе в такие места, как Вестминстерское аббатство, собор Св. Павла, Тауэр, Британский музей, Национальную галерею, музей Виктории и Альберта, Сити или Кью-Гарденс, я всегда остро чувствовала, как много связано для него с этим знаменитым городом еще начиная со студенческих дней. Безусловно, он посмотрел столько всего в Англии, сколько позволяло ему очень скромное пособие, которое он получал от Абдул-Баха. То, что он жил очень экономно, я знаю по его собственным рассказам - как, например, о том, как он купил электрический утюг, чтобы самому гладить свое белье! Шоги Эффенди неоднократно навещал д-ра Эсслемонта в частной лечебнице в Борнмуте. На фотографии мы видим их обоих, тесно обнявшихся, на фоне здания, а в письме, адресованном Шоги Эффенди д-ру Холлу после смерти Эсслемонта, он красноречиво пишет о том, что значили для него эти посещения: "Я всегда буду вспоминать полные счастливого умиротворения дни, проведенные мною в Борнмуте вместе с недавно ушедшим от нас другом, Джоном Эсслемонтом, и никогда не забуду, какими приятными были наши совместные санаторские обеды". Бывая в этой части Англии, Шоги Эффенди также нередко заезжал в курортный городок Торки. Много лет спустя мы вместе побывали там, и Хранитель показывал мне знаменитые баббакомбские спуски; мы гуляли по парку, где он когда-то бродил - по парку с его посыпанными песком темно-красными дорожками, которые, мне кажется, и навели его на мысль о красоте сочетания темно-красных дорожек, зеленых лужаек и декоративных ваз, и годы спустя он повторил его в своих прекрасных садах в Бахджи и на горе Кармель. Память о студенческой поре была действительно всегда жива в душе Шоги Эффенди. Помню, как уже на склоне лет он увлеченно рассказывал одному английскому  паломнику, с каким удовольствием он намазывал куски черного хлеба девонширским маслом и малиновым джемом. Во время своего пребывания в Англии он был особенно близок с неким проживавшим в Лондоне старым и надежным персидским верующим, Зиаоллой Азгар-заде, с д-ром Эсслемонтом, леди Бломфильд, а также с некоторыми из бахаи Манчестера. Несмотря на то, что больше всего он находился в Оксфорде, где усиленно занимался, он поддерживал тесную связь с Британской общиной бахаи и принимал участие в ее деятельности. В письме от 5-го мая 1921 года, написанном одним индийским верующим, читаем: "В среду вечером я отправился на очередное собрание бахаи в Линдсей-холл. Мистер Шоги Раббани читал документ, касающийся экономических проблем и способов их решения. Документ был составлен очень красноречиво и прекрасно звучал..." По-видимому, он выступал не только на собраниях бахаи, поскольку в письме из Баллиольского колледжа к одному из верующих он сообщает: "Позже вышлю вам документ о Движении, с которым я недавно выступал на заседании одного из оксфордских обществ". Однако не случайно слова Оксфорд и Кембридж так тесно соединились в памяти; в 1920 году они еще ярче сияли на академическом небосводе в своем гордом и прекрасном  одиночестве, чем сейчас, когда университеты и университетское образование стали более распространенными. Баллиоль, куда поступил  Шоги Эффенди. имел чрезвычайно высокую репутацию, будучи одним из старейших колледжей Оксфорда. И сюда тоже Хранитель привозил меня, чтобы показать улицы, по которым он когда-то ходил, библиотеку Бодлея, реку, плавно текущую между обсаженными зеленым дерном берегами, кованые чугунные ворота, христианскую церковь, которой перевалило за тысячу лет, с ее просторной кухней и сказочным кружевом готических арок, часовню Магдалины и ее красоты, тихий квадратный двор, который Шоги Эффенди пересекал, идя на лекции, столовую, где он обедал, и узкий вход, ведущий вход, ведущий в комнату, где он когда-то жил студентом. Все это очевидно было связано для него со множеством воспоминаний, однако, я думаю, по-настоящему счастливых среди них было мало. Много лет спустя один из бахаи написал Хранителю о своем разговоре с А. Д. Линдсеем, который  к тому времени стал главой Баллиольского колледжа, а во время учебы Шоги Эффенди был руководителем его группы. Я храню копию его слов; при этом следует помнить, что они были сказаны не в специальном интервью, а в коротком, чисто информативном разговоре. "Идея образования Шоги Эффенди заключалась в следующем: он находил человека, мнению которого доверял, и задавал ему ряд вопросов. Получив необходимые ответы, Шоги Эффенди заносил их в маленькую книжечку. Однажды я вывесил свое расписание - "шедьюл", как мы говорим в Англии, а не "скедьюл", как говорят американцы; Шоги Эффенди подошел ко мне и спросил: "Что вы делаете между семью и половиной девятого?" - "Но послушайте! - воскликнул я. - Я обедаю". - "Ах, - сказал Шоги Эффенди с явным разочарованием,  неужели вам нужно на это столько времени?" С подобной жаждой знаний в Оксфорде я еще не сталкивался. И вот я посвятил ему лишние четверть часа, оторвав их от своего обеденного времени. Да, так это было - я пострадал из-за него". Случай этот вполне укладывается в представление об отношениях между Шоги Эффенди и его наставниками. Несмотря на добродушный тон, совершенно очевидно, что сей ученый муж даже в мыслях не имел, что память о нем сохранится для потомков исключительно потому, что он был руководителем Шоги Эффенди. Хотя все в колледже знали, а уж тем более руководитель группы, почему Шоги Эффенди вдруг прервал занятия и вернулся в Палестину, мы не найдем ни одного письма, в котором Линдсей хотя бы словом упомянул о своем личном отношении к этому студенту. Тем не менее они переписывались: в 1927 году Шоги Эффенди отправил д-ру Линдсею, кавалеру ордена Британской империи 2-й степени, письмо с извещением о том, что посылает ему Ежегодник Бахаи, который "демонстрирует характер работы, которой я был занят с момента моего неожиданного и прискорбного отъезда из Баллиоля". "Неоценимая помощь, - продолжает Шоги Эффенди, - которую я получил под Вашим руководством, сослужила великую пользу в моей трудной и ответственной деятельности, и я пользуюсь этой возможностью выразить мою благодарность и признательность Вам за все, что Вы для меня сделали". Более двух лет спустя в обращении ко всем когда-то учившимся в Баллиоле за помощью на нужды колледжа Линдсей благодарит его за книгу. Шоги Эффенди ответил на следующий же день, приложив к письму двадцать фунтов, и поблагодарил Линдсея за его послание, "напомнившее мне счастливые и бесценные дни, которые я провел под Вашим руководством в Баллиоле". Каким бы высоким ни было положение Хранителя, скромность и чувство справедливости, равно как и вежливость, всегда побуждали его оказывать доверие тому, что, как ему казалось, этого доверия заслуживало. В 1923 году в письме к профессору Доджу из Американского университета в Бейруте он называет это учреждение "великим образовательным институтом Ближнего Востока", перед которым он "чувствует себя в неоплатном долгу". Совсем иным было отношение профессора Д. С. Марголиуса и его жены: в 1930 году она, выражая Шоги Эффенди благодарность за присланную книгу, пишет: "Нам приятно вспоминать об удовольствии, которое мы испытывали, принимая вас у себя во время вашего столь короткого пребывания в Оксфорде". И это был не единственный дом, где, как нам известно, ему оказывали прием, поскольку в письме к миссис Уайт, посланном пять лет спустя после отъезда, он пишет: "Я всегда с неизменным удовольствием и очень живо вспоминаю вашу неоценимую помощь и то великодушное гостеприимство, которое вы оказывали мне во время моей учебы в Оксфорде... Ваш благодарный и навсегда преданный друг Шоги". В списке студентов колледжа за 1920 год значится запись, сделанная собственной рукой Хранителя: "Шоуки Хади Раббани, страший сын Мирзы Хади Ширази, 23-х лет". В записной книжке мы нашли лись, где были тщательно отмечены даты начала каждого курса: 14 октября 1920 Политические науки - преподобный Карлейль 15 октября 1920 Социальные и политические проблемы - м-р Смит (Глава колледжа) 13 октября 1920 Вопросы социального и промышленного строительства - преподобный Карлейль 12 октября 1920 Политическая экономия - магистр гуманитарных наук, сэр Т. Х. Пенсон 16 октября 1920 Экономическая история Англии, начиная с 1688 года - сэр Пенсон 11 октября 1920 Логика - магистр гуманитарных наук, м-р Росс 12 октября  1920  Восточный вопрос - магистр гуманитарных наук, Ф. Ф. Уркхарт 10 октября 1920 Отношения труда и капитала - Клей, Нью-колледж
Он сохранил конспекты некоторых лекций, по крайней мере за первый период. Собственное представление Хранителя о том, почему и зачем он находится в Оксфорде, совершенно ясно; объяснение этому мы находим в письме одному из восточных верующих от 18 октября 1920 года: "Дорогой друг по духу... Слава Господу, я здоров и полон надежд и прилагаю все усилия, чтобы взять на вооружение все, что может понадобиться мне в моем будущем служении Делу. Надежды же мои состоят в том, чтобы как можно скорее взять то лучшее, что эта страна и это общество могут дать мне, и, вернувшись домой, отлить истины Веры в новую форму и тем самым послужить Святому Началу". Несомненно, он имеет в виду перевод учений Веры на совершенный английский язык, основы которого как раз и закладывались в Оксфорде. В письме  от 22 ноября 1921 года к одному из английских верующих успехи, достигнутые Шоги Эффенди, видны вполне отчетливо; оно написано уже гораздо более умелой и уверенной рукой: "Все последнее время я целиком погружен в работу, просматривая множество переводов, и отослал мистеру Холлу собственный вариант перевода Скрижали королеве Виктории, колной самых насущных и универсальных советов, в которых так остро нуждается этот погруженный в печаль, утративший все былые иллюзии мир! Если вы еще не знакомы с этой Скрижалью, обязательно возьмите ее у мистера Холла, ибо, с моей точки зрения, это - одно из наиболее выдающихся и прочувствованных обращений Бахауллы касательно мировых проблем". Далее он пишет, что прилагает отрывки, "частью новые, частью старые", которые он выписал "читая литературу о Движении в библиотеке Бодлея". В письме того же времени на персидском, адресованном одному из лондонских друзей, он упоминает о следующем факте: "Пребывая здесь, я денно и нощно совершенствуюсь в искусстве перевода... Не даю себе ни минутной передышки. Благодаря Господу, мне уже кое-чего удалось добиться". Дела и занятия, в колледже и дома, отнимают столько времени, что он свободен только по воскресеньям, и поэтому его друг может навестить его в воскресенье в доме N 45 по Броуд-стрит. После Бейрута и практически до конца жизни Шоги Эффенди имел привычку записывать отдельные вокабулы и типичные для английского языка обороты речи в своих записных книжках. Мы находим  в них сотни слов и выражений, свидетельствующих о том, с каким тщанием он совершенствовался в языке, который любил до самозабвения. Ничего равного английскому для него не существовало. Он был великим почитателем перевода Библии, выполненного королем Джеймсом, а также историков Карлейля и Гиббона, стилем которых он восхищался, особенно это касается Гиббона, чей труд "Закат и падение Римской империи" был одной из любимейших книг Шоги Эффенди - так, что я просто не вспомню случая, когда бы ее, будь то дома или во время путешествия, не было у него под рукой. Когда он умер, рядом с его постелью лежала маленькая книжечка - часть этого сочинения, изданная в "Библиотке для всех". Это была его собственная, любимая библия английского языка, и часто, читая мне извлечения из нее, он прерывал сам себя, восклицая: "Какой стиль! Какое владение языком! Какие плавные период - ты только послушай!" Произносимые его прекрасным голосом, с тем выговором, который принято называть "оксфордским", но без малейшей претенциозности, слова окрашивались в благородные цвета, а значение их и смысл начинали сиять, подобно драгоценным камням. Особенно помню один из, увы, столь редких тихих, спокойных часов, когда летним вечером мы сидели на скамейке перед озером в лондонском Сент-Джеймс парке и он читал мне вслух Гиббона. Он буквально упивался им, и в писаниях самого Шоги Эффенди влияние стиля Гиббона прослеживатся очень отчетливо, так же как и английский текст Библии просвечивает в его переводах Молитв Бахауллы, "Сокровенных Слов" и Скрижалей. Я знаю, что Шоги Эффенди был в Оксфорде в то же время, что и Энтони Иден; они знали друг друга, но настоящими друзьями не были, впрочем, я вообще ни разу не слышала, чтобы он упоминал о ком-нибудь  иначе как о знакомом; у него сохранились связи с некоторыми из преподавателей, но по отношению к прочим он, как мне кажется, держался на расстоянии, быть может, из-за некоторой застенчивости, которую нелегко было разглядеть в величественном облике Хранителя, но которая столь сильно отличала его как человека. Он был членом дискуссионного клуба и любил играть в теннис; однако подробности его оксфордской жизни известны крайне недостаточно. Весь этот эпизод его жизни затмевает тень кончины Учителя, имевшей столь пагубные последствия для всей  его жизни, что единственное, по чему мы можем действительно судить о влиянии на него Оксфорда, это отпечаток, наложившийся на его сочинения и характер. Даже столь краткое пребывание в университете с атмосферой и уровнем Оксфорда отточило его и без того ясный и логический ум, развило критические способности, усилило врожденное чувство справедливости и способность к рассуждению, а также добавило к восточному благородству, свойственному семье Бахауллы, те культурные штрихи, которые мы связываем с утонченнейшим типом английского джентельмена.

Выдержки из Писаний Бахауллы

   Мы дали вам дозволение слушать музыку и пение. Остерегайтесь, однако, дабы сие слушание не вынудило вас преступить границы пристойности и благородства. Да будет ваша радость порождением Величайшего Имени, Имени, что приводит в восхищение сердца и наполняет восторгом умы всех, кто обратились к Богу. Мы, воистину, предназначили музыке быть лестницей для восхождения душ ваших, средством, что может вознести их в царство небесное. Не делайте же ее крыльями эгоизма и страстей. Истинно, не хотели бы Мы видеть вас причисленными к глупцам.

(Китаб-и-Агдас) 

Выдержка из Писаний Шоги Эффенди

   Такая целомудренная и святая жизнь, подразумевающая скромность, чистоту, воздержание, порядочность и незапятнанность помыслов, есть, в сущности, постоянное упражнение в умеренности во всем, что касается одежды, языка, развлечений и всех видов художественного и литературного досуга... Она требует отказа от легкомысленного поведения с его чрезмерным пристрастием к пустым и неверноориентированным удовольствиям... Она осуждает проституцию искусства и литературы... Она не терпит никаких компромиссов с теориями, стандартами, обычаями и излишествами декадентского века.

(The Advent of Divine Justice (“Приход Божественной Справедливости”) 

Выдержки из писем написанных от имени Шоги Эффенди

   В учениях не сказано ничего против танцев, но друзья должны помнить, что стандартами Бахауллы являются скромность и целомудрие. Атмосфера современных танцевальных залов, изобилующая неумеренным курением, выпивкой и неразборчивостью знакомств, очень нехороша, однако приличные танцы сами по себе совсем не вредны. Нет безусловно ничего плохого в классических танцах и танцевальных занятиях в школе. Нет никакого вреда и от участия в драматических постановках. То же касается и кино. Вредоносным на сегодняшний день является не само искусство как таковое, но та неприятная атмосфера продажности, которая зачастую его окружает. Мы не обязаны как бахаи избегать какого-либо вида искусств, но тех поступков и той атмосферы, которая иногда сопутствует этим профессиям, избегать следует.

(30 июня 1952 Национальному Духовному Собранию) 

   Относительно вашего вопроса о том, можно ли фигуры Баба и Бахауллы выводить в качестве персонажей драматических произведений, созданных верующими, Шоги Эффенди высказывает мнение, что подобные попытки театрализовать Явителей Божиих были бы в высшей степени непочтительны, а посему друзьям следует их избегать, даже и в случае с Учителем. Кроме того, было бы практически невозможно осуществить подобный план с полной преданностью, в достойной и приличествующей манере.

(27 января 1935 Национальному Духовному Собранию)

   Относительно вашего вопроса о том, насколько целесообразна сценическая постановка эпизодов из истории бахаи: Хранитель несомненно одобряет и даже поощряет друзей к участию в подобных литературных занятиях, которые, вне всякого сомнения, смогут иметь огромную обучающую ценность. Чего бы он пожелал верующим избегать, так это выведения в драме фигур Баба, Бахауллы и Абдул-Баха, т.е. обращения с ними как с героями драматического произведения, сценическими персонажами. Это, как уже раньше указывалось, было бы, по его мнению, весьма неуважительно. Сам факт их появления на сцене представлял бы собой некий акт непочтительности, что ни в коей мере не согласуется с их возвышенным положением. Их реплики или реальные высказывания предпочтительнее произносить их последователям, появляющимся на сцене.

(25 июля 1936)

   ...Вера, конечно же, может быть темой сценического произведения, но следует при этом помнить две вещи. Никаких появлений на сцене Баба, Бахауллы или Учителя —могут быть использованы только Их Слова, но никто не должен представлять Их лично; основной тональностью всей постановки должны быть величайшая почтительность и благородство.

(19 августа 1951) 

Выдержки из Писем Всемирного Дома Справедливости

   Мы не нашли в Писаниях никаких запретов на использование Величайшего Имени, Имен Явителей Божьих или Центральных Фигур Веры в поэзии или музыке. Однако, нам кажется, что, если они используются, то это должно быть сделано с благоговейной почтительностью и в манере их упоминания в лирике, и в манере ее исполнения.

(14 марта 1968 Национальному Духовному Собранию)

   Поскольку дух наших собраний в значительной мере определяется характером и качеством нашей молитвы, нашими чувствами и нашим пониманием Слова Божия для дней сегодняшних мы надеемся, что вы будете поощрять в ваших общинах самые прекрасные из возможных проявлений человеческого духа, учитывая среди прочих и музыку как один из способов эмоционального переживания.

(22 февраля 1971 Национальному Духовному Собранию)

   Мы не видим никаких возражений против использования явлений природы в качестве символов для иллюстрации значения Трех Центральных Фигур, Законов бахаи и Административного Порядка; мы также понимаем уместность использования визуальных символов для выражения абстрактных понятий.

(29 июля 1971) 

   Ваше понимание того, что портретное изображение Баба и Бахауллы в изобразительном искусстве запрещено, совершенно правильно. Хранитель ясно дал понять, что этот запрет относится ко всем Явителям Божиим; фотографии или репродукции портретов Учителя могут быть использованы в книгах, но не следует предпринимать никаких попыток Его изображения в драматических или других произведениях, где Он стал бы одним из персонажей пьесы. Однако, нет никаких возражений против символического представления таких Священных Фигур при условии, что оно не становится постоянным ритуалом, а используемые символы достаточно почтительны.

(3 декабря 1972)

   ...внимательное изучение писем Возлюбленного Хранителя дает абсолютно ясное понимание того, что непозволительно изображать на сцене личность Явителей Божиих, и даже Учителя...

   Всемирный Дом Справедливости считает неуместным выведение Хранителя Веры в качестве персонажа пьесы.

   Использование света, слишком сильной яркости или разных цветов, требует особого внимания. Если применение света каким-либо образом предполагает персонификацию Явителя, то им пользоваться не следует, но если это можно сделать , не создавая при этом впечатления изображения или персонификации Явителя, то тогда нет никаких возражений против его применения.

   Что касается изображения живущих личностей, есть некоторые случаи, когда это может быть сделано, такие как спонтанные выступления местного характера с целью распространения учений или описания событий, но в целом подобная практика не кажется целесообразной.

(12 августа 1975)

   Ссылаясь на вопрос относительно хлопанья в ладоши в тех песнях, где упоминается Величайшее Имя, Дом Справедливости не хотел бы устанавливать жестких и поспешных рекомендаций. Очевидно, что подобные вопросы второстепенны и зависят от культурных установок, традиций и социальных условностей, превалирующих в том или ином обществе. В некоторых культурах, например, хлопанье в ладоши как элемент религиозного выражения считается оскорбительным; в других, оно является средством сохранения ритма при песнопении, особенно в отсутствие музыкального инструмента, и неотъемлимой частью религиозной практики; для некоторых народов хлопанье в ладоши может означать способ проявления религиозного рвения. Более того, в любой отдельной стране могут быть региональные культурные различия.

   Таким образом, оставляем на усмотрение Национального Духовного Собрания оценку каждого случая в отдельности со вниманием и тактом в свете превалирующих в стране культурных обычаев и, в случае необходимости, выработку рекомендаций для друзей.

(Меморандум Международному Центру Обучения от 1 октября 1986) 

Выдержки из писем Всемирного Дома Справедливости

   Всемирный Дом Справедливости получил ваше письмо от 25 марта 1976, в котором вы спрашиваете разрешения включить рисованные изображения Явителей Бога в некоторые учебные материалы для детей, которые вы готовите, и просил нас ответить, что это не разрешается.

(16 мая 1976 Национальному Духовному Собранию)

   Запрет на изображение Явителей Бога в живописи и рисунках или в драматических постановках относится ко всем Явителям Бога. Существуют, конечно, великие и прекрасные произведения искусства прошлых Откровений, многие из которых изображают Явителей в духе почтения и любви. В этом Откровении, однако же, большая зрелость человечества и более глубокое понимание взаимоотношений между Высшим Явителем и Его слугами, позволяют нам осознать невозможность отображения, в любой человеческой форме, будь то живопись, скульптура или драматическое представление, Личность Явителя Божия. Говоря о запретах бахаи, Возлюбленный Хранитель указывает на эту невозможность.

(9 марта 1977) 

   Как вы несомненно знаете, не разрешается изображать Явителей Господа в драматических произведениях и следует понимать, что необходимо большое мастерство, чтобы создать хороший фильм об истории Веры, в котором не могут реально действовать ни Баб, ни Бахаулла. Учитывая ошеломляющую значимость Послания Бахаи и Откровения Бахаи, любой подобный фильм, созданный под эгидой общины бахаи, должен отличаться высочайшим во всех отношениях качеством.

(24 сентября 1978 Национальному Духовному Собранию) 

   ...было бы непозволительно для актера произносить текст роли одного из Трех Центральных Фигур Веры в радиопостановке.

(3 апреля 1979 Национальному Духовному Собранию)  

   Что касается вашей просьбы о наставлениях Всемирного Дома Справедливости относительно пьесы, которую вы пишете, нас просили ответить, что друзья свободны в выборе того, какие произведения создавать. Если же, однако, эти произведения о Вере и предназначены для публикации, они должны быть просмотрены и одобрены Национальным Духовным Собранием той страны, где планируется первое издание.

(5 марта 1981) 

   Литературное произведение, будь это пьеса или какая-то иная форма, должно быть представлено для просмотра Национальному Духовному Собранию той страны, в которой публикуется. Что касается постановки пьесы в любой стране, относительно этого должно быть принято решение Национального Собрания, которое может постановить, исходя из соображений безопасности, что та или иная пьеса (написанная бахаи или небахаи) не может быть поставлена верующими бахаи. Однако, это уже другой вопрос, не имеющий отношения к просмотру произведения.

(22 февраля 1982)

   Мы хотели бы обратить ваше внимание на указание Возлюбленного Хранителя о том, что, хотя и не разрешается представление на сцене Священных Фигур в любой изобразительной форме, между тем нет никаких возражений против декламации их текстов и высказываний.

(15 марта 1983 Национальному Духовному Собранию)

   Нет никаких возражений против изображения романистами-бахаи исторических событий или явлений природы, как описывается в вашем письме. Однако, учитывая абсолютную невозможность адекватного отображения Явителя Бога в качестве героя романа и отсутствие должного уважения, косвенно содержащееся в подобного рода попытках, не следует браться за такие описания, затрагивающие любую из Центральных Фигур Веры.

(10 июня 1986)

   Хотя Всемирный Дом Справедливости осознает тот факт, что в будущем будут написаны биографические труды о жизни Величайшего Святого Листа, он находит неподобающим изображать ее героиней пьесы или художественного произведения.

(22 сентября 1986)

   Иногда вы предлагаете подробные письменные описание тех символов, которые используются вами в вашей живописи; в качестве постоянной практики это может привести к излишнему и ненужному толкованию понятий бахаи, что в конечном итоге уводит в сторону от ваших произведений, вместо того. чтобы усиливать впечатление от них. Символизм — это явления искусства, но художники редко дают толкование используемых ими символов, предоставляя зрителям делать собственные выводы, подчас не имея никаких других пояснений, помимо названий самих художественных произведений.

   Дать название произведению искусства — прерогатива художника; единственным поводом для возражений может быть использование неуважительного названия для произведения, посвященного какой-нибудь теме, связанной с Верой.

   Что касается вашего вопроса о создании художником “картин, которые представляют собой современное освещение выдержек из Священных Писаний”, Дом Справедливости полагает, что институтам бахаи не следует запрещать художникам создавать разнообразные формы каллиграфического воплощения Священных Писаний и Величайшего Имени. Однако, подобные работы должны быть сделаны с большим вкусом и не содержать в себе ничего, что могло бы дать повод для насмешек. Что касается часто используемого симоволического изображения Величайшего Имени, Дом Справедливости советует относиться с величайшим вниманием к тщательному воспроизведению персидской каллиграфии, поскольку любое отклонение от общепринятого изображения может неприятно шокировать верующих иранского происхождения.

(23 февраля 1987)

   Высказанная Всемирным Домом Справедливости политика непоощрения широкого тиражирования репродукций портретов Учителя не несет в себе никакой оценки качества самого портрета. Существуют значительные различия в качестве художественной продукции, содержащей портрет Учителя. Дом Справедливости не хотел бы отдавать предпочтение одной картине перед другой; вместо этого он придерживается этой общей политики как средства обеспечения сохранения должного уважения при изображениях Абдул-Баха и избежания широкого распространения некачественных фоторепродукций этих изображений...

   Говоря обобщенно, Дом Справедливости считает, что одной из самых значительных и трудных задач, с которой повсеместно сталкиваются верующие-бахаи, является задача возрождения в народах мира осознания духовной действительности. Наш взгляд на мир весьма заметно отличается от взглядов широких масс человечества тем, что в понятие сотворенного мира мы включаем духовные сущности наряду с физическими, а назначение того мира, в котором мы пребываем сейчас, видим в том, чтобы являться средством нашего духовного прогресса.

   Такой взгляд подразумевает некоторые важные выводы относительно образа жизни бахаи и порождает практические действия, прямо противоположные распространенному в широком обществе стилю поведения. Одна из выдающихся добродетелей, выделяемая в Писаниях Бахаи, еть уважение к тому, что свято. Подобное поведение лишено всякого смысла для тех, чья жизненная концепция сугубо материалистична, а многие последователи утвердившихся религий низвели его до набора ритуальных действий, лишенных ощущения подлинной духовности.

   В некоторых случаях в Писаниях Бахаи содержится конкретное руководство, каким образом следует проявлять благоговейное отношение к священным предметам или местам, например, ограничения на изображение Величайшего Имени на различных предметах или на использование без особой нужды записи с голосом Учителя. В других случаях, верующие призываются к достижению более глубокого проникновения в суть понятия “священного” согласно Учениям Бахаи, на основании которого они смогут определить для себя собственные модели поведения, выражающего благоговение и уважение.

   Важность подобного поведения объясняется сформулированным в Писаниях Бахаи принципом о том, что наш внешний мир оказывает влияние на мир внутренний. Говоря о “людях Божиих” Бахаулла провозглашает: “Их внешнее поведение есть лишь отражение их внутренней жизни, а их внутренняя жизнь — зерцало их внешнего поведения”.

   Именно в этом контексте Всемирный Дом Справедливости хотел бы пожелать вам рассматривать те проблемы, которые высказывались в последние несколько лет. Бахаи, наделенные художественными талантами, находятся в уникальном положении, позволяющем им, когда дело касается тем, связанных с Верой Бахаи, использовать свои способности таким образом, чтобы раскрыть человечеству свидетельства духовного обновления, которые несет людям Вера Бахаи посредством возрождения к жизни понятия благоговейного отношения к святыням.

   Проблемы свободы творчества не имеют отношения к обсуждаемым здесь вопросам. Художники бахаи свободны в выборе интересующих их тем для приложения своих талантов. Однако, хотелось бы надеяться, что они будут играть ведущую роль в процессе восстановления в материалистическом обществе понимания необходимости уважения к святому как жизненноважного элемента достижения подлинной свободы и непреходящего счастья.

(24 сентября 1987)

   В книге “Приход Божественной Цивилизации”, стр. 25, Шоги Эффенди говорит о том, что Вера “осуждает продажность искусств” и “нудистские практики” и взамен призывает “проявлять умеренность во всем, что касается одежды, языка, развлечений и всех форм досуга, связанных с литературой и искусством”. Однако, Всемирному Дому Справедливости неизвестно о каком-либо тексте Писаний, запрещающем изображение человеческого тела в художественных произведениях. Не наготу, а практику нудизма осуждает Хранитель в “Приходе Божественной Цивилизации”. Есть много аспектов в вопросе об изображении обнаженной натуры в искусстве, в том числе и такой, как разница нравов и традиций местности. Намерения самого художника также представляют собой очень важный фактор. Обычно такой вопрос остается делом совести и хорошего вкуса каждого отдельного художника, кроме тех особых случаев, когда Духовное Собрание решает, что Делу Веры наносится реальный вред.

(25 февраля 1988 Национальному Духовному Собранию)

   Всемирный Дом Справедливости был рад узнать о тех успехах, которых вы достигли в своей профессии. Он хотел бы посоветовать вам рассматривать вашу профессиональную деятельность в контексте служения Вере и содействия работе по провозглашению и обучению. Ваши достижения в области музыки дадут вам возможность обращаться к широкому кругу людей и нести им Послание Бахауллы посредством выражения его ценностей в вашей музыке. Вы сможете также приобрести ценные для Веры знакомства с влиятельными людьми по мере того, как будет развиваться ваше дело... Деятели искусств-бахаи, которые достигли высокого положения и известности на избранном ими поприще, и которые сохранили преданность распространению Веры, могут оказать необыкновенно ценную помощь Делу в наши дни, когда общественный интерес к Учениям Бахаи неуклонно возрастает.

(30 июня 1988)

   В ответ на ваше письмо...в котором вы спрашиваете, могут ли повторяться строки молитв или выдержки из “Сокровенных Слов” при пении их под музыку хором или солистами, особенно в Доме Поклонения, мы получили инструкции Всемирного Дома Справедливости ответить, что нет никаких возражений против повторения этих стихов в вокальных произведениях в соответствие с требованиями музыкального размера.

(30 марта 1989 Национальному Духовному Собранию)

   Относительно вашего вопроса о существовании ограничений на переложение текстов Писаний на музыку, мы отвечаем. что разрешается использовать выдержки из Священных Писаний в качестве лирических стихов к музыкальной композиции и повторять отдельные строфы или слова. Композитор свободен в выборе музыкального стиля, но должен помнить о своей духовной обязанности обращаться со Священными Текстами с должной величественностью и благоговением.

(28 ноября 1990)

   ...традиционные танцы как выражение особенностей той или иной культуры позволительны в Центрах Бахаи. Однако, следует иметь в виду, что подобные народные танцы обычно посвящены какой-то теме или иллюстрируют какую-нибудь историю. Следует проявить внимательность к тому, чтобы сюжеты таких танцев гармонировали с высокими этическими стандартами Веры и не представляли собой изображений, пробуждающих низменные инстинкты и недостойные страсти...

   Что касается постановочных танцевальных номеров, чья задача заключается в провозглашении и укреплении принципов Бахаи, если они могут быть исполнены в такой манере, которая демонстрирует благородство этих принципов и вызывает соответствующие чувства уважения или благоговения, то нет никаких возражений против танцев, задуманных как интерпретация отрывков из Писаний; однако, предпочтительнее, чтобы движения танца не сопровождались чтением слов.

   Принцип, которым друзья должны руководствоваться в размышлениях над этими вопросами, заключается в соблюдении “умеренности во всем, что касается одежды, языка, развлечений, и всех форм досуга, связанных с литературой и искусством”.

(20 июня 1991 Национальному Духовному Собранию) 

   Нет, конечно, никаких возражений против использования словосочетания “деятель искусств бахаи”, но в настоящий момент развития Откровения Бахаи нам не следует употреблять термины “искусство бахаи”, “музыка бахаи” или “архитектура бахаи”.

(12 марта 1992)

   Относительно вашего вопроса о допустимости пения друзьями в унисон молитв бахаи, положенных на музыку, то это совершенно не возбраняется. Однако, музыка должна должным образом отражать священную природу Писаний, друзьям же не рекомендуется превращать эту практику в ритуальный обряд. Возлюбленный Учитель сказал по этому поводу ободряющие слова:

   “Посему... подбирайте музыку к стихам и словам божественным, дабы петь вам сии волнующие душу мелодии в Собраниях и на встречах, и дабы сердца слушающих вас пришли в волнение и воспарили в Царство Абха в преклонении и молитве”.

(20 апреля 1992 Национальному Духовному Собранию)

Постскриптум, написанный рукой Шоги Эффенди, к письму от его имени Национальному Духовному Собранию

   ...первый Дом Поклонения на западе... (знаменует) первую попытку, пусть даже и в зачаточной форме, выразить ту красоту, которую искусство бахаи развернет, во всей полноте, перед глазами всего мира.

(1 марта 1951, приложение к письму, написанному от имени Национального Духовного Собрания Канады, опубликованному в сборнике Messages to Canada (Послания Канаде))

Выдержки из писем, написанных от имени Шоги Эффенди

   Он искренне надеется, что по мере того, как Дело будет развиваться и под его знамена придут талантливые личности, они начнут создавать произведения искусства, исполненные божественного духа, оживляющего их души. Каждая религия приносит с собой какие-то формы искусства — посмотрим же, какие чудеса принесет с собой это Откровение. Столь славный дух должен дать новое выражение и славному искусству. Этот Храм со всеми его красотами — лишь первый луч встающей зари; в будущем же будут достигнуты еще более чудесные высоты.

(11 декабря 1931) 

   Ясно, что с распространением духа Бахауллы взойдет заря новой эры в искусстве и литературе. В то время как раньше при совершенной форме ощущался недостаток духовности, теперь проявится славный дух, воплощенный в форму, многократно улучшенную пробудившимся гением человечества.

(3 апреля 1932)

   Шоги Эффенди было очень интересно узнать о проведенном вами “Параде Наций”. Он искренне надеется, что все присутствующие преисполнились того же высокого духа, который вдохновлял вас в процессе его подготовки.

   Именно благодаря таким представлениям мы можем пробудить интерес большого числа людей к Делу. Настанет день, когда Вера распространится подобно пламени пожара и когда дух ее и ее учения представлены будут на сцене или в литературе и искусстве как единое целое. Искусство способно гораздо лучше пробуждать благородные чувства, нежели бесстрастно-рассудочные рассуждения, особенно у широких масс.

   Совсем недолго нам ждать того часа, когда дух, принесенный в мир Бахауллой, найдет свое выражение в произведениях искусства. Те попытки, что предпринимаются вами и некоторыми другими бахаи, — лишь слабые лучи, что предваряют лучезарное сияние славного утра. Мы не можем пока оценить ту роль, что суждено сыграть Вере в жизни общества. Должно пройти время. Тот сырой материал, которому дух сей должен придать форму, слишком груб и неблагодатен, но в конце концов он поддастся, и Дело Бахауллы явит себя во всем великолепии.

(10 октября 1932)

   Хранитель был также рад узнать о вашем глубоком интересе к музыке и о вашем желании служить Вере в этом направлении. Хотя в наши дни искусство бахаи находится в самом начале своего зарождения, но друзьям, которые чувствуют в себе подобные дарования, следует стремиться взращивать и развивать в себе эти способности и в своих работах отражать, пусть даже и не вполне адекватно, Божественный Дух, который Бахаулла вдохнул в этот мир.

(4 ноября 1937)

   Также вы подняли вопрос о том, что будет источником вдохновения для музыкантов и композиторов бахаи: музыка прошлого или Слово? Совершенно невозможно предвидеть, находясь, как мы сейчас, на пороге возникновения культуры Бахаи, какие формы и черты приобретет искусство будущего, вдохновленное этим Мощным Новым Откровением. В чем мы можем быть уверены, так это в том, что они будут прекрасны; коль скоро каждая религия давала импульс развитию культуры, которая расцветала разнообразием форм, то можно ожидать того же и от нашей возлюбленной Веры. Пока же преждевременно пытаться представить себе, какими они будут.

(23 декабря 1942)

   Музыка, как один из видов искусства, представляет собой естественный процесс культурного развития, и Хранитель думает, что не следует как-то особенно культивировать понятие “музыка Бахаи” уделяя ей больше внимания, чем развитию школы живописи или литературы Бахаи. Верующие свободны писать, сочинять или рисовать так, как подсказывает им их талант. Если кем-то написана музыка, включающаяся в себя священные тексты, друзья вольны ею воспользоваться, но никогда не следует считать непременным требованием прослушивание такой музыки на встречах бахаи. Чем свободнее будут друзья от каких-либо раз и навсегда установленных форм, тем лучше, ибо они должны осознавать абсолютно универсальный характер Дела, когда та музыка, что может казаться прекрасным дополнением к их манере отмечать Праздники и т.д., возможно резала бы слух людям другой страны как весьма неприятный звук — и наоборот. Можно использовать музыку ради нее самой, но они не должны рассматривать ее как музыку бахаи.

(23 июля 1946 Национальному Духовному Собранию)

   Хранитель убежден, что, независимо от того, каково мнение новейшей архитектурной школы по этому вопросу, стили, представленные в наши дни в архитектуре всего мира, не только уродливы, но и абсолютно лишены достоинства и изящества, которые должны быть хотя бы частично отражены в Доме Поклонения Бахаи. Следует всегда иметь в виду, что подавляющее большинство людей не отличается ни ультрасовременными, ни чересчур авангардистскими вкусами, и то, что представители передовой школы могут считать великолепным, часто кажется совершенно безвкусным самым обыкновенным, простым людям.

(11 июля 1956 Национальному Духовному Собранию) 

   Относительно издания сборника песен бахаи, совершенно правильным является ваше понимание того, что в настоящее время нет такого явления в культуре, которое могло бы носить название “бахаи” (какой-то особенной музыки, литературы, искусства, архитектуры, и т.д., которые являются продуктами цивилизации и не возникают в начале нового Откровения). Это, однако, не означает, что не существует песен бахаи, другими словами, песен, написанных верующими бахаи на темы, имеющие отношение к Вере Бахаи.

(21 сентября 1957 Национальному Духовному Собранию)

Выдержки из писем Всемирного Дома Справедливости

   В Писаниях бахаи встречается много упоминаний о музыке и ей отводится весьма высокое место в образовании. Нет никакого сомнения в том, что по мере распространения Веры будут появляться новые чудесные композиции и их духовное воздействие на человечество будет конечно же не меньшим, чем оно было у великих произведений прошлого. Так что ваше желание и способности служить Вере посредством музыки приемлемо и мы надеемся, что вы найдете обширные возможности для такого применения ваших талантов.

(19 апреля 1973 верующему)

   ...нет никаких возражений против использования музыкальных инструментов для сопровождения молитв бахаи, за исключением, конечно, их использования внутри самого Дома Поклонения, и при условии соблюдения должной почтительности. Нет также никаких возражений против пения молитв большими группами в унисон, но друзьям рекомендуется не допускать превращения этого в постоянную практику.

(18 апреля 1984) 

   Возлюбленный Хранитель ясно объяснил, что расцвет искусств, являющийся результатом божественного откровения, наступит лишь спустя несколько столетий. Вера Бахаи предлагает миру полную перестройку человеческого сообщества — перестройку такого глубочайшего воздействия, которая была предсказана во всех откровениях прошлого и именовалась установлением Царства Божия на земле. Поэтому новая архитектура, которой дало рождение это откровение, придет к своему расцвету много поколений спустя. Сейчас же мы находимся в самом начале этого великого процесса.

   Нынешнее время — это период беспорядка и перемен. Архитектура, как и все искусства и науки, стремительно развивается; достаточно задуматься над переменами, произошедшими в течение нескольких последних десятилетий, чтобы представить себе, что может произойти в ближайшие годы. Некоторые современные здания обладают несомненно качествами величия и сохранятся надолго, но большая часть того, что сооружается сегодня, может стать отсталым и показаться уродливым всего лишь несколько поколений спустя. Другими словами, современную архитектуру можно считать новым шагом в развитии в его первобытной фазе. Классическая же греческая архитектура есть пример зрелого художественного стиля. Она также красива сегодня, как и каких-нибудь два тысячелетия назад.

   Здание, которое мы собираемся построить сейчас, предназаначено служить сотни лет, и является частью комплекса сооружений Арки на горе Кармель, которые должны быть гармоничны по стилю. Вот почему мы выбрали стиль состоявшийся и долговечный, а не какой-либо современный стиль, который вполне может оказаться эфемерным.

(18 июля 1974) 

Выдержки из писем написанных по поручению Всемирного Дома Справедливости

   Вы, как концертирующий пианист, одарены уникальной возможностью служения Богу и людям, ибо Учитель говорил, что “искусство музыканта принадлежит к тем искусствам, что заслуживают величайшей похвалы, оно трогает сердца всех, кто опечален”. Более того, стремление к совершенству в вашем искусстве является и выполнением заветов Веры Бахаи и актом богослужения посредством вашей профессии.

(13 мая 1980)

   В ответ на вашу просьбу о руководстве относительно того, как наилучшим образом подходить к распространению Веры среди деятелей искусства, можно сказать, что в дополнение к тем методам, которые привлекают людей вообще, люди искусства отзывчивы к явлениям искусства. Когда величественные учения Веры отражены в художественном произведении, они трогают сердца людей, в том числе и людей искусства. Цитата из Священных Писаний или описание художественного произведения в его взаимосвязи с Писаниями может раскрыть зрителю или слушателю понимание источника этой духовной притягательности и побудить его к дальнейшему изучению Веры.

(22 июня 1982) 

   С развитием общества бахаи, состоящего из людей многих культур и различных вкусов, каждый из которых имеет свое собственное представление о том, что эстетически приемлимо и приятно, те бахаи, которые обладают талантами в музыке, драме и изобразительных искусствах, свободны в проявлении своих способностей для служения Вере. Их не должна беспокоить недостаточно высокая оценка других верующих, различающихся своимим вкусами. Напротив, обладая знанием неоспоримых писаний Веры о музыкальном и художественном выражении, они должны продолжать свои усилия в области искусств с молитвенным пониманием того, что искусство является мощным инструментом служения Делу Бога, искусство, которое в свое время принесет плоды культуры бахаи.

   (9 августа 1983)

   Дом Справедливости хотел бы ободрить вас в написании вашей книги, но вместе с тем и напомнить о том, что совершенно четко сформулировал Хранитель, а именно, что на этой ранней стадии Откровения бахаи не существует таких понятий как искусство бахаи, музыка, архитектура или культура бахаи. Они несомненно появятся в будущем как естественный продукт цивилизации бахаи. Вкусовые же пристрастия самого Хранителя в этих вопросах никогда не следует рассматривать как основы для подобного развития... Вам следует потому внимательно проследить за тем, чтобы нигде не указывать прямо и не давать оснований для заключений о том, что Хранитель заложил основы разных видов искусства бахаи. Он создал прекрасные сады и здания, используя то, что уже имелось в наличии, и, как в случае с надстройкой Усыпальницы Баба, привлекая экспертов, которые могли разработать приличествующий дизайн под его руководством.

(23 июня 1985) 

   Что касается музыки и изящных искусств, вы, конечно, вольны включить их в качестве постоянных предметов в программы школ бахаи. Многие дружественные Национальные Собрания, хорошо осведомленные о том, что говорится в Писаниях бахаи относительно музыки и искусств, включают эти инструкции и материалы по мере возможности в свою работу на этой стадии развития общины бахаи. Преданным и талантливым учителям требуется проделать огромную работу, чтобы поощрять, собирать и обнародовать подходящие музыкальные произведения, возникающие сейчас в мире бахаи, и сделать возможным их систематическое использование в школах...

   В соответствие с нашим Учением музыка и искусство должны поощряться, ибо им принадлежит неизмеримый вклад в жизнеспособность и духовность общины.

(20 августа 1985 Национальному Духовному Собранию) 

   Дом Справедливости был рад узнать о планирующейся вами работе “Рассвет Искусства Бахаи”. Научные труды подобные этому играют весьма важную роль в изучении смысла и значения Учений бахаи, нахождении новых подходов применения этих учений к вопросам современности и демонстрации миру небахаи далеко идущих последствий Откровения Бахауллы.

(14 ноября 1989)

Отрывки из Писаний Бахауллы

   Солнце Истины есть Слово Божие, от которого зависит воспитание тех, кто наделен способностью понимания и речения. Сие есть дух истинный и влага небесная, чьей помощью и милостивым провидением все сущее было и будет оживлено. Его отражение в каждом зеркале определяется окраской самого зеркала. Например, когда свет его упадет на зеркало сердец мудрых, то и отразится в нем мудрость. Подобным же образом, когда отражается он в зеркале сердца мастера, то раскрывает новое неповторимое умение, отраженный же в сердцах разумеющих истину, обнаруживает чудесные знамения подлинного знания и обнажает истины, изреченные Господом.

(Из Послания—переведено с персидского) 

   Знание есть один из чудеснейших даров Господа. Приобретать его — обязанность каждого. Те искусства и материальные средства, что зрим ныне, возникли по милости Его знания и мудрости, которые открыты были в Скрижалях и Посланиях Величайшим Пером Его — тем Пером, из чьей сокровищницы появились на свет жемчужины мудрости и речения, и все искусства и ремесла мира сего.

(Послания Бахауллы, Явленные после Китаб-и-Агдас)

   Душа, оставшаяся верной Божиему Делу и неколебимо следовавшая Его Стезей, после ее вознесения исполнится такой силы, что все миры, сотворенные Всемогущим вкусят от плодов ее. По велению Совершенного Царя и Божественного Учителя такая душа станет чистой закваской, на коей взойдет мир бытия, она будет источать силу, что животворит искусства и чудеса мира сего.

(Крупицы из Писаний Бахауллы, LXXXII)

Выдержки из Писаний и Высказываний Абдул-Баха

   Наделенная разумом душа способна проникать в истинную сущность вещей, постигать особенности всех существ и открывать тайны бытия. Все науки, знания, искусства, дивные достижения, учреждения, открытия и предприятия есть результат использования интеллектуальной способности наделенной разумом души.Было время, когда все это было неведомо и сокрыто, пребывало в тайне; наделенная разумом душа постепенно открывала все это и перемещала из области неведомого и сокрытого в пределы видимого.

(Ответы на Некоторые Вопросы)

   Знайте, что внутрення сущность человека объемлет сущность вещей, открывает истины, постигает свойства и тайны сущего. Так все искусства, диковины, науки и знания были явлены через сущность человека. Когда-то эти науки, знания, диковины и искусства были сокрытыми и неведомыми тайнами; затем постепенно через человеческую сущность они были открыты, извлечены из области невидимого и перенесены в область видимого.

(Ответы на некоторые вопросы)

   Если мы — настоящие бахаи, нам не нужны слова. Дела наши послужат миру: это и распространение цивилизации, и содействие развитию науки и искусства. Без действий в материальном мире ничего не совершится, а слова сами по себе не приведут людей к Царству Божиему. Не с помощью красноречия Избранники Божии стали святыми — лишь благодаря жизни, полной терпения и безграничного служения, несли Они миру Свет.

(Парижские Беседы)

   Благодаря силе Святого Духа, действующей через душу, человек познает сущность вещей. Все великие произведения искусства и научные открытия доказывают огромную силу этого воздействия.

(Парижские Беседы)

   Ключом медитации открываются двери всех тайн. В этом состоянии человек погружен в себя, он отрешается от всех внешних предметов, в этом субъективном настроении он погружен в океан духовной жизни и способен вскрыть секреты вещей-в-себе. Чтобы представить это, задумайтесь о двух способностях человека к видению: когда используется сила внутреннего взора, внешний взор слеп.

   Способность к медитации осовобождает человека от его животной природы, помогает проникнуть в суть вещей, становится звеном, связующим человека с Господом.

   Эта способность извлекается из невидимой реальности науки и искусства. Благодаря способности к медитации становятся возможными открытия, претворяются в жизнь гигантские начинания; она может обеспечить стабильную деятельность правительств. Благодаря этой способности человек вступает в само Царствие Господне.

(Парижские Беседы)

Отрывок из пересказанного обращения Абдул-Баха

   Все Искусство есть дар Святого Духа. Когда свет сей озаряет разум музыканта, он проявляется в прекрасных мелодиях. Также, озарив разум поэта, он получает видимое воплощение в чудной поэзии и поэтической прозе. Когда Свет Солнца Истины вдохновляет разум живописца, тот пишет великолепные картины. Дары сии, когда возносят они хвалу Господу, выполняют свое величайшее предназначение.

(Леди Бломфилд The Chosen Highway (“Избранный путь”)

Выдержка из телеграммы Шоги Эффенди

   Чувствую настоятельную необходимость обратиться с призывом ко всем американским верующим, чтобы с этого дня они считали волнующий душу рассказ Набиля важнейшим материалом в программе распространения Веры, учебником для Летних Школ, не имеющим себе равных, источником вдохновения во всех литературных и художественных занятиях, бесценным другом в часы досуга, незаменимой азбукой для будущих паломников на родину Бахауллы и надежным средством, которое поможет выстоять в горе и отразить нападки критически настроенных, разочарованных людей.

(20 июня 1932, опубликовано в сборнике Messages to America (Послания Америке)

Постскриптум, написанный рукой Шоги Эффенди, к письму от его имени одному верующему

   Хотел бы выразить лично мое глубокое и искреннее восхищение многочисленными делами, постоянно совершаемыми вами ради нашей Возлюбленной Веры. Область, в которой вы трудитесь (сценические представления) нова и привлекательна, и богата огромными далеко идущими возможностями. Пусть трогающее сердца историческое повествование Набиля обогатит ваши труды, повысит качество вашей работы и раздвинет ее пределы и углубит ее влияние.

(20 июля 1933)

Выдержки из Писаний Бахауллы  

   Искусства, ремесла и науки возвышают мир бытия и служат его величию. В жизни человека знание подобно крыльям, оно служит лестницей для его восхождения. Каждому надлежит овладевать знаниями. Следует, однако, совершенствоваться в тех науках, что несут благо человечеству, а не в тех, что начинаются и кончаются словами...

   Воистину, знание — неоценимое сокровище человека, источник славы, благодати, радости, возвышения, счастья и удовольствия. Блажен тот, кто стремится к нему, и горе нерадивому.

(Epistle to the Son of the Wolf (Послание Сыну Волка)

   О Мои Слуги!

   Вы — деревья сада Моего; вы обязаны приносить праведные и чудесные плоды, дабы вы и другие могли пользоваться ими. Посему каждому надлежит избрать ремесло или занятие, ибо в том заключена тайна благоденствия, о мужи понимания! Ибо итоги зависят от средств, и Божья милость даст вам довольство. Бесплодные деревья были и будут пищей для огня.

(Сокровенные слова (с персидского)

Тараз Пятый

   говорит о защите и сохранении достоинства слуг Божиих. Никому не должно пренебрегать истиною в чем-либо, скорее, следует стараться выразить то, что истинно и право. Люди Баха не должны отказать никому в заслуженной награде, относиться с почтением к ремесленникам и, в отличие от людей прошлого, не должны осквернять язык свой бранью.

   В сей День солнце мастерства сияет с западного горизонта, река искусств течет от моря тех краев. Следует быть честным и оценить подобный дар.

(Скрижали Бахауллы, Явленные после Китаб-и-Агдас) 

   В каждом начинании следует предвидеть его конец. Из всех возможных наук и искусств выберите для детей такие, которые принесут людям пользу,послужат их развитию и возвысят их положение. Сие поможет развеять зловонную атмосферу беззакония, и трудами тех, кто возглавляет нации, утвердятся всеобщее благоденствие, безопасность и мир.

   Великий Сущный изрек: “Ученым каждой эпохи следует направлять людей на приобретение знаний тех наук, что полезны и принесут благо им самим и всему человечеству.”

(Скрижали Бахауллы, Явленные после Китаб-и-Агдас) 

   Целью всякого знания должно быть содействие благосостоянию людей, и достигнуть этого можно с помощью различных ремесел. Мы уже сказали и снова повторим, что следует по достоинству оценивать работу художников и ремесленников, ибо они способствуют прогрессу человечества. Подобно тому, как основание религии покоится прочно на Законе Божием, также и средства к существованию зависят от тех,кто занимается искусством и ремеслами. Подлинное знание — то, что ведет к благоденствию человечества, а не к гордыне и самомнению, либо к тирании, насилию и грабежу.

(Из Скрижали—переведено с персидского) 

   Благословенны те, кто устремил свой взор на царство славы и последовал заповедям Повелителя Имен. Благословен тот, кто во дни Бога занимался ремеслом. Сия есть милость Божия, ибо в Сем Величайшем из Откровений приемлимо в глазах Бога занятие людей торговлей, которое позволяет не зависеть от благотворительности. Труд любого ремесленника расценивается как богослужение.

(Из Послания—переведено с персидского)

   Мирокроитель есть одно из имен Господа. Он благоволит мастерству. Посему любой из слуг Его, кто проявит сие качество, будет принят в глазах Многострадального Сего. Мастерство есть книга среди книг божественных наук, и сокровище среди сокровищ Его небесной мудрости. Сие есть знание, исполненное смысла, тогда как некоторые науки начинаются со слов и заканчиваются лишь словами.

(Из Послания—переведено с персидского) 

   Бог да поможет вам приложить все силы к достижению совершенства, а также и искусности в ремесле.

(Из Послания—переведено с персидского) 

   Единый Истинный Боже, да будет Он возвышен, с любовью взирает на работы мастеров, произведенные возлюбленными Его. Да будет на тебе благословение, дабы произведенное умением твоим достигло присутствия Господа твоего, Гонимого, Многострадального. Молю Бога, дабы каждый из друзей Его смог бы совершенствоваться в каком-либо ремесле, и твердо придерживаться того, что было заповедано в Книге Бога, Всеславного, Всемудрого.

(Из Послания—переведено с персидскогои арабского)

   Что касается того, что было записано ранее Высочайшим Пером, причина в том, что во всех искусствах и ремеслах Бог желает высочайшего совершенства.

(Из Послания—переведено с персидского)

Выдержки из Писаний Абдул-Баха

   Овладение науками и искусствами есть величайшее достижение человечества, но знания сии истинны только тогда, когда человек черпает вдохновение из предвечного небесного источника, когда сознание личности, подобно реке, впадает в беспредельное море Божественного. Будь это так, всякий учитель становится подобен безбрежному океану, а каждый ученик — изобильному фонтану знания. Когда стремление к знаниям открывает перед взором красоту Того, Кто есть Предмет всякого Знания, то сколь прекрасна цель сего утсремления; когда это не так, то бывает, что малая премудрость лишает человека безмерной благодати, ибо нередко ученость сопровождается самонадеянностью и гордыней, сие же ведет к заблуждению и отдалению от Бога.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   Понаблюдай со вниманием за тем, как знания и искусства цивилизации приносят почет, процветание, независимость и свободу правительству и его народу.

(Тайна Божественной Цивилизации)

   Потому во времена сего нового завета воспитание и обучение детей упомянуто в Книге Божией среди деяний обязательных, а не добровольных. На отца и мать возложена обязанность не жалеть трудов, воспитывая чад своих, вскармливать их молоком знания, обучать наукам и искусствам. Родители, что пренебрегают этим, будут призваны к ответу и предстанут пред суровым ликом Господа, порицающим их.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   О Боже, о Ты, Кто озарил Своим величием сияющую действительность мира людей, пролив на них великолепный свет знания и руководства, и избрал их среди всего сотворенного, дабы оделить сей божественной милостью, и дал им вместить в себя все вещи, и познать их сокровенную сущность, и раскрыть их тайны, указав им путь из тьмы в видимый мир! “Он воистину выказывает особую милость Свою тому, кому пожелает.”

   О Господь, помоги возлюбленным Твоим овладеть знанием и наук и искусств, и раскрыть секреты, сберегаемые в самой сокровенной сущности всего сотворенного. Дай им услышать сокрытые истины, что запечатлены в сердце всего сущего. Сделай их знаменами руководства среди всех творений, и всепроникающими лучами разума, проливающими сияние свое в этой, “первой жизни”. Сделай их проводниками на пути к Тебе, водителями на тропе Твоей, гонцами, призывающими человечество в Царствие Твое. Ты воистину Всесильный, Покровитель, Могущественный, Защитник, Всемощный, Наищедрый.

   О Божественное сообщество! Всякую сотворенную вещь Владыка Наидревнейший наделил долей от Своего совершенства, Своей необыкновенной добродетели и особого превосходства, дабы каждый в отведенной ему мере мог стать символом, знаменующим величие истинного Просветителя рода человеческого, и дабы каждый, подобно кристальному зеркалу, мог отразить красоту и величие Солнца Истины.

   И среди всех существ избрал Он человека, дабы оделить его наичудеснейшим даром и дать ему достигнуть милостей свыше. Сей наиценнейший из даров есть неизменное руководство Его, дабы стала внутренняя сущность рода человеческого подобна нише, где хранится лампа сия; и когда рассеянный блеск света сего упадет на ясное зеркало сердца, вспыхнет чистое сердце светом сильнее прежнего, и воссияет во славе умам и душам человеческим.

   Получение сего величайшего руководства находится в зависимости от знаний и мудрости, и от постижения сокровенного смысла Священных Слов. Посему надлежит возлюбленным Господа, молодым и старым, мужчинам и женщинам, каждому сообразно своим способностям, стремиться приобретать различные знания, и углублять свое понимание сокровенного смысла Священных Книг и свое умение распознавать и использовать божественные свидетельства и доказательства.

   Выдающийся Садрус-Судур, воистину достигший наивысочайшего положения в Блаженном Пристанище, положил начало собраниям по обучению Вере. Он был той благословенной душой, что первой заложила основы сего важнейшего учреждения. Хвала Господу, в течение всей своей жизни воспитал он людей, что сегодня выступают убежденными и красноречивыми защитниками Слова Божия, учеников, которые действительно являются чистыми и духовными последователями того, кто был столь близок к Священному Порогу. После его кончины некоторые благословенные души предприняли усилия, дабы продолжить и увековечить его просветительскую деятельность, и дошла сия весть к Нему, и возрадовалось сердце Пленника.

   Также и сегодня самым настоятельным образом прошу я друзей Господа прилагать все усилия, настолько, насколько возможно для них, в этих направлениях. Чем старательнее будут они стремиться расширить круг своих знаний, тем лучше и благодатнее будет результат. Пусть же возлюбленные Господа, юноши и старики, мужчины и женщины, каждый сообразно своим способностям, воспрянут и не жалея усилий станут приобретать знания в различных отраслях современной науки, как духовных, так и светских, а также и в искусствах. Когда бы ни собрались они на встречу, пусть будет их разговор сосредоточен на научных темах и современной информации.

   Когда же станут они так поступать, то смогут наполнить мир сей Светом Откровения и превратить бренную землю сию в сады Царства Славы.

(Из Послания—переведено с арабского)

   Каждый человек обязан иметь занятие, будь то торговля или ремесло, чтобы мог он разделить с другими людьми их ношу, нежели самому быть обузой другим.

(Из Послания—переведено с персидского)

   Ты пишешь о своей встрече с... Он писал, что желал бы обучить тебя одному из ремесел и выказать тебе привязанность и внимание. Мы молим Бога, чтобы цель эта была достигнута, и ты приобрел бы такое умение, ибо согласно божественным предписаниям каждый человек должен овладеть специальностью.

(Из Послания—переведено с персидского)

   Он должен заниматься каждый день, с утра до полудня, чтобы он мог научиться читать и писать. От полудня до заката ему следует обучаться ремеслу. Дети должны обучаться и чтению и приобретению мастерства в искусстве или ремеслах.

(Из Послания—переведено с персидского)

   ...согласно божественным учениям постижение наук и совершенствование в искусствах почитаются наравне с молитвой. Когда человек усердно стремится овладеть наукой или достичь высот в искусстве, то сие равноценно молитве, что возносит он Богу в церквях и храмах... Есть ли большая щедрость, чем то, что наука почитается за поклонение, а искусство — за служение Царствию Божию.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   О слуга единого Бога истинного! В сем всеобъемлющем завете высокое мастерство человека почитается наравне с поклонением Блистательной Красоте. Поразмыслите, какая щедрость и милость заключены в том, что мастерство и искусство почитаются наравне с молитвой. Во времена прежние считалось, что мастер — это невежда, если не хуже, ибо занятие ремеслом отвлекает человека от мыслей о Боге и не дает приблизиться к Нему. Узрите же, как благодаря Его безмерной щедрости и безграничной милости огонь адский обращен в рай блаженный, а горсть черного праха — в сад, наполненный светом.

   Умельцам и мастерам надлежит во всякое время возносить хвалу и благодарность Богу, склоняясь перед Священным Порогом, и с величайшим усердием и самоотверженностью трудиться на своем поприще, дабы усилиями своими создать то, в чем предстанут перед глазами людей величайшая красота и совершенство.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   О юные бахаи, взыскующие истинного понимания и знания! Человек отличен от животного во многих отношениях. Самое главное — он создан по образу Божию, по подобию Вышнего Света, как о том сказано в Торе:”Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему”3. Сей Божественный образ заключает в себе все совершенства и достоинства, сияние которых есть отблеск Солнца Истины; именно они озаряют сущность человека, и именно они — те высоты, что достигаются через мудрость и знание. А потому должно вам приложить все силы и трудиться денно и нощно не покладая рук, дабы в полной мере обрести свою долю знания во всех науках и искусствах, — лишь тогда сей Божественный образ, воссиявший от Солнца Истины, озарит зерцало сердец человеческих.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   Поощряйте детей с самых ранних лет овладевать всяким знанием и пробудите в них желание стать искуссными во всяком мастерстве — все это для того, чтобы милостивым благоволением Господа сердце каждого ребенка могло бы стать подобно зеркалу, что отражает тайны вселенной, проникая в сокровенную сущность всех вещей; и пусть каждый из них достигнет славы всемирной во всех областях знания, науки и искусств.

(Из Послания—переведено с персидского)

   А потому, о возлюбленные Господа! Трудитесь, дабы влиться вам в сей движущийся поток и обрести благословение сие, дабы стать вместилищем милостей Божиих, зарницами света Его единства, явителями даров и благ жизни новой. Будьте в сем краю пионерами на стезе совершенств человеческих; развивайте науки, будьте неутомимы и деятельны на поприще изобретательства и искусств. Радейте о том, чтобы улучшались нравы, возвысьтесь над миром в чистоте и праведности. С младенческих лет вскармливайте чад своих молоком Божественной благодати, воспитывайте их в колыбели совершенств, приобщайте их щедрот небесных. Распахните перед ними врата всякого полезного знания. Пусть обучаются они всякому новому, редкому и дивному ремеслу и искусству. Приучайте их к труду и преодолению трудностей, закаляйте в жизненных испытаниях. Воспитайте их так, дабы посвятили они жизнь свою делу истинной важности и выбрали ту сферу деятельности, где смогут послужить на благо человечества.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   Прикладывайте все усилия, овладевая современным знанием, и напрягайте каждую жилку, продвигая вперед божественнную цивилизацию.Открывайте школы, где будет хорошо поставлено обучение, закладывайте там прочные основы образования в самых разных областях знания, привлекая туда учителей, наделенных чистой и святой душой и отличающихся высокими нравственными принципами, глубиной веры, высоким мастерством; воспитателей, обладающих глубокими знаниями наук и искусств.

(Из Послания—переведено с персидского)

   О заслужившие благоволение Господа!

   В сию новую дивную эпоху преподавание наук и искусств является основой основ. В Священном Писании четко сказано, что следует обучать ребенка ремеслам и искусствам в той мере, в какой это диктуется необходимостью. А потому, в каждом городе и селе должны быть устроены школы, и каждый ребенок, живущий там, должен получить требуемое образование.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   Образование детей, наряду с развитием наук, искусств и ремесел, есть величайший вид служения. Хвала Господу, сейчас вы прилагаете все силы, дабы цель сия была достигнута. Чем настойчивее вы будете трудиться ради выполнения этой важнейшей задачи, тем яснее узрите знаки помощи Господней, и столь очевидно будет сие, что сами тому изумитесь.  Это, воистину, не подлежит сомнению, сие есть обещание, которому суждено исполниться.

(Из Послания—переведено с персидского)

   В сем новом чудном Откровении продвижение всех областей знания есть жизненноважный и твердо установленный принцип, и друзьям надлежит, всем вместе и каждому в отдельности, прилагать все силы в этом направлении, дабы распространить во все пределы Свет Откровения, и дабы каждый ребенок, сообразно его потребностям, получил свою долю знаний и умений в науках и искусствах — до той поры, пока не отыщется последнее крестьянское дитя, лишенное всякого образования.

(Из Послания—переведено с персидского)

   Дети-бахаи должны превосходить прочих детей в познании наук и овладении искусствами, ибо они воспитаны в колыбели милости Божией. То, чем прочие дети овладевают за год, дети-бахаи да познают за месяц. Любящее сердце Абдул-Баха жаждет узнать о том, что юные бахаи все до одного славятся в мире своими успехами и достижениями. Нет ни малейшего сомнения в том, что они приложат все свои силы, сосредоточат всю свою энергию и используют все свое юное честолюбие для овладения науками и искусствами.

(Избранное из Писаний Абдул-Баха)

   Теперь о том, что ты спрашиваешь относительно отказа от научной деятельности в Париже ради того, чтобы посвятить дни свои распространению сей Истины, сие, конечно, приемлимо и желаемо, но когда бы ты смог достичь и того, и другого, было бы еще лучше и совершеннее, ибо в сем новом веке приобретение знаний в науках, искусствах и литературе, божественных ли, земных ли, материальных либо духовных, есть дело, угодное Господу, и долг, предписаный нам для непременного исполнения. Посему, никогда не отдавай предпочтения материальному перед духовным, ибо и то и другое обязательно для тебя. Тем не менее, в тот период, когда ты погружен в научную работу, тебе следует руководствоваться стремлением к любви Наиславного Господа и упоминанием Его Великолепного Имени. Будь это так, тогда ты непременно достигнешь совершенства в своих занятиях.

(Tablets of Abdul-Baha Abbas, (“Послания Абдул-Баха”)

   Все благословения божественны по своему происхождению, но ни одно не может сравниться с сей способностью разума к исследованию и изучению, которая есть непреходящий дар, приносящий плоды бесконечного наслаждения. Вечно вкушает человек от плодов сих. Все прочие благословения преходящи, сие же есть богатство вечное. Даже владычество имеет свои границы и свой предел; сие же есть царствие и господство, которого никому не захватить и не разрушить. Говоря коротко, сие есть извечное благословение и божественная милость, высочайший дар Господа человеку. Посему, надлежит вам наичестнейшим образом прилагать все усилия к овладению науками и искусствами. Чем сильнее будет ваше стремление, тем выше ваше положение в достижении божественной цели.

(Установление Мира во Всем Мире)

   Отрывок из письма, написанного по поручению Всемирного Дома Справедливости одному верующему

   Что касается живописи, есть много прекрасных строк в Писаниях, описывающих роль художников и проливающих свет на социальные и духовные параметры самих искусств; возможно, по мере изучения вами этих текстов, вам будет дано раскрыть в себе новые движущие силы и источники вдохновения и смелости.

(20 августа 1990)

Источником нашего оптимизма является видение будущего, которое наступит после прекращения войн и создания органов международного сотрудничества. Бахаулла утверждает, что прочный мир между народами является важной стадией, но не конечной целью общественного развития человечества. За первоначальным перемирием, на которое мир вынужден будет пойти под страхом ядерной катастрофы, за политическим миром, неохотно поддержанным недоверяющими друг другу соперничающими странами, за прагматическими соглашениями о безопасности и сосуществовании, за многочисленными экспериментами в области сотрудничества, которые станут возможными вследствие перечисленных выше шагов, лежит заветная конечная цель -- объединение всех народов мира в единую семью.

Разобщенность представляет собой опасность, с которой больше не могут мириться народы и государства. Последствия ее настолько ужасны, что их невозможно себе и представить, и настолько очевидны, что не требуют каких-либо доказательств. Более столетия тому назад Бахаулла писал: Благоденствие человечества, его мир и безопасность недостижимы, если и пока не будет установлено прочное единство. Отметив, что очеловечество стонет и жаждет, чтобы его вели к единству и покончили с его вековыми мучениямип, Шоги Эффенди поясняет: Объединение человечества является характернейшим признаком той ступени развития, к которой приближается сегодня человеческое общество. Объединения семьи, рода, города-государства, нации были последовательно осуществлены и установлены. Мировое единство является целью, к которой стремится смятенное человечество. Процесс формирования национальных государств завершен. Анархия, присущая национальному суверенитету, приближается к кульминационной точке. Мир, приближающийся к зрелости, должен отказаться от этого фетиша, признать единство и целостность человеческих отношений и установить раз и навсегда порядок, наиболее полно воплощающий этот основополагающий принцип жизни человечества.

Все силы современности, способствующие переменам, подтверждают правильность этой точки зрения. Доказательством тому служат многочисленные, упоминавшиеся ранее международные движения и события, способствующие достижению мира во всем мире. Целая армия мужчин и женщин, представляющих практически все культуры, расы и народы Земли, составляет в рамках разнообразных учреждений ООН всемирный ослужебный корпусп, впечатляющие успехи которого показывают, какой высокий уровень сотрудничества может быть достигнут даже при неблагоприятных условиях. Стремление к единству, подобно духовной весне, проявляется на бессчетных международных конгрессах, собирающих людей самых разных профессий. Оно стимулирует развитие международных детских и молодежных мероприятий. По существу, оно является настоящим источником замечательного движения к экуменизму, неудержимо сближающего приверженцев исторически враждовавших между собой религий и сект. Наряду с противоположной тенденцией к войне и самовозвеличиванию, с которой оно непрестанно противоборствует, стремление к всемирному единству -- одно из преобладающих и всепроникащих проявлений жизни планеты в эти последние годы XX века.

Опыт общины бахаи можно рассматривать как пример такого увеличивающегося единства. Это -- сообщество трех-четырех миллионов людей, принадлежащих ко многим народам, культурам, классам и вероисповеданиям и занимающихся самой разнообразной деятельностью для удовлетворения духовных, социальных и экономических потребностей людей во многих странах. Это -- единый социальный организм, представляющий все многообразие семьи человечества, осуществляющий свою деятельность через систему общепризнанных принципов совещания и в равной степени почитающий все щедрые излияния божественного руководства в истории человечества. Его существование является еще одним убедительным доказательством осуществимости видения Основателя учения, видения объединенного мира, еще одним убедительным доказательством того, что человечество может жить как всемирное сообщество, которому будут по плечу любые задачи поры возмужания. Если опыт бахаи сможет в какой-то мере укрепить надежду на единение человеческого рода, мы будем счастливы предоставить его людям в качестве модели для изучения.

Размышляя об исключительной важности задачи, стоящей ныне перед всем миром, мы смиренно склоняем головы перед величием Божественного Создателя, который в своей беспредельной милости сотворил все человечество одним племенем, возвеличил драгоценную сущность человека, наградил его разумом и мудростью, благородством и бессмертием, наделил людей уникальной способностью познать Его и возлюбить Его, способностью, которую следует считать начальным импульсом и первичной целью всего творения.

Мы твердо придерживаемся убеждения, что все человеческие существа были созданы нести эстафету вечно развивающейся цивилизации, что уподобляться диким зверям недостойно человека, что добродетелями, достойными человека, являются верность, терпимость, милосердие, сострадание и добрая воля ко всем людям. Мы утверждаем веру в то, что оскрытые возможности человека, полная мера его назначения на Земле, внутренняя красота его сущности должны проявиться в обетованный День Господап. Таковы основания нашей непоколебимой уверенности в том, что единство и мир являются достижимыми целями, к которым стремится человечество.

В этот момент, когда пишется наше послание, голос надежды бахаи звучит вопреки гонениям, которым они подвергаются в стране, где родилась их Вера. Их непоколебимая надежда свидетельствует о том, что вера в неминуемое осуществление вековой мечты о мире, под действием преобразующего влияния откровений Бахауллы, наделена ныне силой божественного авторитета. Итак, мы не только передаем Вам словесный образ, но и взываем к силе деяний веры и самопожертвования, посылаем всем страстный призыв наших собратьев по религии к миру и единству. Мы солидарны со всеми жертвами агрессии, с теми, кто жаждет покончить с враждой и раздорами, с теми, чья преданность принципам мира и мирового порядка способствует достижению благородных целей, ради которых Всемилостивый Создатель и сотворил человечество.

От всей души, желая передать Вам весь жар нашей надежды и всю глубину нашей веры, мы приводим твердое обещание Бахауллы: Эти бесплодные раздоры и разрушительные войны минуют и наступит "Величайший Мир".

Всемирный Дом Справедливости

В первую очередь необходимо решить вопрос, каким путем современный мир, образец глубоко укоренившихся конфликтов, превратится в мир, в котором будут царить гармония и сотрудничество.

Мировой порядок может быть установлен только на основе непоколебимой уверенности в единстве человечества -- духовной истине, подтверждаемой всеми гуманитарными науками. Антропология, физиология, психология признают только один род человеческий при всем бесконечном разнообразии второстепенных аспектов жизни. Чтобы признать эту истину, необходимо отречься от всех предрассудков, различающих людей по расовой и классовой принадлежности, цвету кожи, вероисповеданию, национальности, полу, степени развития материальной культуры, отречься от всего, что позволяет людям считать себя выше других.

Признание единства человечества является первой основополагающей предпосылкой реорганизации мира и управления им как одной страной -- домом человечества. Всеобщее признание этого духовного принципа необходимо для успеха любой попытки добиться мира во всем мире. Поэтому его следует повсеместно распространять, преподавать в школах и постоянно отстаивать во всех странах с целью подготовки к органичному изменению структуры общества, который он предполагает.

Согласно учению Бахауллы, признание единства человечества отребует полной перестройки и демилитаризации всего цивилизованного мира, требует мира, органически объединенного во всех существенных аспектах его жизни, политического устройства, духовных устремлений, торговли и финансов, письменности и языка, но сохраняющего при этом все бесконечное разнообразие национальных особенностей составляющих его частейп.

Размышляя о смысле этого основополагающего принципа, Шоги Эффенди, Хранитель Веры Бахаи, писал в 1931 году: Далекий от стремления подорвать существующие устои общества, Всемирный Закон Бахауллы стремится расширить его базу, преобразовать его институты в соответствии с нуждами постоянно изменяющегося мира. Этот принцип не противоречит законным чувствам верности и преданности. Он не ставит целью ни заглушение пламени здорового и разумного патриотизма в сердцах людей, ни упразднение системы национальной автономии, столь необходимой для предотвращения зол чрезмерной централизации. Он не игнорирует и не пытается подавить все разнообразие, обусловленное этническими корнями, климатом, историей, языком, традициями, мышлением и обычаями, которые отличают народы и страны мира. Он призывает к более широкой лояльности, к более высоким устремлениям, чем те, которые когда-либо вдохновляли человеческий род. Он требует подчинения национальных побуждений и интересов первостепенным требованиям объединенного мира. С одной стороны, он отвергает чрезмерную централизацию, а с другой -- отрицает всякие попытки к установлению единообразия. Его лозунг -- единство в разнообразии.

Для достижения этих целей потребуется несколько стадий преобразования политических позиций стран, позиций, которые сегодня, ввиду отсутствия четко сформулированных законов или общепринятых и повсеместно осуществляемых принципов, регулирующих отношения между странами, находятся на грани анархии. Лига Наций, ООН, многие другие организации и выработанные ими соглашения, безусловно, способствуют смягчению отрицательных последствий международных конфликтов, но они не были способны предотвратить войну. Ведь после II мировой войны мир пережил множество войн; многие из них свирепствуют до сих пор.

Главные аспекты этой проблемы начали выявляться еще в XIX веке, когда Бахаулла впервые выдвинул свои предложения, касающиеся достижения мира во всем мире. Принцип коллективной безопасности был провозглашен им в обращениях к правителям мира. Шоги Эффенди комментирует смысл этого принципа следующим образом: Что еще могли означать эти весомые слова, как не указание на неизбежное ограничение безмерного национального суверенитета в качестве необходимой подготовки к формированию будущего Содружества всех народов мира? Должна развиться какая-то форма мирового Сверхгосударства, в пользу которого все страны мира добровольно откажутся от прав вести войны, взимать некоторые налоги и содержать вооруженные силы, кроме сил, необходимых для поддержания внутреннего порядка. Такое государство должно будет включать в себя: Международный Исполнительный Орган, способный применять верховную и неоспоримую власть к любому непокорному члену содружества; Мировой Парламент, члены которого будут избираться народами всех стран и утверждаться их правительствами; Верховный Трибунал, чьи решения будут иметь обязательную силу даже в тех случаях, когда заинтересованные стороны не согласны добровольно представить свое дело на его рассмотрение.

Мировое сообщество, в котором будут навсегда уничтожены все экономические преграды и со всей определенностью признаны узы взаимной зависимости труда и капитала; в котором навсегда утихнут религиозные распри и исчезнут все проявления религиозного фанатизма; в котором, наконец, будет погашено пламя расовой вражды; в котором единый комплекс международного права -- плод обдуманного решения представителей мировой федерации -- будет предусматривать ввод немедленных и принудительных санкций объединенных сил членов федерации; в котором ярость своенравного, воинствующего национализма сменится прочным осознанием принадлежности ко всему человечеству, -- таким, в самых общих чертах, представляется Порядок, предсказанный Бахауллой, Порядок, который будет считаться прекраснейшим плодом постепенно созревающей эпохи.

Бахаулла указал, как провести в жизнь эти далеко идущие планы: Настанет время, когда будет повсеместно признана настоятельная необходимость созвать широкое, всеобъемлющее собрание людей. Цари и правители мира должны будут присутствовать на этом собрании. Участвуя в дискуссиях, они будут обязаны рассмотреть пути и средства, которые заложат основы Великого Мира между людьми во всем мире.

Мужество, решимость, чистота помыслов, бескорыстная любовь между народами, все духовные и моральные качества, необходимые для совершения этого важного шага к достижению мира, направлены на решимость действовать. А чтобы развить достаточную силу воли, следует серьезнейшим образом рассмотреть подлинную сущность человека, а именно его разум. Понимание колоссального значения этой сущности одновременно означает осознание социальной потребности в практическом использовании ее уникальной ценности посредством искреннего, непредубежденного и задушевного совещания и последующих действиях в соответствии с его результатами. Бахаулла настойчиво обращает наше внимание на благотворность и необходимость совещания для упорядочения дел человеческих. Он говорил: Совещание дарует глубокую осведомленность, превращает предположение в уверенность. Это -- сияющий свет, который показывает дорогу и выводит нас из царства тьмы. Все в мире имеет и всегда будет иметь свою меру зрелости и совершенства. Зрелость дара понимания проявляется через совещание. Сама по себе попытка достичь мира посредством предложенных им совещаний может высвободить столь благотворный дух среди народов Земли, что никакая сила не сможет противостоять окончательному триумфу.

Размышляя о проведении такого всемирного собрания, Абдул-Баха, сын Бахауллы и авторитетный толкователь его учения, предложил следующее: Они должны сделать Дело Мира предметом всеобщего обсуждения и использовать все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы основать Союз народов мира. Они должны подписать обязательный для всех договор и заключить соглашение на твердых, нерушимых и четко сформулированных условиях. Они должны объявить об этом всему миру и получить санкцию всего человеческого рода. Это величайшее и благородное начинание -- подлинный источник мира и благоденствия всего человечества -- должно стать священным для всех живущих на Земле. Все силы человечества должны быть мобилизованы на обеспечение нерушимости и вечности этого Величайшего Соглашения. В этом всеобъемлющем Договоре должны быть четко указаны рубежи и границы каждой страны, твердо установлены принципы, лежащие в основе взаимоотношений между правительствами, и точно определены все международные соглашения и обязательства. Точно так же следует строго ограничить военный потенциал каждого государства, ибо, если одной стране будет дозволено усиление подготовки к войне и наращивание вооружений, это вызовет недоверие у других стран. Основной принцип этого торжественного Договора должен быть сформулирован таким образом, что, если какое-либо правительство нарушит любую из его статей, все государства мира поднимутся, чтобы заставить его подчиниться. Нет, весь человеческий род должен будет решиться использовать все свои силы, чтобы уничтожить такое правительство. Если это величайшее из лекарств будет применено к больному телу мира, он несомненно исцелится от своих недугов и навсегда останется здоровым и невредимым.

Время для созыва такого колоссального совещания давно назрело.

Со всем пылом наших сердец мы призываем лидеров всех стран воспользоваться нынешним благоприятным моментом и предпринять бесповоротные шаги к проведению такого всемирного собрания. Все силы истории побуждают человеческий род к этому акту, который на все времена ознаменует зарю долгожданной зрелости человечества.

Сможет ли Организация Объединенных Наций при полной поддержке ее членов подняться до уровня возвышенных целей этого венчающего дело события?

Пусть же мужчины и женщины, юноши и дети всего мира признают непреходящее значение этого неотложного акта для всего человечества и в полном согласии отдадут ему свои голоса! Воистину, пусть наше поколение откроет эту славную стадию эволюции социальной жизни планеты!