В том веке, когда люди играют словами, беспорядочно, как футбольный мяч, перебрасывая их справа налево, без малейшего уважения к из значению и правильному употреблению - стиль Шоги Эффенди выделяется своей ослепительной красотой. Умение находить радость в слове было одной из характернейших его черт, писал ли он на английском - языке, которому он отдал свое сердце - или на той смеси персидского и арабского, которую он обычно использовал в письмах, обращенных к верующим Востока. Несмотря на то, что он был столь непритязателен в своих личных вкусах, ему была присуща врожденная любовь к богатству и великолепию, проявившаяся в том, как он обустроил и украсил различные Святыни Бахаи, в стиле Усыпальницы Баба, в его архитектурных пристрастиях и в том, как тщательно подбирал он каждое слово. О нем можно сказать словами другого великого писателя, Маколея, - "он писал языком точным и блестящим". В отличие от столь многих мысль у Шоги Эффенди не расходилась с написанным. Из его фразы невозможно убрать ни одного слова, не исказив частично смысла - столь сжат и лаконичен его стиль. Такие книги, как "Бог проходит рядом", это квинтессенция его стиля; из этого обзора столетней истории Веры с легкостью можно составить пятьдесят книг, и ни  одна из них не будет поверхностной и не пострадает от недостатка материала -  такой богатый источник представляет книга Хранителя, так глубоко трактует он тему.
Язык, каким писал Шоги Эффенди, обращался ли он к бахаи Востока и Запада, стал образцом, который эффективно не позволяет им опуститься до уровня безграмотных литераторов, столь плачевным образом характеризующих нынешнее поколение в том, что касается отношения к слову. Он никогда не шел  на уступки, никогда не смирялся с невежественностью своих читателей, ожидая, что они, движимые жаждой знаний, постараются преодолеть ее. В полной мере используя свою богатую одаренность, Шоги Эффенди избирал единственно правильный способ для выражения своих мыслей, и его не заботило, знакомо ли среднему читателю употребленное им слово или нет. В конце концов, человек всегда может восполнить пробел в своих знаниях. Несмотря на блестящее владение языком, он сам, часто стремясь удостовериться, правильное ли слово он выбрал, заглядывал в большой словарь Вебстера. Зачастую одна из моих обязанностей состояла в том, чтобы передавать ему этот словарь, и, надо сказать, это был весьма тяжелый том! Нередко его выбор падал на третье и четвертое значение слова, едва ли не архаическое, но оно точно передавало смысл, который он хотел выразить, и он выбирал его. Помню, как однажды мама сказала, что стать бахаи это все равно что поступить в университет в той лишь разницей, что учеба никогда не заканчивается и ты не получаешь диплома.
В своих переводах писаний Бахаи и в еще большей степени в собственных сочинениях Шоги Эффенди создал образец, воспитывающий читателя и помогающий ему поднять свой культурный уровень, одновременно питая его ум и душу правдивыми мыслями.
С самых первых дней моей совместной жизни с Хранителем вплоть до самого конца я почти всегда присутствовала при том, как он переводил или работал над своими собственными книгами, писал длинные письма и телеграммы на английском. Ничего необычного в этом не было; он любил, чтобы кто-нибудь находился в таких случаях в комнате и он мог читать ему отрывки из написанного. Его сочинительская манера была новой и крайне занимательной для меня. Он писал, громко произнося вслух слова, которые затем ложились на бумагу. Думаю, эту привычку он перенес на английский из персидского; высокохудожественные сочинения на персидском и арабском не только могут, но и должны петься. Вспоминают, что Баб явил Кайум уль-Асму, читая ее вслух, и Бахаулла являл Свои Скрижали подобным же образом. Такова была привычка Хранителя, писал ли он на английском или персидском, и я полагаю, что именно поэтому его длинные сложные предложения звучат более внятно и плавно, если читать их вслух. Длина некоторых из этих периодов иногда вызывала определенные комментарии с моей стороны; Шоги Эффенди отрывался от работы, поднимал голову и глядел на меня своими дивными глазами, чей цвет и выражение менялись так часто, глядел с затаенным вызовом - но ни разу не сократил ни одно предложение! Помню единственный случай, когда он, жалобно глядя на меня, согласился,  что его предложение действительно длинное, но так и не изменил его. С другой стороны, ему нравилось употреблять конструкции, составленные из очень коротких фраз, следующих одна за другой, как щелчки бича. Он обращал мое внимание на эти стилистические контрасты, объясняя, в чем эффективность каждой манеры и как сочетание обеих обогащает целое  и помогает достигать различных целей. Он очень любил прибегать к аллитерациям, столь часто встречающимся в восточных языках, но почти вышедшими из употребления в современном английском. Великолепным примером этого может послужить фраза из одной его телеграммы, где обыгрывается употребленная в разных словах буква "п": "Поскольку близится предел отпущенного срока положимся на неисповедимую помощь Провидения".
Метод Шоги Эффенди напоминал работу художника-мозаиста, который создает свои картины из отдельных, четко разграниченных кусочков; каждому слову определялось свое место, и если он сталкивался с трудным случаем, когда мысль грамматически никак не хотела вписываться в структуру периода, то он не менял ее, а - иногда букально  часами - сидел над фразой и, доведя меня до изнеможения, твердил ее вслух, борясь за то, чтобы подчинить ее себе, тому, что он хочет выразить, перебирая один за другим кусочки своей мозаики, пока наконец проблема не оказывалась решена. Только  в очень редких случаях он бросал фразу и принимался подыскивать новую конструкцию. Еще одной отличительной чертой его работы было то, что при выборе слова, даже зная, что мысль, которую оно выражает, затаскана и избита, он не видел причины отказываться от него, а употреблял в его исконном, точном значении. Он не боялся говорить об "обращении" людей в Веру и называть их "обращенными"; он восхвалял "миссионерский пыл" пионеров-первопроходцев, "учительствующих в зарубежных областях", и говорил об их "трансатлантическом миссионерском предриятии", в то время ясно давая понять, что у бахаи нет священников, миссионеров и что мы отнюдь не стремимся вербовать прозелитов.
Помню, как однажды Шоги Эффенди дал мне прочитать  статью из английской газеты, обращавшей внимание на развитие бюрократического языка, особенно в Соединенных Штатах, языка, в котором  все большее количество слов постепенно утрачивали свой смысл, выхолащивались, что приводило к страшной путанице. Шоги Эффенди горячо поддерживал автора статьи! Слова были для него высоко точным инструментом. Помню также одно его замечательно тонкое высказывание, услышанное мною в Доме Паломников Запада. Он сказал: "Мы ортодоксальны, но мы не фанатики".
Часто язык Хранителя устремлялся к поэтическим высотам. Взять хотя бы такой отрывок, блистающий, как церковная утварь: "Следя за эпиходами первого действия этой величественной драмы, мы видим, как, подобно комете, является в небесах Шираза ее Главный Герой, Баб, как, словно падучая звезда, с трагической быстротой проносится он с юга на север по темному небу над Персией и гибнет в блеске своей славы.  Мы видим, как созвездие Его приверженцев - опьяненных  божественной благодатью героев - встает, излучая такой же слепящий свет, над тем же  горизонтом, так же молниеносно сгорает, не щадя себя, и так же способствует становлению набирающей силы юной Божественной Веры". Он называет Баба "юным Князем Славы" и так описывает сцену Его захоронения на горе Кармель: "Когда  все было кончено и земной прах Пророка-Мученика из Шираза, наконец, нашел вечное упокоение в лоне святой горы Божией, Абдул-Баха, сняв Свою чалму, туфли и отбросив Свой плащ, низко преклонился перед откытым саркофагом - Его серебристо-седые волосы, подобно нимбу, обрамляли Его преобразившееся, светящееся лицо - опустил голову на край деревянного гроба и громко возрыдал такими скорбными рыданиями, что все, находившиеся рядом, возрыдали вместе с Ним". "Второй период черпает вдохновение в величественной фигуре Бахауллы, непревзойденного в святости, поражающего величием  Своей силы и мощи, недосягаемого в сиянии Своей славы". "Среди теней, что сгущаются вокруг нас, мы различаем проблески неземного величия Бахауллы, в нужный час  просиявшие над горизонтом истории". Или вот эти слова, обращенные к Пресвятому Листу: "В сокровенных глубинах наших сердец Тебе, о возвышенный Лист Райского Древа, воздвигли  мы сияющий дворец, над которым не властна рука времени, усыпальницу, навеки заключившую несравненную красоту твоего облика, алтарь, на котором вовеки не угаснет пламя твоей любви". Или эти - рисующие картину кары Божией: "В глубоких морях, в небесах и на земле, на переднем краю битвы, в царских  чертогах и скромных хижинах, в святая святых, будь то мирские святыни или святыни церковные - повсюду зрим  мы свидетельства таинственного возмездия и карающего гнева Божия. Тяжек наш долг перед Ним, и он растет, и настанет день, когда истребятся короли и пахари, и не будет  пощады ни мужу, ни жене, ни ребенку, ни старику". Или вот эти слова - о том, как подобает вести себя истинным слугам Дела: "Об этих людях воистину можно сказать, что "всякая чужбина для них - родина, а всякая родина - чужбина". Ибо они - граждане Царства Бахауллы. А посему, хотя и влекут их временные блага и скоротечные радости, которые дарит жизнь, хотя и мечтают они вступить на стезю, ведущую к богатству, счастью и покою в этой жизни, не следует им ни наминуту забывать, что все это лишь преходящий, краткий отрезок нашего бытия, что сами они лишь пилигриммы и странники, чья истинная цель - Град Небесный и чей дом - Край немеркнущей радости и света".
Живописующая сила пера Шоги Эффенди нигде не проявляется так ярко, как в подобных драгоценным ожерельям фразах, которые он выбрал, чтобы описать положение Бахауллы. Все нижеприведенные образы взяты из разных писаний Хранителя и собраны вместе, чтобы лучше передать их необычайную выразительность: "Вечный Отец, Бог Сил, Величайшее Имя, Древняя Краса, Возвышеннейшее Перо, Сокрытое Имя, Тайное  Сокровище, Величайший Свет, Величайшее Море, Возвышенный Небосвод, Предвечный Корень, Дневное Светило Вселенной, Судия, Законодатель, Искупитель грехов человеческих, Устроитель Земли, Объединивший чад человеческих, Тот, Кто открыл долгожданное тысячелетие, Творец нового Миропорядка, Учредитель Величайшего Мира, Источник Величайшей Справедливости, Провозгласивший грядущий век единения человечества, Вдохновитель и Основатель мировой цивилизации". Или возьмите мастерски переведенные Шоги Эффенди титулы Абдул-Баха: "Движущая Сила Единства Человечества", "Символ Величайшего Мира", "Ветвь Закона Божия".
Когда американские последователи Абдул-Баха восстали, чтобы исполнить Его Предначертание, Шоги Эффенди сказал, что они "водрузили над миром венец славы" и отныне "могут  начертать на своих щитах символы новых побед". В последнем  Послании Ризвана, обращенном к бахаи всего мира, он употребляет поистине блистательные обороты: "Облекшись бронею Его любви, твердо держа щит Его могущественного Завета,  верхом на бесстрашном боевом скакуне, высоко вздымая копье Слова Бога Сил, безоглядно полагаясь на Его обетования как на лучшую опору в своих странствиях, пусть обратят они свои   взоры к неисселдованным краям и направят свои стопы на стезю, ведущую к еще не достигнутым целям, уверенные в том, что Тот, Кто привел их к столь славным победам и хранит для них столько наград в Царствии Своем, не оставит их Своею поддержкой, обогащая из неотъемлемое духовное превосходство до таких пределов, которых не силах постичь ограниченный ум человеческий и воспринять человеческое чувство".
Литературная жизнь Шоги Эффенди чрезвычайно многообразна. С одной стороны, я могу назвать книги (не только его любимого Гиббона), которые он читал в часы отдыха на протяжении тех двадцати лет, что мы прожили вместе, хотя и в молодые годы он читал очень много литературы по самым разным темам. В этом не приходится сомневаться, потому что к 1937 году, когда начался новый отрезок моей жизни здесь, в Хайфе, он уже  был буквально завален день ото дня растущими горами материалов, которые ему приходилось читать в связи с его работой, и среди них - информационные бюллетени, протоколы Национальных Собраний, циркуляры и корреспонденция. Не посвящай он под конец жизни по меньшей мере двух-трех часов в день чтению, ему было бы просто не справиться с работой; он читал в поездах, самолетах, в саду, за обеденным столом, когда мы уезжали из Хайфы, а в Хайфе - часами - за своим письменным столом, пока не уставал до такой степени, что ложился в постель и продолжал читать, откинувшись на подушки. Он тщательно и с неподдельным интересом следил за политическими новостями и мировыми течениями в политике, черпая информацию в "Таймс", "Иерусалим Пост", а иногда в широко известных европейских ежедневниках - "Журналь де Женев" и в парижском издании "Нью-Йорк Геральд Трибьюн". Перед войной он подписался на английский журнал "Девятнадцатый Век", публиковавший много статей о текущих событиях, и  это был единственный журнал, который, насколько мне известно, он читал, но после войны ему показалось, что уровень публикаций заметно упал, и он прекратил подписку. Слово "расправиться" не сходило с его уст; так он расправлялся  со всем несущественным, стремился как можно скорее покончить со второстепенными делами, отбросить от себя банальный житейский мусор. Метод "расправы" он применял и к своей любимой газете. Он точно знал, какие именно страницы в "Таймс" содержат нужные ему новости - о главах партий и правительств, новости международной жизни, и в особенности редакционные статьи и передовицы, - он быстро просматривал их, а потом начинал руками выдирать статьи, которые хотел прочитать более обстоятельно, остальное же выбрасывал прочь - "расправа"  была свершена! Не надо обладать большой проницательностью, чтобы понять, что это был не только эффективный способ работы с материалом, но и отражало глубокую внутреннюю усталость, стремление сбросить с себя излишний груз. С превеликими трудностями мне удавалось иногда просмотреть всю газету целиком, в основном же я читала длинные вырезки, которые Хранитель собственноручно  давал мне со словами "прочитай, это интересно", и я то погружалась в атмосферу дебатов в Палате Общин, то пыталась разбраться в хитроумной статье о политическом положении, современных экономических и социальных течениях, о религиозных вопросах и так далее, и все это - в виде большой и не совсем опрятной пачки бумаги, которую я запихивала в сумочку или в карман, в ожидании не скорого момента, когда смогу прочитать все до конца.
У Хранителя был свой, довольно любопытный способ записи того, что он сочинял: работая над книгами, он предпочитал большим листам маленькие отрывные разлинованные листочки или же почтову бумагу, на них же он записывал и свои пространные послания. Первый вариант он писал исключительно от руки; если исправленй оказывалось слишком много, он садился и терпеливо перебеливал написанное. Печатал он на крохотной портативной машинке, двумя пальцами, по мере продвижения вперед внося в рукопись дальнейшие исправления. Не удивительно, что именно благодаря такой методе он создавал столь филигранно обработанные вещи как те, что вышли из-под его пера. Если речь шла о тексте на персидском, он передавал переписанный набело оригинал секретарю с тем, чтобы тот сделал каллиграфическую копию, которая затем направлялась в Тегеран. Мне всегда было интересно наблюдать, как после того, как он стал Хранителем, почерк его, когда он писал по-английски, начал незаметно приобретать наклон в обратную сторону; вообще же он обладал энергичным, ясным и легко читаемым почерком. Его персидскими текстами можно просто любоваться. В персидском и арабском существует множество каллиграфических стилей, Хранитель отдавал предпочтение одной из разновидностей "Шикасте Насталик"; у этого стиля свое очарование, сочетающее изящество и силу. Следует помнить, что каллиграфия считалась высшим графическим искусством в исламских странах, и красивый почерк был одной из первейших отличительных черт образованного человека. И Баб, и Бахаулла, и Абдул-Баха - все они обладали замечательным почерком, и в этом Шоги Эффенди еще раз подтвердил, что является их достойным наследником.
Однако стиль его не был вычурным, перегруженным излишними подробностями; перечитывая, страницу за страницей, мои порой слишком длинные письма к Национальным Собраниям, он делал пометы на полях, чтобы я вставила  какое-либо пропущенное слово или мысль. Затем, исполнив роль секретаря, он писал от себя постскриптум, обычно переходя с полей одной страницы на другую, в чисто восточном стиле. Главное, что я хочу сказать, это то, что если он исправлял ошибки по всему тексту какого-нибудь важного английского письма, его прежде всего заботило, чтобы выраженная в нем мысль была предельно ясной.
Невозможно переоценить значение переводов Шоги Эффенди на английский, поскольку он был единственным и полномочным  толкователем Святых Писаний, каковым назначил его Абдул-Баха в Своем Завещании. Нередки случаи, когда из-за  расплывчатости грамматических конструкций в персидских фразах возникает двусмысленность, дающая возможность разных читательских трактовок. Аккуратный и правильный английский язык, сам по себе не дающий почвы для двусмысленного прочтения, вкупе с блистательным умом и не менее блистательной способностью толкования Священного Слова, превратился в руках Шоги Эффенди в кристаллизующую движущую силу, помогающую глубже проникнуть в дух учений. Часто именно благодаря английским переводам Шоги Эффенди оригинальная мысль, заложенная в писаниях Баба, Бахауллы и Абдул-Баха, становилась отчетливо ясной, и превратное истолкование уже не грозило ей в будущем. Он был предельно скрупулезен  в своих переводах и всегда абсолютно уверен в том, что употребленные им английские слова ни на гран  не отступают от формы и сути подлинника. Надо быть крупным специалистом в персидском и  арабском, для того чтобы в полной мере оценить проделанную им работу. К примеру, читая оригинал, вы можете обнаружить, что то или иное арабское слово имеет один или два варианта перевода на английский; поэтому, выстраивая английские предложения, Шоги Эффенди попеременно употреблял такие слова, как "мощь", "сила" и "могущество", для перевода  этого одного слова, всякий раз выбирая наиболее подходящий смысловой нюанс, избавляясь от повторов и яркими красками расцвечивая свой перевод без малейшего ущерба для истинного смысла и, даже напротив, усиливая этот смысл. Он часто повторял, что в арабском синонимы означают примерно одно и то же, в то время как в английском они всегда имеют легкий отличительный оттенок, что дает возможность более точно передать мысль. Он полагал также, что некоторые из возвышенно мирстических и поэтичных писаний Бахауллы непереводимы, поскольку в переводе они будут звучать так экзотично и цветисто, что красота и значение подлинника полностью утратятся и у читателя сложитс яневерное представление. Однажды, увы, только однажды в нашей суматошной, деловой жизни Шоги Эффенди сказал, что теперь я достаточно знаю персидский, чтобы понять оригинал, и, прочитав мне отрывок из Скрижали Бахауллы, спросил: "Неужели это возможно перевести на английский?" Два часа мы бились над этим отрывком - точнее говоря, в основном старался он, а я робко пыталась помогать ему. Стоило мне предложить фразу, которая передавала общий смысл, Шоги Эффенди мгновенно ответил: "Нет, нет, это не перевод! Ты не имеешь права менять или выбрасывать слова оригинала и заменять их тем, что оини приблизительно значат по-английский". Он твердо полагал, что переводчик должен быть абсолютно верен оригинальному тексту, пусть в некоторых случаях перевод из-за этого звучал угловато и даже бессмысленно. Бахаулла же всегда настолько возвышенно прекрасен в каждом Своем слове, что вряд ли тут что-нибудь получится. В конце концов он сложил оружие и сказал, что, по его мнению, этот отрывок невозможно подобающим образом перевести на английский, и это при том, что он был взят далеко не из самой темной, мистической книги Бахауллы.
Помню только один случай, когда Шоги Эффенди сказал, что ему пришлось незначительно изменить оригинал: это было, когда сразу же после кончины Учителя он переводил Его Завещание. Речь шла о фразе, касавшейся Всемирного Дома Справедливости - "хранитель Дела Божия является его священным главой и пожизненным членом этого учреждения". Шоги Эффенди сказал, что решил заменить эпитет "неотъемлемый" более мягким - "пожизненный". Это стилистическое снижение интонации как нельзя лучше характеризует смиренное, глубоко почтительное отношение Шоги Эффенди ко Всемирному Дома Справедливости.
Хранитель был чрезвычайно острожен во всем, что касалось оригинального Слова, и всегда отказывался объяснять или комментировать предложенный ему английский текст (разумеется, если то не был его собственный перевод), прежде чем мог сверить его с подлинником. Столь же щепетилен он был в выборе слов, когда комментировал различные события, связанные с историей Веры, к примеру, отказываясь называть человека мучеником, что уже возводит его в определенный ранг, только на том основании, что он был убит, и, напротив, иногда употреблял это слово применительно к людям, умершим своей смертью, поскольку считал эту смерть мученической.
Другим крайне важным аспектом предопределенного свыше положения Шоги Эффенди, толкователя Учений, было то, что он  не только охранял Святое Слово от разного рода неверных толкований, но и бережно поддерживал правильное соотношение между наиболее важными частями Учения и защищал законное положение каждой из трех Главных Фигур Веры.  Любопытное подтверждение тому мы находим в письме А. Л. М. Николя - французского ученого, который перевел Байан Баба на французский и которого с полным правом можно считать бабидом. Многие годы ему казалось, что бахаи недооценивают и приуменьшают величие Баба. Когда он обнаружил, что Шоги Эффенди в своих сочинениях первозносил Баба, увековечил Его память в такой книге, как "Повествование Набиля", и неоднократно переводил Его высказывания на английский - отношение Николя полностью изменилось. В письме к одной из первых бахаи во Франции он писал: "Теперь я могу умереть спокойно... Слава Шоги Эффенди, который облегчил мои страдания и смирил мое беспокойство, слава тому, кто открыто признал заслуги Сейида Али Мухаммада, по имени Баб. Я так счастлив, что готов целовать Вашу руку, которая вывела мой адрес на конверте, достивившем мне послание Шоги. Благодарю Вас, мадемуазель, благодарю от всей глубины души".
К своей работе Шоги Эффенди относился объективно и практично. На протяжении многих лет он посылал свои переводы и рукописи собственных сочинений Джоржу Таунсенду, чье знание английского и владение этим языком всегда восхищало его. В одном из своих писем к нему Шоги Эффенди писал: "Глубоко благодарен Вам за крайне ценные для меня и подробные замечания..." Хорас Холли часто подбирал заголовки к открытым  письмам Шоги Эффенди, обращенным к верующим Запада, а также, цитируя отдельные фразы из сочинений Хранителя, наиболее ярко иллюстрирующие основной тезис, снабжал разделы писем подзаголовками. Если это облегчало чтение его работи делало из более доступными для среднего американского верующего, Шоги Эффенди никогда не имел ничего против. Хорас сам был писателем, и его заголовки к сообщениям Хранителя фокусировали их основную мысль и будоражили воображение.
Одним из первых шагов, предпринятых Шоги Эффенди в начале своего служения, было распространение переводов Святых Писаний: год и десять дней спустя после оглашения Завещания Абдул-Баха он пишет Американскому Национальному Собранию: "Мне доставляет большое удовольствие поделиться с вами  переводом некоторых молитв и Скрижалей нашего возлюбленного Учителя..." - добавляет, что верит, что "с течением времени сможет регулярно посылать переводы, на которые вполне можно опираться... которые откроют вам новое видение Его Славной Миссии... и позволят проникнуть в характер и смысл  Его Божественного Учения". В письмах той поры, рассылаемых  в разные страны, он вновь и вновь упоминает прилагаемые к ним новые переводы, предназначенные для бахаи. Еще через месяц в одном из писем в Америку он пишет: "Прилагаю мой заново отредактированный перевод "Сокровенных Слов" Бахауллы, написанных частично на арабском, частично на персидском, и надеюсь в будущем посылать еще переводы Его Слов и Наставлений". 27 апреля того же года Шоги Эффенди вновь обращается к Американскому Национальному Собранию: "Прилагаю также мое переложение нескольких отрывков из Китаб уль-Акдаса, которые вы можете свободно распространять среди друзей". В ноябре он сообщает Собранию, что трудится над  "транслитерацией восточных терминов... и верит в том, что друзья не пожалеют сил и терпения, скрупулезно придерживаясь авторитетного, хотя и в некоторых случаях произвольного, руководства для написания восточных терминов и выражений". Несомненно, транслитерация может показаться скучным и путаным делом, но при этом обычно упускают из виду, что благодаря транслитерации человек усваивает точное слово, и те, кто знакомы с этой системой, мгновенно угадывают, какое  слово стояло в оригинале, руконструируя его арабский или персидский эквивалент. Для исследователей Веры эта скрупулезность чрезвычайно важна. Кроме того она помогает избавляться от многочисленных неправильных написаний.
Любопытно отметить, что сам Шоги Эффенди в вышеприведенной цитате пишет название книги Бахауллы - Китаб-и-Акдас, - в большей или меньшей степени полагаясь на его фонетическое произношение, именно потому, что он сам еще не взял на вооружение созданную  им систему транслитерации.Следует сказать несколько слов об этой Пресвятой Книге, поскольку, хотя она и считается сводом Законов Бахауллы, по сути это небольшой по объему том, в основном касающийся иных предметов. До своей кончины Шоги Эффенди успел, на великолепном английском языке, познакомить бахаи Запада с большей частью содержания этой книги и со всеми законами, которые, как он считал, применимы к бахаи, в то время жившим  в чужеродном окружении. Он не только переводил и распространял отрывки из наставлений; он стремился помешать тому, чтобы верующие из-за избытка рвения и будучи недостаточно дальновидны, не допускали ошибок при печатании и издании компиляций на темы своей Веры. Отвечая на предложение одного из друзей относительно публикации общедоступного молитвенника, он пишет человеку, передавшему ему это предложение: "Я согласен с ним, если при этом будет соблюдена предписанная Бахауллой классификация, в противном случае результат предприятия представляется мне скороспелым и неясным".
 Сочинение, перевод и распространение книг о Вере Бахаи составляло едва ли не главный интерес в жизни Хранителя, от этого он никогда не уставал и всегда активно поддерживал данный процесс. В идеале местные и национальные общины должны самостоятельно оплачивать свои мероприятия, однако Хранитель прекрасно понимал, что в условиях  Века Строительства нашей Веры это не всегда возможно, и оказывал существенную помощь, на протяжении многих лет финансируя перевод и публикацию литературы Бахаи из находившихся в его распоряжении фондов. В критические периоды, когда на кону оказывалось исполнение давно лелемых целей, Шоги Эффенди первым вставал на их защиту; так, в течение  одного лишь года он оказал помощь Индийскому Национальному Собранию, внеся на осуществление программы книгоиздательства более двух тысяч фунтов. Сразу же после завершения Американской межконтинентальной конференции, предварившей начало Десятилетнего Крестового Похода, Шоги Эффенди телеграфирует Американскому Национальному Собранию: "Ускорьте шаги публикации брошюр языках народов Америки". Два дня спустя он дает примерно такую же телеграмму Европейскому Собранию, единственно заменив слова о   "языках народов Америки" на "европейские языки". Подобные же послания с заверениями в немедленной финансовой поддержке в размере тысячи фунтов  были направлены в Индию и Великобританию. Он был  постоянно озабочен самым широким распространением литературы бахаи на различных языках с первых же дней своего служения, и один нес всю ответственность за большинство переводов, осуществленных за тридцать шесть лет, что он пребывал в должности Хранителя. Он использовал любую возможность. Письмо к одному поляку, который у себя на родине занимался изучением Веры, крайне показательно в этом отношении: Шоги Эффенди сообщает, что выслал ему выскказывания королевы Румынии Марии о Вере, и спрашивает, не мог ли бы он  перевести их на польский и переслать ему! Это случилось в 1926 году, но точно такой же энтузиазм и настойчивость характеризуют его в этой области вплоть до последних дней жизни.
Кроме того в ранний период своего служения, когда эсперанто, особенно в Европе, получило быстрое и широкое распространение, Хранитель посвящал много внимания организации издания газеты бахаи на этом языке, объясняя издателю, что его "интерес продиктован горячим стремлением по возможности позволить бахаи изучать этот международный язык во всех уголках мира".
В Хайфе Хранитель собирал литературу на всех языках, размещая книги в своей собственной библиотеке, в библиотеках паломнических домов, во дворце Бахауллы в Бахджи и в Международных Архивах. В этой связи любопытно то, как он расставлял их, потому что такого мне никогда не приходилось видеть прежде: скажем, у него было какое-то количество дешевых изданий в скучных серых переплетах и гораздо большее число - в синих или каких-нибудь других обложках. И вот, используя эти цветовые сочетания, он создавал на своих книжных полках определенный узор: пять красных корешков, потом два синих, снова пять красных и так далее, что добавляло привлекательности к общему впечатлению, которое производил  книжный шкаф, в ином случае выглядевший бы однообразно и скучно.
В 1931 году в письме к Марте Рут он пишет: "Сейчас в моей комнате стоят экземпляры семи опубликованных переводов" (речь идет о книге доктора Эсслемонта), и просит ее ускорить дальнейшую работу над переводами: "Я буду лишь чрезвычайно рад помочь в их окончательном опубликовании". Через год, отправляя письмо в Бирму Сейиду Мустафе Руми, Хранитель  не скрывает, какое удовлетворение дают ему эти новые публикации. Он пишет: "... прилагаю сумму в девять фунтов, чтобы помочь скорейшему завершению перевода книги на бирманский. Шестнадцать отпечатанных переводов  уже собраны здесь и размещены во дворце Бахауллы в Бахджи рядом с Его святой усыпальницей, книга же в настоящее время переводится еще на шестнадцать языков, включая бирманский", Уже в 1935 он с радостью извещает того же друга о том, что "тридцать один опубликованный перевод распространен среди бахаи всего мира".
В записях Шоги Эффенди сохранились тексты бесчисленных телеграмм вроде той, что он отправил Асгар-заде в Лондон: "Просьба телеграфировать минимальную стоимость издания книги Эсслемонта на русском"; очевидно, получив ответ, он посылает следующую телеграмму: "Высылаю почтой сорок фунтов. Добавьте необходимые пятьсот. Первая часть русской рукописи сегодня отправлена почтой. Остальное в самом скором времени. Глубоко признателен ваше сотрудничество непрестанные заботы". А вот телеграмма Ускули в Шанхай: "Телеграфируйте дате публикации книги Эсслемонта. Отправьте пятьдесят экземпляров почтой. С любовью". Несмотря на свою крайне занятую жизнь, Шоги Эффенди то и дело приходилось отвлекаться, сосредотачиваясь на том или ином аспекте работы, требовавшем немедленного вмешательства.
Примером тому могут послужить четыре его телеграммы, отправленные одна за другой в один и тот же день Марте Рут в Европу, Америку, Новую Зеландию и Бирму в 1932 года: "Большая необходимость в срочном переводе книги Эсслемонта на чешский, венгерский, румынский, греческий как подготовительный этап в миссионерской кампании в Европе. Готов оказать финансовую помощь жду проекта сметы. С любовью". "Желательно предпринять срочный перевод Эсслемонта на язык Брайля. Прошу телеграфировать, насколько это возможно. С любовью". "Проинформируйте Б... чтобы он срочно позаботился переводе книги Эсслемонта на язык маори". "Поспособствуйте срочному переводу книги Эсслемонта на бирманский. С любовью". Он с нетерпением ожидал результатов нескольких запущенных их проектов, и вот еще несколько телеграмм, отправленных позже в том же году: "Телеграфируйте издании французского перевода Эсслемонта". "Весь в ожидании перевода книги Эсслемонта на курдский".
Шоги Эффенди вдохновил многих бахаи писать о Вере. Английской верующей, мисс Пинсон он телеграфирует в 1927 году: "Ваша книга великолепно издана и написана изысканным стилем. Посылаю необходимые девятнадцать фунтов"; телеграмма Хорасу Холли, 1926 года: "Любезно прошу выслать почтой сорок экземпляров вашей книги. Искренне ваш". Шоги Эффенди не только оплачивал публикации книг бахаи, но и специально заказывал их. Так, он телеграфирует в Америку: "Любезно прошу срочно выслать почтой самое дешевое издание книги Эсслемонта на сумму пятьдесят долларов. Высылаю чек почтой".
Факты и события могут быть полезны, только если рассматривать их под правильным углом зрения, подвергать глубокому и правильному истолкованию. Ум и проницательность Шоги Эффенди, относившиеся к основным  чертам его богато одаренной натуры, позволяли ему вылавливать наиболее значимые события, отдельные  явления из того вороха несообразных и нелепых слухов, которыми обросло развитие Дела в разных странах, и показывать их в исторической перспективе, освещая  их светом своей мысли и объясняя нам, что же происходило на самом деле и какое значение имели эти события сейчас  и какое приобретут в будущем. Это было не статичное внешнее изображение форм, а скорее, описание того, куда движется левиафан в морских хлябях - левиафан соотнесенных между собою течений внутри Общины последователей Бахауллы, плывущий в безбрежном  море Его Откровения. Где-то возникало новое Собрание, кто-то умирал, какой-то доселе неизвестный правительственный орган выдавал нужное свидетельство - все это само по себе  представляло ряд разрозненных фактов, - но в глазах Шоги Эффенди они составляли часть узора, и он помогал нам увидеть, как сплетается перед нами этот узор. В номерах "Бахаи Уорлд" Хранитель проделывал ту же работу, но не только для верующих, но и для широкой публики.Он с поистине захватывающим драматическим искусством описывал процесс развития Веры, и масса как бы разрозненных событий и, на первый взгляд, никак не связанных между собой фотографий приводились как свидетельство  притязаний Веры на статус всемирной, всеобъемлющей религии.
Интересно, что предложение издать первый том "Бахаи Уорлд" поступило к Шоги Эффенди от Хораса Холли, которое тот прислал ему в феврале 1924 года, хотя я ни минуты не сомневаюсь в том, что широта взглядов юного Хранителя и направление, которое он уже придал Делу в посланиях верующим Запада, подействовали на творческую натуру самого Хораса и навели его на эту идею. Шоги Эффенди подхватил ее, и с тех пор Хорас, одаренный писатель, стал первым помощником Шоги Эффенди в этом предприятии и, одновременно являясь Секретарем Американского Духовного Собрания, превратил "Бахаи Уорлд" в замечательное, единственное в своем роде издание. Том первый - "Ежегодник Бахаи", изданный в 1925 году, охватывающий период с апреля 1925 по апрель 1926 года и состоявший  из 174 страниц, окончательно закрепил название "Бахаи Уорлд", предложенное Национальным Собранием и одобренное Шоги Эффенди; за ним последовал второй том - "Двухгодичный международный отчет". Всего до кончины Хранителя было издано двенадцать томов, самый большой из которых  по объему приближался к тысяче страниц. И хотя все они были подготовлены к выходу в свет Американским Национальным Собранием, опубликованы его Издательским комитетом, составлены штатными редакторами и посвящены Шоги Эффенди,  - было бы, наверное, более справедливо назвать их Книгами Шоги Эффенди. Сам он выступал в роли главного редактора; Американское собрание присылало ему огромный объем материала, входившего в каждый том, фотографии - он же принимал  окончательное решение относительно того, что войдет, а что не войдет в очередной номер. Поскольку шесть из двенадцати томов вышли в свет  в тот период, когда я удостоилась чести быть рядом с Хранителем, я сама видела, как он издавал их. Со своей поразительной работоспособностью Шоги Эффенди без устали просматривал пухлые кипы бумаг и фотографий, полученных из Америки, отбрасывая малосодержательные и неподходящие материалы; вслед за Оглавлением, которое составлял сам Хранитель, текст разбивался на разделы, и уже окончательно готовая рукопись по почте пересылалась обратно в Америку. Шоги Эффенди постоянно сетовал, что материалы не отвечают высоким стандартам. Исключительно благодаря его решительности и настойчивости тема "Бахаи Уорлд" производят такое блестящее впечатление. Издатели (часть из которых самостоятельно назначили себя на эту должность), боровшиеся с инертностью, составляющей препятствие любой организации, которые стремятся достичь своих целей посредством переписки с корреспондентами, зачастую нахдящимися за тысячи миль от них, вынужденные вступать в контакт со слабо осведомленной и плохо работающей администрацией, никогда не преуспели бы в сборе требуемого материала, если бы их усилия не подкреплялись авторитетом и энергией Хранителя. Любопытен и такой побочный штрих: после издания очередного тома Шоги Эффенди просил прислать ему в Хайфу все оригинальные рукописи, которые  впоследствии хранились во Всемирном Центре.
Сразу же после выхода очередной книги он приступил к сбору материала для следующего номера. Помимо неоднократных напоминаний Американскому Национальному Собранию поступать подобным же образом он рассылал  бесчисленные письма и телеграммы различным Собраниям других стран и частным лицам. К примеру, как-то в течение единого дня он послал три телеграммы Национальным Собраниям: "Бахаи Уорлд" необходимо требуется фотография Национального Собрания"; это требование нужного Шоги Эффенди материала предназначалось изолированному, оторванному от других центров в Шанхае. "Рукопись "Бахаи Уорлд" отправлена почтой. Прошу немедленной аккуратной публикации", -  такого рода послания Американское Собрание получало довольно часто. Сам Шоги Эффенди готовил макет тома, распечатывал Оглавление, подбирал названия к фотоматериалам, подбирал все фронтиспысы, решал, какого цвета будет переплет и, главное, в длинных подробных письмах детально и точно инструктировал Хораса Холли, которого он сам, как самого одаренного и сведующего человека, выбрал для составления Международного обзора текущей деятельности Бахаи, которому придавал большое значение. "Подробное письмо касательно Международного обзора содержит крайне толковые  сведения", - телеграфирует ему Хранитель. Какими понимающими и обстоятельными были письма самого Шоги Эффенди на эту тему, показывают следующие отрывки из его письма Хорасу, написанного секретарем Хранителя, однако я практически не сомневаюсь - продиктовано оно было самим Шоги: "Шоги Эффенди тщетально ознакомился с присланными Вами материалами, частично изменил и перегруппировал их, дополнил за счет нового полученного им материала, придал им окончательную форму и вышлет почтой всю рукопись на Ваш адрес до конца текущего месяца... Он посвятил немало времени кропотливому изучению материала и его расположения  и считает, что была проделана большая и отвечающая самым взыскательным требованиям работа... Он желает подчеркнуть особую важность следования установленному им порядку. Он надеется, что в отличие от предыдущего тома ничего не будет изменено в плане композиции материала".
Мы располагаем письменными свидетельствами того, что думал сам Шоги Эффенди о "Бахаи Уорлд". Еще в 1927 году, когда был издан всего лишь один том, он писал своему корреспонденту, не принадлежавшему к числу верующих: "Настоятельно советую Вам достать экземпляр Ежегодника Бахаи... который авторитетно и ясно позволит Вам составить представление о целях, требованиях и влиянии Веры". В открытом письме 1928 года, обращенном к "возлюбленным Господа и служанкам Всемилостивого на Востоке и Западе" и полностью посвященном теме "Бахаи Уорлд", Шоги Эффенди уведомляет их: "С самого начала я был постоянно и глубоко заинтересован в его развитии, лично участвовал в сборе материалов, организовывал его содержание и тщательнейшим образом проверял все публикуемые в нем данные. Я настоятельно и определенно рекомендую его вниманию всех вдумчивых и ревностных последователей Веры как на Востоке, так и на Западе..." Он пишет, что материалы ежегодника легко читаются, увлекательны, всеобъемлющи и авторитетны; фундаментальные идеи Дела находят в нем сжатое и убедительное толкование, а тщательно отобранные иллюстрации дают наглядное представление о происходящем вокруг; ежегодник - единственное и непревзойденное  в своем роде из всех изданий Бахаи. Шоги Эффенди всегда относился к "Бахаи Уорлд" - и приложил немало усилий к тому, чтобы это действительно было так - как к изданию, доступному равно широким слоями публики, исследователям, которое могло бы занять достойное место на библиотечных полках, а также как средство, по его собственному выражению, "покончить со злонамеренными ложными толкованиями и злополучными недоразумениями, которые, увы, столь долгое время омрачали лучезарную Веру Бахауллы".
Он часто преподносил эту книгу в подарок особам королевской крови, государственным деятелям, видным ученым, университетам, издателям газет и вообще людям, не имеющим прямого отношения к Вере Бахаи, посылая ее по почте с вложенной простой визитной карточкой "Шоги Раббани". Реакция одного из этих людей, американского преподавателя, замечательно передает впечатление, которое обычно производил подарок Шоги Эффенди: "Мы получили два экземпляра "Бахаи Уорлд"...
Не могу выражить, несколько ценна для меня возможность внимательно изучить эут книгу, во всех смыслах настолько интересную и захватывающую... Особенно поздравляют Вас с тем, что Вы поддерживаете литературу, питающую дух единства в людях разных социальных слоев и групп, с надеждой  взирающих на Вас в роли своего вождя". Но, пожалуй, самым серьезным признанием важности этого издания, в которое Шоги Эффенди на протяжении многих лет вкладывал столько сил и времени, было то, что сама гордая королева писала специально для него хвалебные отзывы в адрес Веры и согласилась, чтобы ее фото появлялось на фронтисписах нескольких томов. "Никакими словами, - писал Шоги Эффенди Марте Рут в 1931 году, получил от нее очередное послание королевы Марии, - невозможно выразить мою радость в связи с Вашим письмом и его бесценным содержимым, которое составит ценнейший, выдающийся вклад в будущий номер "Бахаи Уорлд".
Когда вглядываешься на достижения Шоги Эффенди, почти не верится, что он написал как таковую одну единственную собственную книгу, а именно "Бог проходит рядом", вышедшую в свет в 1944 году. Даже "Обетованный День настал", написанная в 1941 году и занимающая 136 страниц, это всего лишь открытое письмо, обращенное к бахаи Запада. Один этот факт - яркое свидетельство глубокой скромности, лежавшей в основе характера этого человека. Он поддерживал связь с бахаи, потому что у него всегда находилось нечто важное, что сказать им, потому что он был назначен руководить ими, потому что он был Хранителем Веры Бахауллы; им двигали силы, которые были сильнее его, над которыми он был не властен. Помимо основного потока корреспонденции, состоявшего из относительно коротких писем, потока, который непрестанно устремлялся от него к бахаи Запада и их Национальным Собраниям, существуют также открытые письма иного рода: некоторые были обращены к бахаи Соединенных Штатов и Канады, другие - к бахаи Запада в целом, последние были собраны в одном томе под названием "Миропорядок Бахауллы". "Миропорядок Бахауллы"  и "Дальнейшие Соображения касательно Миропорядка Бахауллы" были написаны соответственно в 1929 и 1930 году; назначение их состояло в том, чтобы прояснить верующим истинный смысл и цели их Веры, ее основные положения, ее требования и ее будущую судьбу, а также направлять постепенно развивающуюся и приобретающую опыт Общину Северной Америки и других западных стран, способствуя лучшему пониманию их обязанностей, привилегий и назначения. В 1931 году за ними последовало письмо, озаглавленное "Цель нового Миропорядка", которое по мастерству и уверенности тона поднимается нащд уровнем простых писем к соратникам по общему делу и отражает незаурядные способности к изложению мысли, которые должны быть присущи великому вождю и великому писателю. В письме Хранителя, написанном в январе 1932 года, его секретарь, явно подразумевая "Цель нового Миропорядка", утверждает: "Шоги Эффенди написал свое последнее письмо западным друзьям, поскольку почувствовал необходимость уяснить общественности позицию Веры Бахаи по отношению к первостепенным экономическим и политическим проблемам. Мы хотим, чтобы мир знал, в чем заключалась истинная цель Бахауллы". Поводом для написания этого письма Шоги Эффенди стала десятая годовщина со дня кончины Учителя, и он подробно описывает современное состояние мира и перемены, которые должны произойти между составляющими его частями в свете учений Бахауллы и Абдул-Баха.
В 1932 году появился "Золотой Век Дела Бахауллы" - мастерское изложение Божественных истоков Его Веры, которая, как писал Шоги Эффенди, питается "сокровенными источниками небесной силы". И вновь Хранитель разъясняет  и уточняет отношение Его Завета к Заветам прошлого, а также останавливается на путях разрешения проблем современности. В 1933 году он адресует североамериканским бахаи труд "Америка  и Величайший Мир", где подробно разбирает роль, уготованную  Господом этой части света на протяжении данного исторического периода, вспоминает о самоотверженных путешествиях Учителя по западным странам и перечисляет победы, уже одержанные во имя Веры этой возлюбленной Общиной. Написанный в  1934 году объемистый трактат "Завет Бахауллы" вспыхнул над миром Бахаи, как ослепительно яркий свет молнии. Помню, что, когда я впервые читала его, меня охватило совершенно неописуемое чувство: мне показалось, будто вселенная разверзлась вокруг и я заглянула в  волную сияющих звезд бездну; все границы нашего разумения были сметены; слава Дела Бахауллы и истинное положение его Главных Героев явились нам, и мы уже не могли быть такими, как были прежде. Можно было бы подумать, что ошеломительный эффект одного этого послания Хранителя должен был навсегда заставить душу отвратиться от всего мелкого и ничтожного! И хотя  в глубине сердца Шоги Эффенди уже вынашивал новые замыслы, я знаю по его замечаниям: он считал, что в "Завете" - во многих отношениях - высказал практически все, что хотел сказать.
В 1936 он пишет "Развитие Мировой Цивилизации"; и вновь, как он уже не раз делал, Шоги Эффенди связывает это развитие с кончиной Абдул-Баха. Он вновь разворачивает перед читателем картину современного мира: быстрый политический, нравственный и духовный его упадок, ослабление христианства и ислама, опасности, угрожающие  беспечному, не внемлющему человечеству, и - с другой стороны - действенные, боговдохновенные и внушающие надежду средства, которые предлагает учение Бахауллы. Замечательные письма Хранителя, игравшие столь важную образовательную роль благодаря не в последнюю очередь широкому использованию цитат из Самого Бахауллы, привиденных в переводе Хранителя, духовно поддерживали верующих, ибо  мы знаем, что Слово Явления Божия есть главная пища души. В них также содержались бесчисленные прекрасно переведенные отрывки из Скрижалей возлюбленного Учителя. Хранитель щедро изливал свою благодать на верующих, и каждый раз это было для них пиром - так воспитывал он новое поколение могучих слуг Веры. Слова его воспламеняли их воображение, звали за собой к новым вершинам, помогали им все глубже укореняться в плодотворной почве великого Дела.
Действительно, на протяжении 1930 года можно заметить явные перемены в писаниях Хранителя. Держа в руке перо, как обоюдоострую шпагу, возвышается перед нами его величественная фигура. Если раньше в его сочинениях местами можно было почувствовать неуверенность, отзвук бед и обид, пережитых после вознесения Учителя и вступления в новую высокую должность, вопль сердца, скорбящего об утрате возлюбленного, самого дорогого существа в мире, - то теперь тон меняется: перед нами человек уверенно и сильно говорящий во всеуслышание то, что знает наверняка. Воистель уже изведал вкус войны. Раньше, озлобленному и духовно извращенному врагу удавалось застигнуть его врасплох, расстроить, ранить. Теперь - что-то по-юношески ласковое  и доверчивое навсегда осталось в прошлом. Перемена эта дает о себе знать не только в характере и мощи его обращений к миру бахаи, манере, в какой он создавал административную структуру восточных и западных стран, собирая  воедино разрозненные и непохожие друг на друга общины, но и в красоте  и уверенности его слога, с годами обретающего все больший блеск.
В тот же самый период, когда из-под пера Шоги Эффенди одно за другим стали появляться письма, проливающие свет на столь важные предметы, он взялся за перевод двух книг. В письме от 4 июля 1930 года Шоги Эффенди сообщает: "Я чрезвычайно устал после года напряженной работы, особенно после  того, как ко всем остальным моим трудам добавился перевод Икана, который я уже отослал в Америку". Это был первый из его великих  перводов-перевод книг, в которой Бахаулла излагает Свои взгляды на положение  и роль Явления Божия, опираясь прежде всего на исламские учения и  пророчества, книги, известной под названием Китаб-и-Икан, или Книга Несомненности. Трудно переоценить важность этого подспорья для западных бахаи, которое помогло им в изучении их Веры и бесконечно обогатило их понимание сути Божественного Откровения.
В том же году Хранитель приступил к работе над второй книгой, опубликованной в течение этого же периода; это не был перевод из Бахауллы или одно из открытых писем Шоги Эффенди, скорее, труд этот можно рассматривать как литературный шедевр и один из бесценных  даров миру за все время его жизни. Это был перевод первой части повествования, составленного современником и последователем Баба и Бахауллы, известным под именем Набиль, который был опубликован в 1932 году и назывался "Глашатаи зари". Если какому-нибудь скептически настроенному критику вдруг вздумается представить литературу Веры Бахаи недостойной лучших литературно-религиозно образцов, предназначенных только для посвященных, то он попросту будет не вправе обойти вниманием такую книгу, как "Повествование Набиля", которая с полным на то основанием может считаться классикой среди эпических повествований на английском языке. И хотя по виду это и перевод с персидского, но можно сказать, что Шоги Эффенди создал новое произведение на английском, и в этом  отношении его перевод сопоставим с Фитцджеральдовским пересказом "Рубаи" Омара Хайама, давшим миру поэму на  иностранном языке, которая во многих отношениях затмевала достоинства оригинала. Самые яркие и восторженные отзывы на этот шедевр Хранителя принадлежат выдающимся личностям, не исповедующим  Веру Бахаи. Драматург Гордон Боттомли писал: "... отрезок жизни, прожитый вместе с персонажами этой книги, одно из  самых сильных впечатлений за все время; причем это было вдойне волнующее переживание благодаря тому психологическому отсвету, которое оно бросало на события Нового Завета". Широко известный ученый и гуманист, член Культурно-этического общества, д-р Альфред В.Мартин, в своем благодарственном письме Шоги Эффенди, пославшем ему "Повествование Набиля", писал: "Ваша великолепная  и поистине монументальная работа... останется классическим образцом на все времена. Сверх меры поражен Вашей способностью  к такой работе вопреки грузу той основной деятельности, к которой обязывает Вас профессиональное положение". Один из его старых  педагогов, Байярд Додж из Американского университета в Бейруте, получив экземпляр "Повествования Набиля", писал  Хранителю: "... Последняя книга, "Глашатаи зари", видится мне особенно ценным вкладом. Сердечно поздравляю с ее публикацией. Представляю, скольких трудов должен был Вам стоить этот блестящий перевод, к тому же снабженный такими интересными примечаниями и фотографиями".
Позднее он более подробно высказал свое отношение к этой уникальной книге:
"Пользуясь летним досугом, прочел "Повествование Набиля"... Всякий, кто интересуется религией и историей - в глубоком долгу перед Вами за опубликование такой прекрасной работы. Глубинный смысл этой работы сам по себе столь впечатляющ, что кажется просто неподобающим делать Вам комплименты касательно практических аспектов Вашего перевода. Все же не могу удержаться, чтобы не высказать, как я ценю то, что Вы, при Вашей и без того чрезмерно занятой жизни, смогли уделить время такому объемному и непростому труду.
Уровень владения английским и легкость, с какой читается перевод - поразительны, ведь, как правило, перевод читается с трудом. Вам блестящим образом удалось выдержать книгу в нейтральном тоне, а подстрочные примечания превращают Вашу работу, скорее, в научный исторический труд, чем в некое пропагандисткое издание. Книга производит исключительно сильное впечатление именно потому, что перевод по-научному  точен, а интонации оригинала - естественны и непринужденны, так что в целом работа должна показаться подлинником даже самому цинично настроенному критику.
С точки зрения исторической значимость работы невозможно переоценить. Кроме того она необычайно полезна, так как объясняет психологию, лежащую в основе наших великих течений, связанных с религиозным откровением. Безусловно, основная ценность заключается в том, что повествование проливает свет на ранний период истории Движения Бахаи. Истории жизни первых обращенных потрясают до глубины души.
Я дал свой экземпляр для прочтения профессору Кроуфорду и профессору Сили и надеюсь, что многие из наших преподавателей и студентов найдут свободное время, чтобы прочесть такую познавательную и вдохновляющую книгу.

Хотя столь проницательный  и понимающий отклик, полученный от старого преподавателя, и должен был доставить большую радость Шоги Эффенди и тронуть его, несомненно самую высокую оценку его отруда содержало письмо, полученное им от сэра Э. Денисона Росса, прославленного востоковеда с факультета востоковедения Лондонского университета:

27 апреля 1932 года
Дорогой Шоги Эффенди!
Было крайне любезно с Вашей стороны, что Вы вспомнили обо мне и прислали экземпляры двух Ваших последних работ, которыми я очень горжусь, особенно учитывая, что они получены от Вашего имени. "Глашатай зари" - поистине одна из самых прекрасных книг, какие мне доводилось видеть за многие годы; бумаги, печать, иллюстрации - все превосходно,  а что до Вашего стиля, то он выше всяких похвал, и ни одна строчка не выдает перевода. Разрешите передать Вам мои самые теплые поздравления с тем, что Вам самым успешным образом  удалось достичь главной цели, которую Вы ставили перед приездом в Оксфорд, а именно - в совершенстве овладеть нашим языком.
Помимо всего прочего, Повествование Набиля сослужит мне крайне важную службу в лекциях, которые я читаю каждый семестр о Бабе и Баха.
Недеюсь, что вы пребываете в добром здравии,
Остаюсь Искренне Ваш
Э. Динисон Росс

Сам Шоги Эффенди в письме к Марте Рут от 3 марта 1931 года так описывает, какой видится ему книга и что значила для него работа над ней: "Только что, после восьми месяцев непрестанного  и тяжелого труда, закончил работу над переводом истории первых дней Веры и отослал рукопись Американскому Национальному Собранию. Книга состоит из шестисот страниц текста и двухсот страниц примечаний, которые я по крупице собрал за летние месяцы из различных источников. Я был  настолько поглощен этой работой, что даже на время пришлось прервать переписку... Чувствую себя таким измотанным и усталым, что едва пишу... Воспоминания подлинные и в основном касаются Баба. Частично их читали Бахаулле, просматривал также Абдул-Баха... После такого длительного и тяжелого напряжения перо буквально валится из рук, большей частью лежу..."
В ожидании скорого выхода книги, в октябре 1931 года Шоги Эффенди телеграфирует в Америку: "Обяжите всех англоязычных верующих сосредоточить усилия на изучении бессмертного повествования Набиля как существенной подготовительной работе перед новой интенсивной миссионерской кампанией необходимой в связи с завершением строительства Машрик уль-Азкара. Убежден что широкое распространение разнообразного и подлинного материала явится действенным оружием в крититический момент. Решительно рекомендуйте его всем возможным посетителям родины Бахауллы".
Всего в книге, которую Шоги Эффенди рекомендует  изучать верующим, семьсот сорок восемь страниц и более ста пятидесяти фотографий; в ней приведено факсимиле полного генеалогического древа Баба, собственноручно составленное Хранителем; кроме того текст, основанный на оригинальной рукописи Набиля, но преображенный блистательным пером и мыслью Шоги Эффенди, снабжен обширными подстрочными примечаниями на английском и французском, собранными из бесчисленных источников и проливающих свет на события, о которых рассказывает повествование, что в огромной мене увеличивает его историческую ценность и интерес. Подписанный и нумерованный вариант - edition de luxe - в количестве трехсот экземпляров был отпечатан и издан вмесет с основным тиражом. Два года исследовательской, компилятивной и переводческой работы ушло у Шоги Эффенди на то, чтобы дополнить и расширить это великолепное издание. В 1930 году он послал в Персию австралийского фотографа-бахаи, чтобы запечатлеть следы и историю жизни Баба на Его родине, сцены мученической смерти Его самого и Его последователей и другие исторически памятные места. Если бы Шоги Эффенди не сделал этого, большая часть этих  достопримечательностей в их исконном виде была бы утрачена навсегда. Параллельно с отбором фотографий для "Повествования Набиля" Шоги Эффенди проделал тщательнейшие приготовления для пересылки в Америку "бесценного наследия" - оригинальных Скрижалей Баба, обращенных к девятнадцати Его ученикам, и еще одну, бесконечно ценную - Бахаулле, "Тому, Кого явит Господь"; со всех них были сняты факсимильные копии. На фронтисписе он решил поместить цветное изображение интерьера Усыпальницы Баба. Наконец у Хранителя появился достойный подарок - целиком и полностью плод его работы, который он мог посвятить той, кого любил больше всего на свете:
Пресвятому Листу
последней  Свидетельнице Славного Героического
Века
Посвящаю я этот Труд
в Знак
Великой Признательности, Благодарности
и Любви
Впервые так близко познакомившись с историей жизни и эпохой Баба, бахаи Запада преобразились; словно драгоценная кровь этих первых жертв неожиданно окропила их.Им представилсь возможности охватить взглядом стоящую за ними традицию, увидеть, что их Вера была Верой, за которую люди с готовностью жертвовали своей жизнью, понять, о чем говорил Шоги Эффенди и чего он ждал от них, когда называл их духовными преемниками Глашатаев Зари. Семена, которые эта книга заронила в сердца западных последователей Бахауллы вызревали в годы Десятилетнего Крестового Похода, и чем далее, тем более обильный урожай суждено им приносить по мере развития и победного шествия Божественного Предначертания Абдул-Баха по земному шару.
В 1935 году Шоги Эффенди вновь преподнес западным бахаи великолепный подарок - опубликованную под названием "Крупицы из Писаний Бахауллы" рукопись, про которую сам Хранитель в письме к сэру Герберту Сэмюэлю пишет, что "она представляет собою подборку из наиболее характерных и доныне неопубликованных отрывков из выдающихся трудов Творца Откровения Бахаи". Если вспомнить скупые строки Нового Завета, прославленные слова Будды и буквально горстку изречений, принадлежащих некоторым другим Божественным светочам, которые тем не менее на целые века преобразили жизни миллионов людей, то одни только "Крупицы" служат руководством к действию и источником вдохновения, достаточным для духовного Завета любого Пророка. Профессор Норман Бентивич, благодаря Шоги Эффенди за присланный ему дарственный экземпляр "Крупиц", сказал: "Приветствую эту книгу как еще один плод Вашего усердного благочестия", - тем самым прекрасно обозначив суть работы Шоги Эффенди - донести до западного мира слова Явления Божия. Но, конечно же, самыми дорогими были сказанные по поводу этой книги в одном из разговоров с Мартой Рут слова румынской королевы Марии: "даже сомневающиеся обретут в ней могучую силу, если прочтут ее в уединении и дадут своей душе расправить крылья". Получив в январе 1936 года от Шоги Эффенди  дарственный экземпляр, королева написала Хранителю: "Разрешите выразить Вам свою самую искреннюю благодарность за чудесную книгу, каждое слово которой вдвойне драгоценно для меня в эти тревожные и беспокойные дни"; на что Хранитель ответил, что теперь чувствует - его усилия по переводу книги не пропали втуне, если королева смогла извлечь из чтения духовную пользу.
За "Крупицами" в 1936-37 годах последовал перевод под названием "Молитвы и Размышления Бахауллы", который вполне можно считать продолжением "Крупиц", включающим не менее богатый дополнительный материал. И вновь старый педагог Хранителя, Байярд Додж, сумел тонко оценить значение этого труда: "За глубокими и поэтичными мыслями, с которыми сталкиваешься, читая  "Молитвы и Размышления", стоит огромный  объем тяжелейшей проделанной работы... Я уже говорил  Вам, насколько изумляет меня совершенство, с каким Вы владеете английским". Получив экземпляр "Крупиц", профессор Додж пишет Хранителю: "Вы достигли такого великолепного владения языком, что я уверен - изречения не потеряли при переводе ни своего смысла, ни обаяния". Когда же до него дошли "Сокровенные Слова" в переводе Шоги Эффенди, он снова, с неменьшим пониманием значимости этой работы, пишет ему: "Я понимаю, какой это великий труд - передать по-английски все великолепие и красоту восточной мысли, и я поздравляю Вас с тем поистине безупречным совершенством, которого Вы достигли".
Сразу же после выхода в свет этой алмазной россыпи мыслей, родившихся от общения с Богом, непревзойденных ни в одной другой религиозной книге мира, Шоги Эффенди приступил к работе над самым пространным открытым письмом из написанных ранее, которое вышло в 1939 году под заголовком "Пришествие Божественной Справедливости". Оно было написано в течение года, который Хранитель провел в Европе из-за усиления террористических действий в Палестине, и обращено к бахаи Соединенных Штатов и Канады. В нем, как никогда раньше, Шоги Эффенди акцентирует роль, которую Общине предназначено сыграть в развитии судеб человечества на планете. Письмо определяет цели недавно начатого Семилетнего Плана - первого шага на пути воплощения положений Божественного Предначертания Абдул-Баха - и указывает, что от успеха этого величайшего совместного предприятия, когда-либо затевавшегося последователями Бахауллы, неизбежно будет зависеть судьба всей деятельности по установлению Его Миропорядка на остальных континентах земного шара. Доброжелательной, но твердой рукой Шоги Эффенди подносит североамериканской Общине зеркало, отражающее черты окружающей ее цивилизации, и в выражениях, которые властно приковывают взгляд и от которых кровь стынет в жилах, рисует ее пороки,указывая на истину, над которой вряд ли многие из членов Общины задумывались, а именно, что те самые пороки цивилизации и были мистической причиной, по которой Бог ныне избрал их родину Колыбелью Своего Миропорядка. Поскольку содержащиеся в "Пришествии Божественной Справедливости"т предостережения являются составной частоью мировоззрения и наставлений, которые Шоги Эффенди оставил верующим за годы своего служения, их нельзя обойти молчанием, если мы хотим получить хотя бы мало-мальски правильное представление его собственной миссии. В совершенно недвусмысленных выражениях он бичует нравственную распущенность, политическую коррупцию, расовые предрассудки и разъедающий основы общества материализм, противопоставляя им возвышенные образцы, данные Бахауллой в Его Учении, образцы, которым Он призывал подражать всех Своих последователей. Он предупреждает о скорой войне и призывает держаться стойко и мужественно, невзирая на любые грядущие испытания, могущие постигнуть их самих и их соотечественников, а также исполнить свою священную обязанность и победоносно завершить План, к осуществлению которого они недавно приступили в западном полушарии.
Другое открытое письмо, на сей раз обращенное ко всем бахаи Запада, появилось в печати в 1941 году. Получившее название "Обетованный День Настал", оно вкупе с "Пришествием Божественной Справедливости" делает упор на загнивании и упадке современного мира.  В письме, написанном во второй год войны, Шоги Эффенди обрушивает гневные обвинения на пороки цивилизации, клеймит развращенность и греховность века сего, как стрелы, мечет слова Самого Бахауллы: "Ибо настало время погибнуть миру и народам, его населяющим". "Обетованный день настал, день, когда громы обрушатся на вас и бездны разверзнутся у вас под ногами, и раздастся глас: "Се, отведайте от плодов дел своих!" "Скоро, скоро кара Его падет на вас и адский прах ослепит вам очи". "И когда пробьет назначенный час, явится то, от чего содрогнуться сыны человеческие". "Близится день, когда огнь ее (цивилизации) пожрет города и Великий Глагол провозгласит: "Царствие сие есть Царствие Бога Всемогущего и Всеславного!" "Скоро настанет день, когда они возопят о помощи, но не будет им ответа". "Ибо мы определили вам срок, о люди! И если в назначенный час не обратитесь к Господу, то, воистину, Он наложит десницу Свою на вас и ниспошлет на вас страшные беды ото всех сторон. Ибо сурова та кара, коей Господь ваш покарает вас!" "О, народы земные!  Воистину знайте, что беда неслышно крадется за вами и что тяжкое наказание ждет вас. Не думайте, что деяния ваши ускользнули от взора Моего. Клянусь Моей Красой! Все деяния ваши перо Мое начертало на смарагдовых скрижалях".
Хранитель рисует страшную, ужасающую и величественную картиру того бедственного положения, в каком оказалось человечество, упорно не желавшее признавать Бахауллу. "Суровые испытания, потрясающие мир", писал он, суть "в первую очередь плод суда Божия, произнесенного над человечеством, которое на протяжении целого века отказывалось признать Того, Чье пришествие было заповедано всеми религиями". Воспомнив все страдания, гонения, клевету и жестокость, которые претерпели Баб, Бахаулла и Абдул-Баха, Шоги Эффенди рассказывает нам об Их чистоте, Их долготерпении и стойкости перед лицом этих испытаний и об Их бесконечной усталости от этого мира в тот час, когда, запахнувшись в полы Своих одежд, Они отлетали в Небесные Пределы Своего Творца. Перечисляя грехи человечества против Безгрешных, Шоги Эффенди обличающим перстом указует на вождей человечества, царствующих особ, глав церкви и правителей, к которым двойное Богоявление прямо обратило Свою Весть и о чьем небрежении своим высшим долгом - прислушиваться к Гласу Господню - свидетельствует Сам Бахаулла: "Ибо два сословия среди людей захватили власть: цари и церковники".
Столь завораживающе глубокую и обширную тему представляют собой писания Шоги Эффенди, что, едва затронув содержание такой книги, как "Обетованный День настал", начинаешь блуждать в лабиринте блистательных мыслей, забывая о том, что истинная цель этих строк - не в том, чтобы обозреть содержание его книг, а в попытке обрисовать многосторонние обстоятельства его жизни. Однако не могу удержаться, чтобы не процитировать сроки из письма, которое некий простой и скромный верующий прислал Хранителю, когда эта книга вышла из печати: "Обетованный День настал" явилась для меня поистине книгой книг, я влюблен в нее, и единственное, что мне теперь нужно, это получше разобраться в собственных мыслях и чувствах. Спасибо тебе, Шоги Эффенди, за твою доброту, ты даже не знаешь, как много сделал для меня... Ты сделал все для нас. Но что сделали для тебя мы?..."
В промежутке между этими, назовем их так, отрытыми письмами - "Пришествие Божественной Справедливости" и "Обетованный день настал" - Шоги Эффенди подарли западным верующим пятую и последнюю книгу своих переводов из Писаний Бахауллы, над которой он работал зимой 1939-40 года, в не менее сложный и опасный период своей жизни, переслав ее в Америку для публикации накануне своего отъезда в Европу, где уже повсюду мерещился грозный оскал войны. "Послание сыну Волка" было последней из крупных работ Бахауллы; оно представляет из себя выдержки, сделанные Им Самим из Своих собственных Писаний (безусловно уникальный случай в религиозной истории!) на протяжении  последних двух лет Его жизни и, таким образом, занимает особое место в литературе о нашей Вере. В телеграмме, отправленной незадолго до выхода книги, Шоги Эффенди сообщает: "Уповаю ее изучение поспособствует дальнейшему просвещению более глубокому усвоению истин которых зависит конечный успех миссионерской деятельности"...
Цитирую из своего дневника, запись от 22 января 1944 года: "Сегодня внесли самые последние исправления в последний раздел книги Шоги Эффенди - "Взгляд в прошлое и будущее", и завтра отправляем ее Хорасу. Прошло два года - а вероятно, и того больше - с того дня, как Хранитель приступил к работе. Для него это была действительно непрестанная работа, тяжкий, страшно изматывающий труд, но книга того стоит! Она - чудо". Так зачастую великие события  в жизни находят выражение в краткой записи. сделанной теми, кто участвовал в них, и, вконец обессилев, добрался-таки до заветной цели, слишком устав и поэтому ограничиваясь лишь лаконичной дневниковой пометкой, описанием незначительного и случайного! И в данном случае прекрасное название того, о чем мы с Шоги Эффенди на протяжении двух лет не говорили иначе, чем как о "книге", возникло лишь в самом конце.
"Бог проходит рядом" это самый блестящий, самый удивительный рассказ о столетии, поистине "Прародительница" будущих исторических трудов, книга, в которой каждое слово - на вес золота, каждая фраза до предела насыщена мыслью, каждая мысль ведет читателя за собой в особую сферу. Вобрав множество выдающихся фактов, своей кристальной ясностью и точностью она напоминает снежинку, каждый узор которой совершенен, каждая тема блестяще очерчена, выверена, сбалансирована, завершена, являясь образцом и эаталоном для тех, кому в будущем суждено изучать, по-новому оценивать и разрабатывать Послание и Миропорядок Бахауллы. Это одно из самых ярких и поразительных достижений в жизни Шоги Эффенди, его единственная в полном смысле собственная книга, поскольку все остальные рукописи, вышедшие из-под его пера, несомненно благодаря глубочайшей врожденной скромности и смирению, относятся к разряду писем, обращенных к той или иной конкретной общине или части мира Бахаи.
Работая над рукописью "Бог проходит рядом", Шоги Эффенди придерживался следующей системы: в течение года он, книгу за книгой, читал Писания Бахаи на персидском и английском  и все, что было написано о Вере самими бахаи, будь то в рукописном или опубликованном виде, а также письменные свидетельства людей, не исповедовавших Веру, но донесших до нас ценные упоминания о ней. Думаю, в общей сложности количество прочитанного составило по меньше мере две сотни томов. По мере чтения он делал заметки и компилировал факты, выстраивая их в определенном порядке. Всякий, кто когда-либо имел отношение к работе исторического характера, знает, сколь весома здесь непосредственно исследователькая сторона дела, как часто в свете соответствующего материала приходится решать - данным какого источника отдать предпочтение, знает, насколько изнурителен этот труд. Теперь представьте, в какой степени это было тяжело Хранителю, который одновременно должен был готовиться к грядущему Столетию Веры и постоянно принимать решения, касающиеся прокетов Усыпальницы Баба. Когда все составные элементы будущей книги были подготовлены, Шоги Эффенди начал ткать из них узор - картину первого века Проповеди Бахаи. Он говорил, что в его задачу не входит писать подробную историю истекших ста лет, скорее - дать обзор наиболее ярких и значимых моментов зарождения и становления Веры, организации ее административных учреждений и того ряда кризисов, которые чудесным образом способствовали ее распространению и, высвобождая заключенную в ней Божественную силу, помогали одерживать победу за победой. Он явил нам панораму событий, которые, по его словам, "развернулись перед нашими глазами... за сто лет всемирного переворота", и приподнял  завесу над первыми действиями то "поразительно цельной и возвышенной драмы, тайну которой не под силу постичь человеческому разумению, кульминацию которой лишь смутно различает человеческий глаз, финал которой никому не дано предугадать".
Сколько сотен часов Шоги Эффенди провел, читая источники и комплируя свои выписки, сколько дней и месяцев он писал и зачастую переписывал следующие одна за другой, словно торжественная процессия, главы своей книги, сколько еще более утомительных дней просидел он за своей маленькой портативной машинкой, выстукивая несколькими пальцами - иногда, под конец, по десять часов кряду - окончательный вариант рукописи! А сколько часов провели мы, сидя глубоким  вечером, когда дневная работа за машинкой была окончена, рядом за большим столом в его спальне - перед каждым лежало по три экземпляра отпечатанного днем текста, и мы вычитывали, делали исправления, расставляли  от руки тысячи ударений на транслитерированных словах, которые Шоги Эффенди читал вслух, пока глаза его не наливались кровью, руки и ноги немели от усталости и напряжения - и так, пока не заканчивали целую главу или часть главы, напечатанную за день. Отступаться было нельзя. Снижать темп работы тоже не представлялось возможности. Хранитель старался обогнать самое время, чтобы преподнести западным бахаи этот неподражаемый подарок по случаю столетней годовщины зарождения их Веры. Несмотря на то, что он посылал исправленную рукопись в Америку в срок, по частям, из-за сложившихся в Соединенных Штатах условий с публикацией медлили, и книга вышла из печати только в середине ноября 1944 года.
Недостаточно будет сказать: "Взгляните, какой труд проделал этот человек". Важно - как и при каких обстоятельствах ему пришлось трудиться. Абдул-Баха написал "Скрижаль о Божественном Предначертании" когда был уже стар, изможден, и жизнь его, в конце первой мировой войны, подвергалась великой опасности. Шоги Эффенди, надломленный непосильным бременем двадцатилетних трудов, когда грозная волна второй мировой войны угрожала обрушиться на Святую Землю и уничтожить Всемирный Центр Веры и ее Хранителя, в дни, когда дом его сотрясали распри, вызванные нарушителями Завета, поставил перед собой задачу увековечить события первого века Эры Бахаи. Иногда, к сожалению, в эти годы мне приходилось видеть, как он плачет, словно его сердце вот-вот разорвется - так велики были его муки, такой чудовищный груз непрестанно давил на него!
Не довольствуясь только что завершенной историей на английском, Шоги Эффенди обратил свои мысли к дорогой его сердцу и преданной Общине исстрадавшихся и по-прежнему гонимых последователей Бахауллы у себя на родине и приступил к новой летописи первых ста лет существования Веры Бахаи в Персии. Это было схожее, хотя и сокращенное изложение того же предмета, несколько отличное по характеру от предыдущей книги, но не менее великолепное по богатству представленного материала и блестящему стилю. И хотя я постоянно помогала Хранителю все то время, пока он работал над рукописью "Бог проходит рядом", в данном случае такой необходимости не было. Разница между стилем персидской речи Шоги Эффенди, щедро уснащенной арабскими вкраплениями, и повседневным разговорным персидским языком примерно такова, как разница  между языком Шекспира  и современной журналистикой! При моем уровне владения персидским и полном незнании арабского я могла уловить не больше трех-четырех слов из десяти. Тем не менее Хранитель читал, или, скорее, пел мне некоторые отрывки, и величие его слов, их отточенность и сила воздействия были очевидны для меня, хотя я и не всегда могла полностью понять их смысл. Помню, как, когда я подходила к его комнате, до меня доносился  его бесконечно печальный, бесконечно прекрасный голос, тихо певший, пока он писал; нередко происходило любопытное: он выпевал предложение, записывая его, пока не попадалось слово, которое не ложилось в строку, и тогда любимый, бехотчетно напевающий голос резко смолкал, словно наткнувшись  на преграду, потом вновь начинал с самого начала фразы, доходил до той же точки и, если ему не удавалось преодолеть препятствие на этот раз, он повторял подобную процедуру, пока наконец не подбирал точное слово! Как будто некая дивная птица, затерянная в собственном мире, выводила  для себя самой свои трели. Это послание объемом в сто рукописных страниц - еще одни шедевр Шоги Эффенди. Два эти обзора ста лет существования Веры, написанные с великим ущербом для его здоровья и жизненных сил, в годы, когда мир сотрясала война, были бесценным подарком Хранителя всем бахаи к Столетию Веры.
За последовавшие тринадцать лет Шоги Эффенди не перевел и не написал ни одной книги. То, что у него не было больше для этого времени, обернулось для нас великой потерей. Мждународная Община, которую он с такими муками воздвигал начиная с 1921 года, теперь так разрослась, что поглащала все его время и силы, не давая возможности для творческой работы, в которой так нуждалась его щедро одаренная натура. Тем не менее он продолжал руководить верующими и их Нацинальными Собраниями, обращаясь к ним с письмами и еще чаще с пространными телеграммами. В 1941 году Шоги Эффенди уже начал вести отсчет победам, которые бахаи одерживали во всем мире. Из подобного типа обращений в конечном счете родились волнующие отчеты о сделанной работе, составлявшиеся ежегодно к празднику Ризван, отчеты, позволявшие верующим в каждой стране увидеть свои труды как часть единого великого целого.
С самого начала своего служения и чем дальше, тем больше Шоги Эффенди прибегал к помощи телеграмм и каблограмм - не только потому, что это экономило время, но и потому, чкак он объяснял мне,  что это имело большой психологический эффект; телеграфное послание заряжает человека ощущением безотлагательности и драматизма, а это - зачастую лучший способ добиться цели. Шоги Эффенди довел то, что можно было бы назвать телеграфным стилем, до уровня едва ли не нового литературного жанра. Часто он отправлял телеграммы по объему не меньшие, чем письма. И когда он составлял их, мысль его тоже как бы обретала сокращенную форму. Суть состояла не в том, чтобы сначала изложить мысль обычным стилем, а затем, отбросив все слова там, где это возможно, сохранить общее значение; он изначально мыслил будущий текст без таких слов, и в результате стиль становился предельно графичным, насыщенным и волнующим. И этот стиль - а зачастую и смысл - нарушается, если попытаться внести в текст все эти "если", "что", "и" для того, чтобы якобы прояснить значение. Делать подобные интерполяции, не оговаривая этого, является недопустимым вмешательством в тексты нашей Веры, как если бы издатель стал делать вставки в тексты самого Шоги Эффенди с целью "пояснить" мысль Шоги Эффенди там, где это кажется ему необходимым; с другой стороны пояснять текст, даже в скобках, значит заведомо считать читателя глупцом, неспособным самостоятельно понять, что именно хотел сказать Хранитель.
Вплоть до конца своих дней Шоги Эффенди продолжал вдохновлять мир Бахаи своими мыслями и наставлениями; из-под его пера выходили слова огромной силы, по значению равные многим томам. Но эта эпоха подошла к концу одновременно с завершением войны и ростом административной деятельности во всем мире. Но хотя внутренние силы никогда не покидали его, и часы, которые он проводил, трудясь на ниве Дела Божия, он проводил с полной отдачей до самой своей кончины, Шоги Эффенди чувствовал глубокую усталость.
Жизненный труд Шоги Эффенди довольно отчетливо делится  на четыре основные части: его переводы Слов Бахауллы, Баба, Абдул-Баха и повествования Набиля; его собственные сочинения такие, как летопись столетия - "Бог проходит рядом", равно как и непрерывнй поток руководящих наставлений, рождавшихся под его пером и указывавших верующим значение, время и методы возведения их административных учреждений; долгосрочная прорамма расширения и упрочения материальных и финансовых ресурсов всемирной Веры, включавшая не только завершение, возведение новых и работы по отделке и украшению уже имеющихся Святынь Бахаи во Всемирном Центре, но и постройку Домов Поклонения, приобретение недвижимости для местных и национальных органов и расширение фондов в различных странах Востока и Запада, и, прежде всего, умелая ориентация мысли верующих и неверующих в направлении идей, заключенных в учении Веры, и в упорядочении структуры этого учения как широкого, всеобъемлющего взгляда на значение, скрытый смысл и цель религии Бахауллы, а по сути и самой религиозной истины в ее изображении человека как венца творения Божия и в ее стремлении к установлению Царства Божия на земле.

Перечитывая свои дневники - столь малую часть которых я процитировала, а ведь там сотни страниц, исписанных  за многие-многие годы, - я удивляюсь, что в них практически не упоминается мировая война, бушевавшая повсюду почти шесть лет и представлявшая  такую страшную угрозу для Всемирного Центра Веры и в особенности для ее Главы и Хранителя. Ничто так красноречиво не свидетельствут о тяжкой внутренней борьбе, кризисах и переломах, которые он преодолел за все те годы, чем это "белое пятно". Бремя повседневных трудов, забот и усталости было столь велико, что незаметно оттеснило мысль о постоянной опасности на задний план. Шоги Эффенди внимательнейшим образом следил за политическими событиями и близко к сердцу воспринимал все происходившее. Его ум и аналитические способности не позволяли убаюкивать себя ложному самодовольству, порожденному довольно-таки наивным представлением, которое люди часто вкладывают в понятие "вера". Он прекрасно знал, что верит в Бога вовсе не означает, что в критические моменты человек не должен полагаться на свою мысль, недооценивать опасность, предвосхищать изменение ситуации.
С великой неохотой обращаюсь я к частной жизни Хранителя, такой незапятнанно чистой, но почти сплошь состоящей из тяжких испытаний. Мною движут два основные соображения; первое состоит в том, что бех хотя бы беглого  взгляда на то, что ему пришлось пережить как человеку, невозможно в полной мере оценить величие его достижений; второе же сводится к тому, что на протяжении столетий любая знаменитая личность неизбежно становится предметом детального исторического исследования, многое выплывает на свет в воспоминаниях, собранных из самых различных источников, и, если не найдется очевидца, который мог бы правильно истолковать их, они подвергаются чудовищным искажениям, смешиваясь с разного рода нелепыми выдумками, не основанными абсолютно ни на чем.
Когда мой отец после неожиданной смерти мамы в Аргентине в марте 1940 года получил от Хранителя приглашение переехать жить к нам, Шоги Эффенди решил по личным соображениям отправиться в Англию. Тому, кто не побывал на ближневосточно-европейском театре военных действий, практически невозможно себе представить, с какими трудностями была сопряжена подобная поездка в данный исторический момент. Несмотря на престиж и влиятельность Хранителя, факт продолжал оставаться фактом: палестинские власти не могли предоставить визу для въезда в Англию, и мы направили наш запрос в Лондон. Кроме того Шоги Эффенди обратился к своему старому другу лорду Лэмингтону с просьбой использовать  свои полномочия для получения визы, но к тому времени, когда отъезд в Англию, если нам вообще суждено было добраться туда, стал совершенно безотлагательным, не было получено никакого ответа от палестинских чиновников и ответ лорда Лэмингтона тоже запаздывал. Повинуясь силам, которые часто столь таинственным образом направляли его действия, Хранитель приял решение ехать через Италию (итальянскую визу ему получить не удалось), и, таким образом, 15-го мая мы покинули Хайфу на маленьком, пропахшем бенхином итальянском акваплане: вода плескалась у бортов, и вообще мы чувствовали себя совсем как в старой гребной лодке. Несколько дней спустя мы прибыли в Рим, и я поехала в Геную встретиться с отцом, который приплыл на "Рексе", совершавшем свой последний рейс в качестве пассажирского судна. Сразу же после нашего возвращения Хранитель послал меня и отца в британское посольство узнать, не поступила ли туда случайно наша виза, пересланная из Палестины. но никаких новостей не было, и консул сказал, что ничем не может нам помочь, поскольку каждый шаг предпринимается исключительно после соответствующего распоряжения из Лондона, а он уже давно не имеет связи со своим правительством! С этими печальными известиями мы вернулись к Хранителю. Он снова отправил нас обратно. Разумеется, мы безоговорочно повиновались, ведь он был Хранителем, однако ни папа, ни я не представляли, что еще мы можем сделать. Тем не менее мы вновь сидели в кабинете консула и почти дословно повторяли ему то, что и без того недавно твердили много раз, пока мне не пришло в голову упомянуть, что Шоги Эффенди преемник и внук сэра Абдул-Баха Аббаса. До этого я уже, конечно, говорила о том, что он является Главой Веры Бахаи и т. д. Консул посмотрел на меня и сказал: "Я помню Абдул-Баха..." - и стал припоминать случаи, когда ему доводилось встречаться с Учителем; он был явно глубоко растроган. Потом он взял  наши паспорта, поставил в них английскую визу и сказал, что, хотя он не имеет никакого права и поставленный им штамп недостоин бумаги, на которой  теперь значится, это единственное, что он может для нас сделать; если мы решим все же поробовать въехать в Англию с такой визой, то должны учитывать, что нам могут отказать. После этого мы немедленно выехали во Францию и, проследовав через Ментону, направились в Марсель. Через несколько дней Италия вступила в войну против союзников.
Трудно описать последующий период. Все в целом представляется ярко высвеченным ночным кошмаром - нашим, маленьким, и огромным кошмаром, в который была вовлечена вся Европа.  Наш поезд приближался к Парижу, и на каждой станции мы видели толпы беженцев - союзные войска терпели на севере одно поражение за другим. Получить точную информацию было невозможно, хаос разрастался. Приехав в Париж, мы окончательно пали духом: все порты, откуда корабли отправлялись в Англию, были закрыты, и нашей последней надеждой - надеждой час от часу становившейся все более призрачной, - оставался небольшой порт Сен-Мало, куда мы и поехали, рассчитывая сесть  на корабль там. Нам и еще сотням людей, пытавшимся вернуться домой в Англию, пришлось ждать целую неделю, прежде чем  два парохода пробились к Сен-Мало. Мне никогда не доводилось видеть Хранителя в таком состоянии, как в те дни. С утра до вечера он сидел неподвижно, застыв как каменное изваяние, так что мне казалось, будто страдание снедает его, как  пламя - свечу. Дважды в день  он посылал нас с папой в пароходную компанию в порт узнать, нет ли каких новостей о прибытии судов, и дважды  в день мы возвращались с одним и тем же ответом: "новостей нет". Со стороны может показаться странным, что он так ужасно беспокоился, но при его складе ума он бесконечно лучше чувствовал и понимал, какая опасность угрожает Делу - и, видит Бог, я тоже была просто больна от волнения. Мы оба с отца все еще переживали страшный удар после внезапной смерти мамы от сердечного приступа, и это, в сочетании с окружающим, делало отца глухим к происходящему, держало в состоянии, близком к оцепенению. Иное дело Хранитель: он прекрасно понимал, что если мы попадем в руки нацистов, которые уже запретили Веру у себя в стране и были тесно связаны с Великим Муфтием в Иерусалиме - активным проводником проарабской политики и заклятым врагом Хранителя, - то его, скорее всего, ожидает заключение, если не нечто худшее, а Дело лишится своего Главы, и некому будет ободрять и направлять мир Бахаи в дни, когда мир ввергнут в хаос. Наше положение очень напоминало мне то, в каком оказался Учитель в Акке, когда Ему тоже угрожала новая ссылка и Он тоже ждал известий о прибытии корабля. Наконец мы сели на первый из двух пароходов, пришедших в ночь на 20-ое июня, чтобы эвакуировать людей, оказавшихся в ловушке в Сен-Мало, и, плывя в кромешной тьме, на следующее утро добрались до Саутгептона. Насколько помню, на следующий день нацисты уже маршировали по улицам Сен-Мало.
С неменьшими трудами пришлось нам выбираться из Англии. В то время широко развернулось движение за эвакуацию детей, которой уделялось первостепенное значение, и лишь благодаря положению Шоги Эффенди и личному знакомству моего отца с канадским Верховным Комиссаром в Лондоне, нам удалось достать билеты в Южную  Африку, и 28-го июня мы отплыли в Кейптаун на пароходе "Кейптаун Кэсл". Это было быстроходное судно, и, отчалив от английских берегов в составе большого каравана, мы вскоре плыли уже одни; помню, как я наблюдала за странным зигзагообразным курсом корабля, который он постоянно менял, чтобы представлять как можно менее уязвимую мишень для  подводных лодок. Поскольку вступление Италии в войну закрыло союзным кораблям проход через Средиземное море, мы были вынуждены добираться до Палестины в обход всего африканского континента. Хотя Шоги Эффенди уже однажды, когда он только-только вступил в должность Хранителя, доводилось пересекать Африку - это было в сентрябре 1929 года, когда он, большей частью по суше, добирался из Англии через Кейптаун в Каир, - ему не удалось тогда получить визу на въезд в Бельгийское Конго, которое почему-то всегда привлекало его. Дух искателя приключений, любовь к прекрасным пейзажам влекли его на вершины гор и в чащу джунглей, результатом чего и стало предыдущее путешествие. И вот теперь, необъяснимым, чудесным образом, в самый разгар войны мы получили визу в Конго. Когда мы приехали в Стенвилль и совершили вылазку в девственный лес, окружавший город, я поняла, что  одной из главных причин, приведших сюда Шоги Эффенди, была его влюбленность в красоту природы; ему хотелось видеть пору цветения в джунглях. Увы, место и время для этого были не совсем подходящие, и мы, разочарованные, отправились в дальнейший путь.
Шоги Эффенди очень заботился о здоровье моего отца (ему исполнилось шестьдесят шесть, и особо крепким здоровьем он похвастать не мог), поэтому не хотел, чтобы он сопровождал нас в изнутрительном пути через материк; итак, мы благолучно оставили его в гостинице в Дурбане, полагаясь на то, что ему удастся достать билет на самолет. Список желающих был немалым, и часто люди, не имеющие отношения к правительству или к военным кругам, вынуждены были уступить свою очередь более важным персонам. За несколько недель ожидания он спроектировал надгробие для могилы мамы, в котором воплотились не только его и мои идеи, но и ценные предложения, внесенные самим Шоги Эффенди.
После трехдневного перегона от Стенливилля до Юбы в Судане мы с  Хранителем спустились на пароходе по Нилу и оказались в Хартуме - насколько могу себе представить, самом жарком месте на свете  - и вот, сидя после ужина на крыльце нашей гостиницы, мы увидели, как из темноты появляется группа недавно прилетевших самолетом пассажиров и среди них - не кто иной, как мистер У. С. Максвелл! Поистине счастливый и необычный случай свел нас вновь в самом сердце Африки, и это придало нам новых сил, поскольку мы и представить себе не могли, где и когда нам предстоит встретиться. Еще в Дурбане Шоги Эффенди сказал отцу, чтобы тот ехал в Палестину, остановился в какой-нибудь гостинице в Назарете и там дожидался нас, чтобы потом вместе отправиться в Хайфу.
К нашему удивлению, генерал-губернатор, сэр Стюарт Саймс, пригласил нас на ленч к себе во дворец (это было 1-го октября), и, возобновив таким образом старое знакомство, мы продолжили наш путь через Каир в Палестину и все втроем вернулись в Хайфу примерно через полгода после нашего отбытия. Легко представить, что подобное путешествие, с самого начала до конца полное неопределенности, опасностей и ожидания, само по себе было невероятным и предельно изматывающим.  Хотя Шоги Эффенди никогда не был в западном полушарии и накогда не ездил на восток дальше Дамаска, тем более интересно, что ему дважды удалось пересечь Африку с юга на север.
Как поражены были бы жестоко гонимые английские бахаи, догадайся они по телеграмме, направленной их Национальному Собранию 27 декабря 1940 года: "телеграфируйте положении дел молюсь друзьях Лондоне Манчестере любовью уважением", - что Хранителю, как по узкому карнизу, удалось избежать грандиозной атаки на английскую столицу и что он только недавно вернулся в Святую Землю!
В годы, последовавшие за нашим возвращением в Палестину, грозная опасность нависла над Святой Землей - опасность, угрожавшая как Всемирному центру Веры и ее Хранителю, так и бахаи во многих других странах.
С детства глубоко проникшись духом Учения, чуткий и наблюдательный спутник своего возлюбленного деда, Шоги Эффенди всегда отдавал себе отчет в неизбежности того, что, пользуясь его собственными словами, можно охарактеризовать как "первые толчки всемирного землетрясения, ожидающего утратившее веру человечество". Но хотя он и предвидел приближение новой войны, он никогда намеренно не драматизировал события.  В своем письме 1927 года к Марте Рут, делившейся с ним своими недобрыми предчувствиями, он старается успокоить ее: "Что касается войны, которая может разразиться в Европе, прошу вас - как можно меньше думайте об этом. Перспектива весьма отдаленная, в настоящее время опасности практически нет", - хотя в том же самом году он заявляет, что неизбежность нового смертельного противостояния становится все более очевидной. Вновь и вновь он подготавливает бахаи к тому, чтобы открыто взглянуть в лицо факту надвигающейся всемирной вспышки. В 1938 году он писал: "Параллельные процессы внутреннего разложения и внешнего хаоса ускоряются и день за днем неотвратимо приближаются к своему апогею. Толчки, предшествующие взрыву этих сил, который должен  "сотрясти человечество", уже ощутимы. "Время конца", "последние годы", предсказанные в Писании, в конце концов настигли нас". А в своей книге "Пришествие Божественной Справедливости", написанной в 1938 году, он открыто говорит о будущей войне: "Кто знает, быть может, лишь эти немногие остающиеся, быстротекущие годы не будут омрачены столь опустошительными столкновениями как те, что предшествовали им". В апреле 1939 года он написал: "я слышу шорох последних песчинок в часах умирающей цивилизации".
Предвоенные  сумерки сгущались над Европой, и я очень хорошо помню то почти осязаемое предчувствие катастрофы, которое охватило меня, когда, находясь в самом центре  этого континента, Шоги Эффенди написал столь проникновенные и поэтичные слова, открывающие его телеграмму от 30-го августа 1939 года: "неотвратимо  спускается ночная тьма на беспечное человечество". В июле 1940 года, за неделю до отплытия из  Англии Шоги Эффенди телеграфировал в Хайфу (через нее неизменно проходили все телеграммы и письма во время его отсутствия), что пламя войны "... ныне грозит опустошением Ближнему Востоку Дальнему Западу соответственно Всемирному центру главной уцелевшей цитадели Веры Бахауллы..." Кажется невероятным, что посреди стольких треволнений, после почти полугодового отсутствия, когда мы почти постоянно словно мчались по гребню приливной волны (сначала пытаясь вовремя  уехать из Хайфы, а затем - вовремя вернуться в нее), Хранитель сохранил умственные и душевные силы для того, чтобы  по возращении в Святую Землю приняться за такую книгу, как "Обетованный День Настал" - книгу, в которой он совершенно недвусмысленно пишет о том, что "карающий бич бедствий", вне зависимости от того, объясняются ли они политическими  или экономическими причинами, обрушился на человечество  прежде всего потому, что они на протяжении многих столетий пренебрегало Вестью Божией.
С поистине замечательным спокойствием встретил Шоги Эффенди трудности и опасности, с которым столкнула война и нас в  Хайфе, и всех рассеянных по миру бахаи. Однако это не значит, что он не страдал от них. Бремя ответственности не покидало его; он не мог сложить его с себя ни на минуту. Помню, как однажды (я была вне себя, потому что он, даже когда бывал болен, всегда требовал полного отчета о происходящем) он  сказал, что другие деятели, даже премьер-министры, в случае необходимости могут на короткое время перекладывать дела на своих представителей, чего он, пока жив, не может себе позволить. Ведь его функции были ниспосланы ему свыше, и  ни на мгновение не мог передоверить их кому бы то ни было.
Хотя вторая мировая война практически не затронула Святую Землю, мы годами жили в ощущении неизбежной опасности того, что это может произойти. Как и многие другие страны, мы вынуждены были постоянно устраивать затемнение. А если учесть, что здания, составляющие дом Учителя, имеют около сотни окон, одно это превращалось для нас в серьезную проблему; конечно, не было необходимо, да и не было возможности затемнять их все без исключения, но все равно нам частенько приходилось бродить в потемках и  то и дело отвечать  на звонки разгневанных представителей противовоздушной обороны. Хайфа - крупный порт с большим старым нефтеперерабатывающим заводом - была важным стратегическим пунктом. В целях обороны город располагал несколькими зенитными установками, две из которых размещались примерно в миле от дома Хранителя. Бомбежки наносили незначительный ущерб - зенитчики действительно работали на славу, но налеты случались часто, и все кругом было усыпано шрапнелью от крупнокалиберных зенитных снарядов. Это добавляло хлопот и волнений Шоги Эффенди, потому что кусок шрапнели величиной с виноградину легко мог  повредить навсегда один из прекрасных мраморных памятников на могилах членов семьи Учителя; рядом с ними часто находили осколки, но ни одно надгробие все же не пострадало. Нам пришлось построить противовоздушное убежище, однако ни Хранитель, ни я никогда не спускались в него. Иногда во время ночной тревоги Шоги Эффенди вставал и выглядывал из окна, но обычно не делал даже этого. Самые жаркие бои разыгрались, когда британские войска вошли в Ливан, и целую неделю до нас доносился грохот тяжелой артиллерии, а порт в полумиле от нашего дома вишисты постоянно атаковали пикирующими бомбардировщиками.
Но все это никогда не представляло по-настоящему серьезной опасности. В ноябре 1941 года в своем телеграфном послании Шоги Эффенди предсказал будущее и так охарактеризовал, что ждет нас в ближайшие годы: "... близятся к пику страшные испытания миру охваченному неистовством саморазрушения..." Несмотря на то, что миру еще суждено было пережить, мы здесь, в Палестине, уже в 1941 году прошли через самые бурные месяцы войны, месяцы, причинившие Хранителю больше всего беспокойств. Именно в этом году Рашид Али предпринял в Ираке неудачную попытку анти-союзнического переворота; в Ливии генерал Роммель настойчиво теснил британские войска, и в конце концов (в 1942 году) немцы подошли к воротам Александрии; силы нацистов заняли Крит - второй плацдарм для их планировавшегося вторжения на Ближний Восток; наконец, британские и французские соединенные войска захватили Ливан, упразднив в этой стране режим, контролируемый вишистским правительством. Помимо этих более чем  очевидных опасностей Великий Муфтий в Иерусалиме - враг Веры и ее Хранителя - твердо придерживался союза с нацистами. Не надо обладать слишком богатым воображением, чтобы представить себе, какая судьба ожидала бы Шоги Эффенди и Усыпальницы, Всемирный центр и архивные материалы, если бы победоносная германская армия, а с нею и коварный, полный ненависти и злобы муфтий захватили Палестину. Шоги Эффенди неоднократно повторял, что не так важно, как именно поведут себя сами немцы, как тот факт, что многочисленные местные недоброжелатели в союзе с муфтием смогут настроить их против него, тем самым усугубив ситуацию и без того крайне опасную, поскольку идеи Бахаи во многих отношениях враждебны нацистсокй идеологии.
Месяц за месяцем Шоги Эффенди следил за непрестанно приближающейся линией фронта, с глубочайшей обеспокоенностью взвешивая в уме, какую линию выбрать в случае возможного вторжения, как лучше со всех сторон защитить Веру, живым символом которой он был.
На протяжении всех лет войны Шоги Эффенди удавалось поддерживать связь с массой верующих в странах, где уже давно существовали многочисленные общины бахаи - таких как Персия, Америка, Индия и Великобритания, равно как и с новыми быстро растущими центрами Латинской Америки. Сравнительно небольшие общины в Японии, странах Европы, Бирме и в какой-то период - в Ираке были почти полностью отрезаны от него, что очень сильно печалило его и заставляло постоянно беспокоиться об их судьбе. Благодаря этому маленькому чуду, за счет которого Шоги Эффенди удавалось поддерживать связь почти со всеми бахаи мира, он мог не только рассылать руководящие указания Национальным Собраниям, но и разъяснять, что означала эта великая война для нас, бахаи. В своем послании, известном под названием "Обетованный День Настал", он утверждает, что "цель Господа и состоит в том, чтобы Ему одному доступными путями, полное значение которых Он один в силах измерить, провозвестить Великий, Золотой Век столь долго разобщенному, столь долго страдавшему и претерпевшему столько мук человечеству. Нынешнее его состояние и даже его ближайшее будущее темно, удручающе темно. Однако его отдаленное будущее - ослепительно и славно, столь ослепительно и лучезарно, что глаз человеческий не в силах различить его... Длившиеся столетия, его детская  и юношеская пора невозвратно ушли в прошлое, тогда как Великий Век, венчающий все века, знаменующий грядущий век единого человеческого сообщества, еще наступит. Потрясения этого переходного и самого бурного века в истории человечества по сути своей представляют необходимые предварительные условия и провозглашают неотвратимое приближение того Века Веков, "времени конца", когда безумие и распри, с самых первых дней запятнавшие анналы человеческой истории, наконец уступят место мудрости и покою ничем не нарушаемого, всеобщего и длительного мира, когда раздор между чадами человеческими сменится повсеместным примирением и полным единением различных элементов, составляющих человеческое общество... К этой стадии своего развития человечество - вольно или невольно - неуклонно приближается. И именно этому Веку чудодейственно пролагает путь то великое и страшное испытание, через которое суждено пройти ныне роду человеческому".
Когда европейская фаза войны наконец завершилась в мае 1945 года, облегчение и радость, охватившие Хранителя, были столь велики, что он телеграфировал в Америку: "Последователи Бахауллы на всех пяти континентах единодушно выражают  радость связи частничным прекращением войны произведшей грандиозные перемены человечестве", - и высказал то заветное, что лежало у него на сердце: "... возблагодарим божественное Провидение за явное вмешательство которое помогло в эти полные опасностей годы Всемирному Центру нашей Веры избежать...", - и далее выражает благодарение за чудесное спасение других общин, перечисляя воистину замечательные победы,  одержанные во имя Веры во время войны и вопреки ей. В августе 1945 он вновь телеграфирует: "Возвысив наши сердца возблагодарим полное прекращение продолжительного беспрецендентного мирового конфликта", - и призывает американских верующих незамедлительно продолжить их работу, приветствуя отмену ограничений, позволяющую им теперь беспрепятственно приступить к осуществлению второй стадии Божественного Плана. Пожалуй, ничто не может послужить лучшим примером решимости, энтузиазма и блистательных качеств руководителя, воплощенных в Шоги Эффенди, чем эти послания, распространенные на заре пробуждения мира от самого страшного военного кошмара за всю его историю.
Независимо от положения в остальном мире, внутренняя  ситуация в Палестине продолжала ухудшаться во всех отношениях. Почти поголовное истребление, постигшее евреев в Европе; недовольство, вызванное среди палестинских евреев политикой британских властей, строго контролировавших и ограничивавших поток еврейской иммиграции; горячее негодование в арабской среде, недовольной той же политикой - все это способствовало обострению напряжения и усилению взаимной ненависти. Многие из трудностей, от которых прочие страны начали понемногу избавляться, такие как нехватка продовольствия и карточная система, теперь давали о себе знать в здешних краях. Трудности пожидали букально на каждом шагу. Правда, бомбежек или вторжения можно было больше не бояться, но в целом, по мере того как мы вступали в период, который Шоги Эффенди охарактеризовал как  "самое тяжкое потрясение, выпашее на долю Святой Земли в наше время", перспективы для этой маленькой, но священной страны стоновились все более и более мрачными.
Шоги Эффенди чувствовал себя окончательно истощенным после напряжения военных лет, лет, во время которых он не только написал "Обетованный День Настал" и "Бог проходит рядом", но и ведал осуществлением - ибо кто станет отрицать, что именно его безграничный энтузиазм и неиссякаемая энергия побуждали верующиъ к действию? - намеченного на первые пять лет Семилетнего Плана, во время которых он служил источником утешения, вдохновения и единения бахаи всего мира, во время которых он постепенно раздвигал границы Дела и развивал деятельность  национальных общин, во время которых он положил начало уникальному проекту сооружения надстройки Усыпальницы Баба и во время которых он окончательно разошелся как с членами семьи Абдул-Баха, так и со своими близкими. Ему было уже под пятьдесят, волосы на висках поседели, плечи и спина ссутулились от долгого сидения за столом, сердце его было не только омрачено всем пережитым, но и, я твердо в этом уверена, надорвано им.
По мере того как срок действия британского мандата истекал (окончательно это должно было произойти 14 мая 1948 года), ситуация в Палестине ухудшалась с каждым днем. Страна, охваченная дурными предчувствиями, бурлила от ненависти, волна террористических актов росла. В конфликт оказались втянуты все: арабы, евреи и англичане; все три стороны хорошо понимали полную непричастность Хранителя к горячим политическим вопросам, и не будет преувеличением сказать, что, пользуясь повсеместным уважением, он оказался в полном одиночестве. Факт этот имеет огромное значение, так как на протяжении нескольких лет и прежде всего в месяцы, непосредственно предшествовавшие истечению срока действия мандата, нейтральной полосы между враждующими практически не оставалось; евреи платили  за охрану еврейской общины, так же как арабы платили за охрану своей. То, что Хранителю удалось  благополучно провести небольшую общину бахаи через все грозившие гибелью подводные рифы тех дней и что сам он никогда не прикасался к общинным фондам, чтобы поддержать своих восточных соратников (хотя все знали, что он родился и вырос в этой стране), доказывает, какую высокую репутацию он завоевал как человек непреклонных принципов и железной воли.
Тем не менее, хотя Хранитель и оказался в своего рода изоляции, это не означает, что он не подвергался опасности или что само Дело не очутилось в весьма затруднительной ситуации. Большие незастроенные участки земли, окружавшие Усыпальницу Баба и принадлежавшие общине бахаи, служили  постоянным источником беспокойства, поскольку граничили с арабскими территориями. И с той, и с другой стороны население, часто  становившееся жертвой снайперов, бомбовых атак и ручных гранат, боялось любого открытого пространства, любой незащищенной возвышенности. Поэтому Шоги Эффенди пережил однажды настоящий шок, когда глядя в свой бинокль увидел, что англичане установили неподалеку от Усыпальницы пулемет, нацеленный на дорогу, поскольку, очевидно, эта позиция представлялась им наилучшей, чтобы атаковать любого, кто появится поблизости. Пулемет в конечном счете убрали, но тревожное ощущение, вызванное этим эпизодом, осталось - ведь теперь нам угрожала страшная опасность быть незаметно вовлеченными в кровавый хаос, творившийся вокруг.
Помню и другой случай, когда один еврей, часто выполнявший для нас разную работу, только что покинул территорию Усыпальницы и вслед за ним явилось несколько арабов, которые принялись выспрашивать, где он (если бы его нашли, то скорее всего убили бы), и это могло иметь поистине ужасные последствия для общины, которая так страстно выступала против непрекращающегося кровопролития и была полностью нейтральной стороной в полностью нейтральной стороной в политической борьбе. Вокруг дома Учителя шла постоянная стрельба, иногда переходившая в небольшие сражения; ни в кого из на ни разу не стреляли и не пытались нападать на нас, но не следовало недооценивать возможность попасть под шальную пулю. Поскольку теракты участились, некоторые районы, включая наш, по собственной инициативе устраивали ночное затемнение, отключая даже уличные фонари; часто, когда вооруженные действия принимали особенно ожесточенный характер или совершался крупный террористический акт, комендантский час устанавливался даже на дневное время, и только английские солдаты показывались то здесь, то там, их огромные танки с грохотом катили по обезлюдевшим улицам, часто на ходу стреляя наугад из пулеметов. От тоскливо-мрачного воя их сирен кровь стыла в жилах, а по ночам он просто наводил неподдельный ужас на и без того запуганных людей, вынужденных жить на краю вулкана, который может начать действовать в любую минуту.
Невзирая на происходящее, Шоги Эффенди каждый день, как обычно, поднимался на гору Кармель и занимался  своими делами, наблюдая за ходом работ в садах, посещал Усыпальницы и возвращался домой до темноты. За весь этот период я вспоминаю только один или два случая, когда в связи с ситуацией неожиданно устанавливали комендантский час, и он не успевал вернуться вовремя. Однажды, когда мистер Уиден вез его к Усыпальницам (наш водитель-араб уехал из страны), одна из двух ехавших за ними машин открыла огонь по другой, та обогнала машину Хранителя, и он оказался буквально между двух огней. Вторая машина скоро тоже обогнала его, и ехавшие в ней продолжали выяснять отношения с противником - но представьте себе, что мы пережили, когда услышали об этом инциденте! При всем том мы ровно ничего не могли сделать. Всякий, кому довелось пройти через подобное, знает, что в таких обстоятельствах существует только два варианта поведения: либо немедленно уехать, либо вести себя как обычно. Мы избрали второй вариант. Отрывок из моих дневников, датированный 22-м февраля 1948 года, прекрасно передает атмосферу, в которой мы жили в то время: "Мы знаем, что Бахаулла незримо наблюдает за нами. Но мы - люди и не можем не тревожиться, когда зарево стоит над городом от канонады, а возлюбленный Хранитель  еще не вернулся из Усыпальниц, и дорога закрыта, и ему придется возвращаться пешком - и когда все заканчивалось благополучно, мы знали, что это благодаря Бахаулле... не будет преувеличением сказать, что ни одной ночи не проходило без стрельбы. Выстрелы слышны всю ночь - то ближе, то дальше. Но все равно я быстро засыпаю, если только не разбудит звук взрыва..."
Но не это заставляло Шоги Эффенди проводить бессонные ночи. Главная его забота - сохранность Священных Усыпальниц. После окончания срока действия Мандата, когда началась арабо-израильская война, над ними нависла вполне реальная  опасность, и это вызывало у него самое острое беспокойство. Бахджи находилось всего в пятнадцати километрах от границы, через которую армия могла прорваться в любой момент. Это служило первым источником тревоги; другой состоял в том, что в соответствии с обсуждавшимся планом, который какое-то время рассматривался всерьез, северная граница нового израильского государства должна была отделить Хайфу от Акки, и, таким образом, Всемирный Центр раскалывался надвое: Административный Центр раскалывался надвое: Административный центр оставался  в одной стране, а Пресвятое Место, кибла Веры, отходило к другой - враждебной к ней и к самой Вере.
Если у кого-нибудь возникнет вопрос, почему подобные вещи причиняли такое беспокойство божественному Хранителю,  попытаюсь дать на него свой ответ, объяснить так, как я его понимаю. Мне кажется, что в большинстве жизненных ситуаций участвуют три фактора: Воля Божия, складывающаяся из Его Милосердия, Всемогущества и жребия, который он предопределил людям,  - Воля, которая в конечном итоге исправляет всякое зло; элемент случайности, который, как говорит Абдул-Баха, сроден природе вещей; и, наконец, свободная воля личности, несущей ответственность за свои поступки. Учитывая эти факторы, не стоит удивляться, что Хранителя глубоко заботила любая ситуация, так или иначе затрагивающая интересы Веры или угрожающая ей, и он беспокойно обдумывал встающие перед ним проблемы, изыскивая пути к безошибочному решению, наилучшую возможность извлечь выгоду для Дела.
Не раз Шоги Эффенди говорил о Божественной Длани, сохранившей Всемирный Центр в беспокойной и опасный период после конца британского мандата и до окончательного установления израильского государства. Одного перечня опасностей, которых удалось избежать за это время, и достижений этого периода - Хранитель перечисляет в своей телеграмме, направленной Американскому съезду бахаи 25-го апреля 1949 года - довольно, чтобы составить представлен о его глубоких и тревожных переживаниях и серьезности проблем, с которыми ему приходилось сталкиваться. В опубликованном варианте этого послания указывается, сколь весомы были "свидетельства божественного покровительства сохранившего Всемирный Центр Веры в третий год второго Семилетнего Плана", и, как говорится далее, "Провидение положило конец длительным военным действиям терзавшим Святую Землю. Святыни Бахаи в отличие от принадлежищих другим верам чудодейственно спасены. Опасности не менее серьезные чем те что угрожали Всемирному Центру Веры при Абд уль-Хамил Джамаль-паше и во время предполагавшегося захвата Гитлером Ближнего Востока предотвращены. В пределах Святой Земли основа и признано независимое суверенное государство чем положен конец продлившемуся двадцать веков статусу провинции. Премьер-министр новообразованного государства официально обеспечил защиту мест поклонения Бахаи и свершения паломничеств. Получено официальное приглашение правительства связи с историческим первым заседанием государственного парламента. Официально признаны брачные договоры Бахаи фонды Бахаи освобождены от налогов властями упомянутого государства. Недавно избранный глава государства в ответ на поздравительное послание его кабинету желает Вере Бахауллы процветания будущем".
В послевоенные годы, когда Вера Бахаи одерживала одну победу за другой, когда возникла  Организация Объединенных Наций - самое могучее могущественное орудие для достижения мира, когда-либо созданное людьми, - многие из нас, несомненно, надеялись и страстно верили, что худшее в долгой истории, связанной с войной, уже позади и мы можем различить первые проблески той зари, которая, как твердо уверены все бахаи, ожидает мир. Но строгому, целеустремленному взгляду Хранителя  события представлялись отнюдь не в таком свете. До последних своих дней он, основываясь на словах Самого Бахауллы, повторял то, что часто можно было услышать от него еще до  начала войны: "Далекое будущее светло, ближайшее же - окутано мраком".
Среди окрыляющих посланий, которые он так часто рассылал бахаи всего мира, восхвалявших их замечательное служение Делу, среди планов, которые он детально разрабатывал для них, постоянно проскальзывала тревожная, предостерегающая нота. В 1947 году он писал о том, что Провидение не оставляет бахаи в их движении вперд, помогая им своей милостью "не уклоняться от пути истинного под влиянием встречных течений и бурных ветров, что неизбежно и все с большей силой будут сотрясать человеческое общество плоть до того, как пробьет час окончательного искупления..." В этом сообщении, призывающем американскую общину не ослаблять усилий по выполнению наиважнейшей задачи - реализации второго Семилетнего Плана, он так говорит о будущем: "По мере того, как междурнародная ситуация ухудшается, а судьба, ожидающая человечество, теряется во мраке... По мере того, как основы современного общества трещат и рушатся под давленем грандиозных катастроф и бедствий, а пропасть, отделяющая народ от народа, класс от класса, расу от расы и род от рода, ширится..." Далекие от того, чтобы преодолеть углы острых противоречий, мы не переставали чувствовать за спиной дыхание страшного прошлого и "постепенно углубляющегося кризиса". В одном из  разговоров, состоявшихся в марте 1948 года, который я занесла в свой дневник, он высказался еще более откровенно: "Сегодня вечером Шоги Эффенди сказал мне несколько крайне любопытных вещей: он без обиняков заявил, что в свете нынешних событий говорить о том, что новой войны не будет, просто глупо, и, если она все-таки случится, утверждать, что никто не применит  атомную бомбу - не меньшая глупость. Следовательно, мы обязаны учитывать, что война произойдет, атомное оружие будет применено и это вызовет ужасные разрушения. Однако бахаи, как ему кажется, уцелеют и составят ядро будущей цивилизации. Он сказал, что неправильно считать, что хорошее погибнет наряду с дурным, поскольку в определенном смысле все человечество запятнало себя, отвергнув и осудив Бахауллу после того, как Он во всеуслышание возвестил каждому Свою Весть. Он сказал, что святые в монастырях и грешники в самых смрадных клоаках Европы - все в равной мере порочны, ибо они отвергли Истину. Он сказал - неверно полагать, как делают многие бахаи, что добро погибнет вместе со злом, что все люди злы, потому что в день сей они предали Бога поруганию и отвратились от Него. По его словам, остается надеяться лишь на то, что каким-то чудесным образом, невзирая на страшные разрушения, останется нечто, что сможет  послужить основой для будущего".
В ноябре того же года, вновь побуждая американских верующих к упорному выполнению поставленной задачи, он писал: "По мере того, как судороги, в которых рождается новая эпоха, становятся все сильнее и тень нового конфликта, предназначенного внести весомый и, возможно, решающий вклад в появление нового Порядка, который знаменует пришествие Малого Мира, омрачает мировой горизонт... Гром чудовищных катастроф все чаще раскатывается над подавленным и охваченным хаосом миром... поэтому любое ухудшение в состоянии человечества, по-прежнему раздираемого опустошительным конфликтом и ныне близящегося к окончательной и решающей схватке, должно сопровождаться новыми проявлениями облагораживающего духа второго крестового похода..." В том же месяце он  упоминает об "углубляющемся кризисе, угрожающем дальнейшим нарушением равновесия раздираемого политическими противоречиями, экономически разобщенного, утратившего социальную стабильность, нравственно упадочного и духовно погибающего общества". Далее он говорит о "надвигающихся признаках третьей волны испытаний, угрожающей поглотить восточное и западное полушария", и о том, что "все более густой мрак окутывает перспективу будущего". Он призывает всех бахаи "спокойно и уверенно глядеть в будущее, ибо час их величайших свершений, когда они смогут явить миру поистине героические деяния, неизбежно совпадет с апокалиптическим переворотом, который возвестит о том, что стремительно клонящееся к упадку человечество достигло предела отчаяния".
Так шло и дальше. Наши победы, вдохновенные похвалы, радость Хранителя и - неотвязное чувство тревоги. В 1950 году он говорил, что бахаи должны быть "неустрашимы" перед лицом опасностей, порожденных "непрестанно ухудшающимся международным положением", а в 1951 сообщил европейской миссионерской конференции, что "опасности", с которыми сталкивается  этот "и без того изведавший горечь испытаний континент", "постоянно множатся". Но наиболее подробно и в наиболее убедительных выражениях, чем когда-либо ранее, Шоги Эффенди высказался на тему будущего столкновения, его причин, развития, результатов и его влияния на Америку в своем самом серьезном и невольно заставляющем задуматься письме 1954 года. Он связывает "грубый" и "всеразъедающий материализм", господствующий в наши дни, с тем, о чем предупреждал еще Бахаулла, сравнивая его с "алчным пламенем" и рассматривая его как "главную причину надвигающихся страшных испытаний и потрясающих мир кризисов, вслед за которыми пламя пожаров охватит города и ужас и ненависть поселятся в людских сердцах". "Воистину, предчувствие опустошения, которым грозит миру этот всепожирающий пламень, видение развалин, на которые с ужасом будут взирать люди и народы, втянутые в трагическое всемирное противоборство, - зародились еще в годы последней мировой войны, знаменующей вторую стадию вселенского бедствия, которое, увы, неизбежно обрушится на забывшее своего Бога и пренебрегшее недвусмысленными предостережениями Его Посланца человечество".
Письма, содержащее все эти страшные картины будущего, было адресовано американским бахаи, и в нем Хранитель  подчеркивает, что общее ухудшение ситуации в "заблудшем мире" и мощный рост числа вооружений, которому способствуют обе вовлеченные во всемирный конфликт стороны, - "попавшие в водоворот страха, подозрений и ненависти", - если не изыскать соответствующих мер, будет все больше затрагивать  из собственную страну и "вовлечет американский народв катастрофу невиданных масштабов, непредсказуемую по своим последствиям для социальной структуру, образа жизни и взглядов американской нации и правительства... И действительно, над американским народом, с какой точки зрения ни взглянуть, нависла серьезная опасность. Бед и напастей, которые ему угрожают, отчасти можно избежать, но по большей части они неотвратимы, ибо посланы Богом..." Далее он указывает, какие перемены эти неизбежные бедствия могут произвести в "устаревшей доктрине абсолютного превосходства", которой правительство  и народ Америки до сих пор придерживаются и которая "так явно расходится с нуждами мира, стремящегося к добрососедству и вопиющего о единстве", - перемены, которые позволят этому народу избавиться от анахроничных взглядов и подготовиться к тому, чтобы сыграть ту великую роль, которую Абдул-Баха определил ему в построении Малого Мира. Грядущие "жестокие потрясения" не только "сплотят американский народ с дружественными народами обоих полушарий", но и очистят его от "скопившихся шлаков расовых предрассудков, воинствующего материализма, широко распространившегося безбожия и моральной распущенности, которые вкупе мешают ему взять на себя роль мирового духовного лидера, что было предсказано непогрешимым пером Абдул-Баха, - роль, которую ему предназначено сыграть, пройдя через тяжкие родовые муки".
В последнюю в его жизни зиму, словно устав  от борьбы с нашими слабостями, отдав столько сил непрестанному труду и полностью, без остатка посвятив себя Делу, Хранитель высказывался на эту тему гораздо более резко и определенно, чем когда-либо раньше. Он не ограничивался предостережениями относительно того, что несет будущее, но и настойчиво подчеркивал, что все бахаи - и на Востоке, и на Западе - не прилагают достаточно усилий для выполнения своей великой задачи и не проповедуют в нужных масштабах Дело Божие - широко и открыто - на новых  землях и островах земного шара, тогда как они имели достаточно времени и возможностей сделать это и, значительно увеличив число последователей Веры, создать духовное ядро, способное противостоять разрушительным силам, действующим ныне в обществе и взлелеять ростки будущего Миропорядка, который, как мы все твердо верим, должен возникнуть из сегодняшнего хаоса.
Быть обеспокоенным  - не значит быть скованным в своих действиях. В одном из последних писем Хранителя к Европейскому  Национальному Собранию, в августе 1957 года, его секретарь писал от его имени: "Он не желает, чтобы друзья боялись неприятностей, которые несет с собой будущее, или чересчур сосредоточивались на них. Они обязаны помнить, что если исполнят положенное им - то есть достигнут целей, намеченных в Десятилетнем Плане, - то могут быть уверены, что и Господь исполнит Свое и будет попечительствовать им". Политика бахаи во время мирового кризиса была изложена в другом письме, написанном месяцем раньше и обращенном к Африканским  Национальным Собраниям, письме, в котором секретарь по его поручению пишет: "Поскольку ситуации в мире и той его части, где обитаете вы, постоянно ухудшается, друзья не должны терять ни минуты времени в своем стремлении подняться на еще более высокий уровень служеня и, в особенности духовно, постоянно быть начеку. Наш долг - искупить грехи  как можно большого числа наших собратьев, в чьих сердцах еще не угас огонь истины, перед тем как  их постигнет великая катастрофа, в которой они либо окончательно погибнут, либо выйдут из нее очистившись и укрепившись, готовые к тому, чтобы нести благочестивое служение. Чем больше  верующих восстанут, как маяки во тьме, когда бы она ни объяла мир, тем лучше; отсюда и величайшая важность миссионерской работы в наши дни".
Еще раньше Шоги Эффенди указывал, что "чем суровее испытания, чем многочисленней задачи, чем меньше времени нам дано, чем более мрачным кажутся грядущие судьбы мира, чем более ограничены материальные ресурсы зарождающихся в нелегких условиях общин, тем щедрее неиссякаемые источники божественной силы будут заряжать их своей энергией, если не ослабеют они в своих каждодневных усилиях и требуемые жертвы будут с готовностью приняты". Итак, многое, очень многое зависело от нас; если бы мы приложили все свои усилия, то и на покровительство Господне мы могли бы уповать без малейших колебаний.
Если бы мы, поколение предрассветных сумерек, когда светило нового дня еще не взошло над горизонтом, задались вопросом, почему подобные катастрофы ожидают нас, то ответ - перед нами: Хранитель кристально ясно сформулировал его в своих обширных толкованиях содержания нашего учения. Прежде всего, он учил нас о двух факторах. Первый содержится  в следующих словах Бахауллы; "Ибо сокро уклад дня сего прейдет, и другой явится на его место". Разорвать освященную временем защитную завесу, скрывающую бесчисленные социальные структуры, каждая из которых укоренена в собственных обычаях, верованиях и предрассудках, и заставить из вписаться в принципиально новый мировой уклад - остро, болезненно необходимая потребность, задача, которую может свершить один лишь Всемогущий Господь. Еще более мучительной делает эту процедуру состояние человеческих душ и умов; некоторые общества являются жертвами "вопиющего безбожия - прямого следствия из антирелигиозности", другие - в плену у "вульгарного материализма и расизма", которые, как утверждал Шоги Эффенди "узурпировали права Самого Бога", но при этом все - все люди на земле - виновны в том, что на протяжении целого столетия "отказывались признать Того, Чье пришествие было заповедано всеми мировыми религиями и в Чьей Вере единственно все народы могут и, в конечном счете, должны искать свое истинное спасение". В действительности, глубинной причиной того, что, как писал Шоги Эффенди, мир "переживает подобные муки", и является эта новая Вера, этот "бесценный перл Божественного Откровения, несущий в себе Дух Божий и  воплощающий Цели, которые Он поставил перед  всем человечеством в нынешнем веке". Сам Бахаулла сказал: "Мировое равновесие нарушилось под влиянием этого величайшего, животрепещущего нового Миропорядка". "Уже различимы признаки надвигающихся потрясений и хаоса, и все более явной и плачевной становится ущербность Порядка, царящего ныне". Родовые муки, сотрясающие мир, сильнее день ото день. Своенравный лик его обращен к неверию. Невместно сейчас говорить о том, куда это может завести его. Ибо разврат надолго проник в души. Когда же пробьет назначенный час - явится причина того, отчего сотрясутся его члены. Тогда и только тогда, воздымется Знамя Господне и Райский Соловей издаст свою трель". "Пройдет время, и на смену старым властям явятся новые. Тяжкий гнет повиснет над миром. И вслед за  вселсенским содроганьем солнце справедливости вхойдет над горизонтом незримого царства".
И действительно, картина будущего, которую так ярко и красочно нарисовал перед нами Шоги Эффенди, настолько завораживает, что сердце каждого бахаи сбрасывает с себя оковы страха и преисполняется такой уверенностью и ликованием, что никакие предстоящие страдания и лишения, как бы  велики они ни были, не способны ослабить его веру и сокрушить его упования. "Поистине, мир, - писал Шоги Эффенди, - движется навстречу своей судьбе. Взаимозависимость и взаимосвязь людей и народов земли, что бы ни говорили и ни предпринимали главы враждующих сил, уже свершившийся факт". Мировое содружество, которому "суждено возникнуть из кровопролития, мук и великих бедствий, обрушившихся на мир", и есть конечный результат действия этих сил. Первым наступит Малый Мир, который сами установят на земле народы, еще не осознавшие Откровения Бахауллы; "Этот грандиозный исторический шаг, который повлечет за собой перестройку жизненного уклада во всем мире, в результате всеобщего признания единства и целостности человечества, вдохнет в массы новый дух вследствие признания характера Веры Бахауллы и ее требований, что является основным условием того конечного слияния всех рас, вероисповеданий, классов и народов, которое  должно знаменовать возникновение Его Нового Миропорядка". Далее он утверждает: "И тогда все народы и национальности провозгласят грядущий век единой человеческой расы и будут приветствовать его. И тогда водрузится знамя Величайшего Мира. И тогда во всем мире будет признано, провозглашено и прочно утвердится господство Бахауллы. Тогда родится, процветет и увековечится всемирная цивилизации - цивилизация, которая будет жить такой полной жизнью, какой еще не видывало человечество и какую оно еще не в состоянии постичь... Тогда планета, пробудившись благодаря всемирной вере ее обитателей в единого Бога и их приверженности одному всеобщему Откровению... станет Царствием Божиим на земле и сможет исполнить то святое предназначение, которое с незапамятных времен определено ей любовью и мудростью ее Создателя".

Стараясь хотя бы в самых общих, беглых чертах обрисовать  жизнь  возлюбленного Хранителя - ту сторону его жизни, которая известна, пожалуй, только самым близким его родственникам и домочадцам, - я решила привести несколько выдержек из собственных дневников. Следует учесть, что они не велись  регулярно год за годом, а, подобно большинству невников, представляют лишь беглый очерк событий, подробное описание которых заняло  бы многие часы и к которым позже я уже практически не возвращалась из-за нехватки времени времени и сил. Конкретные люди не упоминаются в них не по каким-либо личным причинам, а просто потому, что составляют неотъемлемый фон повседневной жизни Шоги Эффенди, растворены в ней. Я специально старалась приводить те слова, которые были записаны в минуты глубоких переживаний, какие-то тонкие и точные наблюдения: потом, как правило, очень трудно воспроизвести их; я рискнула напечатать эти места, чтобы запечатлеть остро, почти болезненно ищущие выход чувства, не предпринимая никаких попыток придать им литературную отделку или как-то объяснить - чтобы хоть немного приподнять завесу над морем житейских дел и невзгод.
1939 "Порой мне кажется, что обостренная объективность Шоги Эффенди - качество, которым Бог особо отметил его. В Его руках он - орудие, абсолютно не осознающее себя. Его порывы резки, яростны, и вряд ли кто-нибудь (я имею в виду беспристрастного наблюдателя) усомнится в том, что его огромные достиженя с влужении Делу все основаны на этих, не ведающих колебаний порывах. Все это плод его решений, но, разумеется не опрометчивых - прежде чем воплотить их, он вынашивает, обдумывает их неделями, иногда годами. Мудрость мира сосредоточена в этих раздумьях, но если он чувствует необходимость действовать срочно, то действует не раздумывая!"
1939 "Учитель оставил нам Залог. И этот Залог - Хранитель. Он сказал, что "никогда тень уныния не омрачит его лучезарный внутренний лик". Тень уныния! Столько клеветы было обращено против него, столько мучений изведал он по вине тех, кто должен был бы поддерживать и ободрять его, что его "лучезарный лик" поистине редкость сегодня. Иногда я вижу, как словно солнечные лучи озаряют изнутри его дорогое лицо, и в то же время ему приходится столько страдать, что часто от одного этого он вынужден ложиться в посетль, буквально в прострации, без сил!"
1939 Так, ему пришлось "претерпеть столько невыносимых страданий из-за предполагавшейся высылки общины из Хайфы".
8, VIII, 39 "Сегодня встал в шесть утра и отправился за визами для нас (он всегда заранее заботился, чтобы мы могли выхать из Швейцарии), пробыв в дороге 18 часов. И такая гонка не первый день... она постепенно  становится для меня образом жизни. Ничего не успеваю..."
6, IX, 39 "Вновь на Ближнем Востоке... изматывающее путешествие, почти все время не смыкали глаз. Была ночь, когда мы спали всегод полтора часа! Невозможно поверить, что война все-таки обрушилась на мир. Мы проезжали через затемненные города - войсковые  обозы двигались мимо - нетерпение в ожидании следующих новостей по радио... Путь  перед Шоги Эффенди был, как всегда, открыт - казалось, декорации рушатся вокруг, но мы целы и невредимы и движемся вперед".
5, X, 39 "Он сказал, что чувствует себя надломившейся тростинкой. Несомненно, отчасти эт из-за болезни, десять дней его мучил страшный жар, иногда температура поднималась до 104 градусов! Х... и я находилась при нем день и ночь, и не будет преувеличением сказать, что мы прошли через настоящий ад. Почти все время оставаться наедине с больным Хранителем и незнакомым врачом было так напряженно и ответственно! Думаю, целую неделю мы спали не больше четырех часов в сутки!"
22, I, 40 "Хранитель и Дело - неузявимы. Мне часто ужасно хочется сказать всем бахаи: "Следуйте за ним в рай и в ад, не отступайтесь от него, что бы вас ни ожидало - свет  или тьма, жизнь и смерть, слепота и ясное зрение, держитесь его - в нем  ваше единственное спасение". Сегодня вечером к нам пришел человек. Он вступил в дом будучи бахаи. Он покинул его нарушителем Завета. (Он наотрез отказался повиноваться Хранителю). Долго стоял он перед воротами. Мне хотелось крикнуть ему: "Неужели ты можешь так легко бросить свою душу?" После стольких лет в лоне Веры он так беспечно отрекся от нее! А что же еще жизнь дает человеку кроме души? И он отбрасывает этот самый драгоценный дар Божий потому, что ему трудно и неловко сейчас смириться с чем-то... Если бы   друзья только знали, как Учитель и Шоги Эффенди оба страдали из-за поведения местных верующих. Среди них были хорошие люди. Но некоторые были развращены и порочны. И если кому-то пришелся не нраву Завет, они обращали свои нападки потив самого воплощенного Явления его, против его Образа, против Хранителя.  Я сама видела это. Это подобно отраве. Он преодолевает действие яда, но терпит от него несказанные муки, потому же и Учитель писал о Себе в Своем Завещании как о "птице со сломанными крыльями". Это глубоко органично и не имеет никакого отношения к так называемым "чувствам".
Слова, сказанные Шоги Эффенди:
"Ты не можешь быть героем бездействуя. Это - камень преткновения. Дело не в метаниях взад и вперед, а в проявлениях твоего характера. Джеки (Мэрион Джек) сделало героиней ее поведение, героический дух, сказавшийся в ней. Марта   (Марта Рут) была героиней действия. Она шла вперед, покуда у нее хватило сил".
Несколько замечаний Шоги Эффенди:
"Цель жизни бахаи - способствовать единению человечества"; "Наша жизнь - создать всемирную цивилизацию, которая, в свою очередь, отразилась бы на характере личности".
Слова Шоги Эффенди:
"Я знаю, что это мученическая стезя. И я должен пройти ее до самого конца. Ничто не дается без страдания".
2, I, 42
"Он говорит, что это, быть может, не последняя война перед Малым Миром, вероятно, потом наступит затишье, передышка, а затем  война разразится с новой силой. Конечно, и в этом совем предположении он отнюдь не категоричен, он просто говорит: "Быть может, это вполне возможно".
5, I, 42 "Вся семья (Шоги Эффенди) чувствует себя выбившейся  из колеи, все расстроено в отсутствии дирижера - Хранителя - и соответсвенно они не могут нормально ощущать себя бахаи, когда не хватает главного".
7, I, 42 "Все это бесконечно терзает Хранителя. Я серьезно озабочена его сердечными болями. Прошлую ночь оно билось слишком сильно, слишком! А иногда, часами, он дышит тяжело и прерывисто, оттого что взволнован или расстроен... он как чувствительный барометр. Фигурально выражаясь, он регистрирует ваше духовное давление; нет никакого внешнего объяснения тому, отчего он иногда расстроен по причине, ему самому неведомой! Я тысячу  раз видела, как это происходит. Реакции его инстинктивны  и мгновенны. Зачастую, позже, когда проясняются детали события, можно на мгновение различить механизм произошедшего. В конце концов это убьет его. Как и когда, несомненно, ведомо одному лишь Господу. Он всегда  будет выходить победителем, как то всегда случалось и прежде. Но постепенно, мало-помалу бесконечные проблемы, вечная борьба то с одним, то с другим из родственников вконец измотают его. Он уже клонится под их тяжестью. Сердце его мечется и трепещет. Нервы - на пределе..."
16, 3, 42 "Они (семья Учителя) преуспели, по крупице сокрушая  дух Шоги Эффенди. По натуре он жизнерадостен и энергичен, и, когда  что-то доставляет ему истинную радость или зажигает энтузиазмом, его уникальный и удивительно светлый характер заставляет его взгляд лучиться и вспыхивать искрами. Но бесчисленные страдания, перенесенные вместе с Учителем, удары, которые ему пришлось вынести, когда он уже был Хранителем (причина их - несколько кризисов в развитии Дела)... словно тяжкие тучи сгустились над ним. Стоило ему (за те последние  пять лет, что я имела возможность наблюдать его) хоть немного перевести дух и просветлеть, как кто-нибудь мимоходом обрушивал на него новый груз забот и печалей, и все начиналось сначала! Это преступно! Сколько раз я слышала, как он говорил: "Если бы мне удалось стать счастливым, если бы они только не мешали мне в этом, ты увидела бы, что я способен совершить для Дела!" Он как ручей, как ключ. Стоит ему забить, засверкать на солнце, как кто-нибудь, проходя мимо, обязательно затопчет его! Когда вы поймете, что вся его работа во имя Дела совершалась вопреки его страданиям, невзирая на гонения, а не потому, что он был свободен, и  счастлив, и внутренне покоен, то вы поймете, сколь велико было свершение, и задумаетесь, каким оно могло бы быть, будь он счастлив. Шоги Эффенди оклеветали. Это единственное слово, которое я могу подобрать: оклеветали, оклеветали! Его загнали в угол, и он вынужден обороняться. Он говорит, что будет биться до конца..."
20, 3, 42 Когда Шоги Эффенди сидел у себя, работая над рукописью "Бог проходит рядом", два военных самолета в тренировочном полете зацепились крыльями, потеряли управление и разбились, причем один пролетел так низко над крышей нашего дома, что я решила, что он обрушится на комнату Шоги Эффенди. Он врезался в землю и взорвался примерно в ста ярдах дальше по улице.
26, 4, 42 "Шоги Эффенди разговорился со мной о своих несчастьях. Он говорит, что окружавшие Абдул-Баха убили Его, как убили они Бахауллу - он даже сказал: "Они убьют и меня". Он сказал, что Хаджи Али рассказывал ему, как за несколько дней до Своего вознесения Бахаулла позвал его в Свою комнату (поговорить о чем-то или что-то в этом роде). Когда тот вошел, Он ходил взад и вперед  по комнате, меряя ее шагами, был слишком расстроен, чтобы говорить, и под конец знаком отпустил Хаджи Али. Хаджи Али видел, что Бахаулла разгневан, но Он не назвал ему причины. Потом Хранитель сказал, что Бахаулла должен был жестоко страдать, поскольку предвидел, что Мухаммад Али станет врагом Учителя в будущем. Но Он хранил это знание про себя".
18, 5, 42 "Шоги Эффенди часто повторяет: Учитель должен был сказать им (Своей семье), что после Него "все они будут сокрушены".
4, 7, 42 "Вторжение в Египет. Он думает, как поступить:  остаться или уехать, если дела пойдут совсем уж плохо. Неопределенность держит нас всех в большом напряжении. Но мы уже настолько привыкли к разным треволнениям, что и это уже почти не волнует нас!"
3, 1, 43 "Всякий, кто узнал бы истинную историю жизни Шоги Эффенди, оплакал бы ее - оплакал его доброту, его чистое бесхитростное сердце, оплакал бы его труды и заботы, оплакал те долгие, долгие годы, в которые он столько страдал - всегда один, всегда преследуемый теми, кто окружал его!
Вчера он пришел ко мне расстроенный из-за своей работы. Я спросила, почему он не читает книг других авторов, близких  по манере к рукописи, над которой он работал ("Бог проходит рядом"), это должно внутреннее поддержать, приободрить его... Он ответил: "У меня нет времени, нет. За двадцать лет у меня не было и свободной минуты!"
30, 1, 43 "Я действительно не на шутку беспокоюсь за Шоги Эффенди. Раньше, когда удрученное, подавленное состояние было для него привычным, он страдал, но все же меньше, чем сейчас. Порой я думаю, что все это приведет его к преждевременной смерти... он дышит тяжело, как после бега, и у него такие тени под глазами. Он делает над собой усилие - закончить письма, которые за несколько дней грудой скопились у него на столе, но по нескольку раз, иногда минут по десять перечитывает одно и то же место не в силах сконцентрировать внимание! Думаю, нет муки хуже, чем видеть муки того, кого любишь. И я ничем не могу помочь ему. Единственное - без конца думать о том, как Господь моет равнодушно глядеть на его страдания".
29, II, 43 "Хотя лето прошло довольно спокойно, без ужасных новых кризисов... думаю, Хранитель никогда не работал так много, как в эти "каникулы", и уверена, что и мне до сих пор не выдавалось таких тяжелых месяцев! Он часто повторяет "эта книга убивает меня", на что я неизменно отвечаю: "меня тоже". Действительно работа над Столетним Обзором ("Бог проходит рядом") была тяжелейшей; на протяжении двух лет  он  в буквальном смысле был  рабски прикован к ней -  и это не считая всех остальных его дел и забот..." (На днях Шоги Эффенди  получил исключительно сухое, бездушное письмо от Национального Собрания, и я очень сердилась) "...  самое сухое и холодное из писем, которые мне приходилось встречать. Почему он не берет примера с Хранителя, который даже людям умственно неполноценным пишет с любовью и лаской? Бахаи недостойны своего Хранителя, и единственное, на что я надеюсь, это что Господь не дозволит им вконец выродиться".
Один из членов семьи скончался, вдова пришла к нам просить Шоги Эффенди принять завещанные мужем деньги для Дела и несколько драгоценных печатей Бахауллы, которые Абдул-Баха поручил ей хранить, когда отправлялся в поездки по Западу. Поскольку она поддерживала связи с отлученными членами семьи, Шоги Эффенди отказался от ее приношений... я передала ему содержание нашего разговора (сам он не захотел видеть ее и отправил вместо себя меня):
26, 12, 43 "Все это я в мельчайших подробностях пересказала Шоги Эффенди и принесла ему печати и завещание Х... Он велел передать ей, что тысяче печатей и даже горе Кармель готов предпочесть искренность и верность, и, если она полностью не порвет с семьей... в своем сердце, он ничего  не сможет сделать для нее, и пусть она оставит себе печати и завещание... Хранителю очень хотелось иметь такие бесценные печати для Архивов, но, как он сказал мне, он не может так просто принять печати и выгнать эту женщину из дома! Меня поразило, что за двадцать три года, прошедших после смерти Учителя, постоянно находясь рядом с Шоги Эффенди, она не передала ему эти драгоценные реликвии, которые, по ее собственным словам, были не подарены ей, а лишь доверены на хранение! Увидев, что Хранитель отказывается принять их, она просила, чтобы их взяла я, но и я отказалась, сказав, что это будет против воли Шоги Эффенди..."
Весь день Шоги Эффенди - за машинкой, перепечатывает рукопись ("Бог проходит рядом"), а я вычитываю, перед тем как отправить Хорасу  (Хорасу Холли, секретарю Американского Национального Собрания), чтобы быть уверенной, что все  ошибки окончательно выправлены, а потом мы вместе часами читаем оригинал, правим и расставляем бесконечные ударения!
Я не записала даже, что папа по просьбе Хранителя подготовил проект Усыпальницы Баба. Сегодня минареты или шпили, предложенные Хранителем, были одобрены им, и папе предстоит сделать детальную разработку, окончательный эскиз которой  будет выставлен на Столетие, к нему же готовится макет. Макет - самое главное испытание: если он понравится Хранителю, он объявит бахаи всего мира, что план утвержден.
Поистине дивно и замечательно, что папа получил это бесценное благословение на работу над Усыпальницей Баба. Если  он добъется успеха, это будет прямой благодатью Божией, если же нет, то удивляться нечему: наша семья и без того уже осыпана всевозможными благами, далеко превосходящими наши заслуги!"
5, 7, 44 "По натуре своей Шоги Эффенди распорядитель и зодчий par exellence. Каким детским кажется человеческое видение мира по сравнению с Замыслом Божиим! Думаю, что даже если бы мы молились Богу денно и нощно миллион лет, мы не продвинулись бы дальше первой буквы в наших благодарениях... а мы по-прежнему так  слепы к дарам, которыми оделены!"
24, 7, 44 "Дальше Шоги Эффенди так не выдержит. Я очень беспокоюсь за него... они отнимают у него последние силы. Сегодня он был в ужасном состоянии и рыдал. Не могу писать об этом. Не могу больше терпеть! Как только Господь позволяет ему выносить такое".
18, 12, 44 "Да, это были годы. Думаю, Шоги Эффенди не пережить второго такого кризиса (открытая неприязнь со стороны домочадцев, местной общины и даже слуг). Надеюсь, это не повторится! Поражаюсь тому, как его здоровье и нервы выдержали на этот раз!"
30, 1, 45 "Не могу сейчас вдаваться в детали, но должна сказать, что число несведущих глупцов - если не негодяев, окружающих Шоги Эффенди, просто удручает. Он страдает невыносимо! Спит по пять - шесть часов в сутки. Мое беспокойство не знает границ..."
27, 2, 45 "Уверена, что этот вал не последний. Но чтобы только никогда, никогда не видеть Шоги Эффенди таким! Думаю, никто и ничто в мире не способно было бы  противостоять тому, с чем столкнулся  он в последние годы! Время - великий целитель, но шрамы от ран все равно остаются".
13, 4, 45 "...Когда я хочу убедиться в верности того или иного верующего по отношению к нему (Шоги Эффенди), я приглядываюсь к тому, кто ненавидит его - и если  его действительно ненавидят в семье Шоги Эффенди, то я могу быть вполне уверена, что передо мной воплощенная преданность!"
6, 7, 45 "Али Аскара увезли в госпиталь... он очень сдал за последние три-четыре дня... все это так тяжело. Но я  смирилсь бы и с этим, не будь это таким жестоким ударом для Хранителя... а они - живут, они и еще столько жалких, гнусных, никчемных людей - но жребий пал на Али Аскара! Шоги Эффенди говорил о нем как о самом "дорогом и близком" человеке. Верю  - Господь поможет ему. Я знаю, знаю, знаю - Он сделает это. Он поможет ему восстать во славе... вчера ночью я думала, о том, что одна единственная капля любви Божией может вознаградить за тысячелетие страданий... Сегодня, пока я была дома, Шоги Эффенди ходил навестить его. Сейчас он задумал устроить ему роскошные похороны, потому что он (Шоги Эффенди) хочет этого и того же требуют его враги. Но все это так тяжко, так тяжко для него... Шоги Эффенди сказал: "Все, что осталось у меня в жизни, это ты, твой отец и Али Аскар, и вот - Господь забирает Али Аскара!"
8, 7, 45 "Я пошла в госпиталь к четырем часам и пробыла там до восьми вечера. Шоги Эффенди попросил меня сказать Али Аскару, что послал открытую телеграмму персидским друзьям, в которой называет его "львом в лесах любви Божией" и упоминает все его многочисленные заслуги и т.д. Когда я сказала об этом Али Аскару - он был в полном сознании, только очень слаб, - тень обаятельнейшей счастливой улыбки скользнула по его лицу... Я сказала ему, что прежде, чем оставить этот мир, он уже попал на небеса - небеса, где правит любовь Хранителя, где царит радость добродетели и молитвы. Какое-то время он молчал (если не считать еле слышно произнесенных слов признательности), потом - это ясно отразилось на его лице, - осознав, что подобная телеграмма значит, что он скоро умрет, собрал остаток сил и  сказал, что просил передать книгу... что хочет... чтобы ее вручили от него Шоги Эффенди... Когда я вернулась и рассказала Шоги Эффенди о нашем разговоре с Аскаром Али и как он сказал, что хочет, чтобы его книгу передали Хранителю, на глазах его показались слезы! Бедный, возлюбленный Шоги Эффенди, самый несправедливо очеренный человек на земле! Всякий должен порадоваться за Али Аскара - позавидовать его царственной смерти... Сегодня Хранитель сказал жещинам, которых собрал в гостиной, что Али Аскар нес свое служение так, что под конец паломники, присылавшие ему письма, подписывались "слуга слуги этого дома"! Он сказал, что к Али Аскару можно отнести слова из Скрижали Ахмеду, ибо он был рекой жизни для возлюбленных и языками пламени для врагов. Уходя же он сказал: "Ныне он  среди Горнего Сонма беседует с равными себе!" Так чего же большего желать человеку от этой жизни? После полудня он отправился в Усыпальницу, а вернувшись, велел ... собрать все цветы от обоих порогов. Затем пошел один к Али Аскару, умастил его двумя флаконами розового масла, положил цветы на его тело... оплакал его... может ли кто-то пожелать большего от этого мира?!  Вернувшись домой вечером, Шоги Эффенди очень трогательно рассказал мне, что, когда он был один с телом, ему пришли на память слова: "Как этот человек служил мне!" - и что ... подойдя, он отбросил покрывало и долго смотрел на него, и ему хотелось сказать: "Встань и ходи!" - настолько живым, привычно живым казался Али Аскар..."
II, 7, 45 "Похороны прошли  безупречно. Шоги Эффенди рассказал об Али Аскаре; затем попросил, чтобы гроб перенесли в верхнюю комнату Дома Паломников, где он сидит; потом вместе со всеми он встал помолиться об Усопшем; окропил его розовым малосм; потом гроб подняли; Шоги Эффенди тоже нес его до двери, отдал распоряжения и сел в первое из двух ждавших у дома такси... погребальный кортеж состоял из двадцати пяти машин... потом все оставили Шоги Эффенди, он прошел в Усыпальницу, собрал все цветы и отнес их на могилу... Что ж, Али Аскар, должно быть, на седьмом небе - все вздыхали и завидовали ему, я тоже".
14, 7, 45 "Шоги Эффенди болеет. У него был желудочный приступ, как я полагаю, из-за нервного переутомления. Это уже не первый раз. Просто чудо, что он еще жив... а теперь доабвился еще и жар - молю Господа, чтобы не было ничего серьезного... только что я измерила ему температуру: 103 и 3,5!"
15, 7, 45 "Я так устала от страхов, которые рассказывает доктор Х... Теперь он говорит, что это может аппендицит и дизентерия, я представляю, как мы сломя голову мчимся в Иерусалим на машине скорой помощи (в Хайфе нет ни одного хирурга, которому мы могли бы доверить столь дорогого нам пациента) с Шоги Эффенди и папой - но я не верю, что дело дойдет до этого... надо что-то предпринять, обязательно надо немедленно что-то сделать, но от волнения мысль моя отказывается работать!.. каждый час измеряю ему температуру. Он такой кроткий, такой нежный - и каке же это преступление третировать его... благодарение Господу, надеюсь, что аппендицита у него нет..."
17, 7, 45 "Ему лучше, но, Боже, как я изнервничалась и устала!.."
20, 7, 45 "Злейшему врагу не пожелала бы тех страданий, которые довелось пережить с Шоги Эффенди. Это неописуемо - умственная и нервная  подавленность... одиночество... работа, работа и снова работа день напролет. Покупка земли, разные проблемы, переписка, головоломные вопросы, обман, недоброжелательство, подозрения - и несть им конца".
11, 4, 46 "Шоги Эффенди сказал папе, что можно начать работы по строительству первого блока Усыпальницы - алиллуйя!"
20, 4, 46 "... Все это чересчур для Хранителя... однако он написал дивное Послание в связи с новым Семилетним Планом и начал возводить Усыпальницу. Но как нелегко это ему дается!"
25, 5, 46 "У нас с Шоги Эффенди теперь никого не осталось кроме папы (и двух старых преданных бахаи, одному уже под восемьдесят), он повсюду и делает все сам: сам руководит всеми строительными работами, отвечает на все письма, сам рассылает телеграммы, улаживает все конфиденциальные дела, организует визы, участвует в переговорах с властями, посещает мэрию и т. д. - потом консультации, обсужден новых проектов и т. д. и все это в семьдесят один год. Он один проделывает всю работу за Али Аскара, Риаза и Хусейна. И - ни единой жалобы... мы обсуждали  наши планы на будущее; Шоги Эффенди говорит, что нам надо уехать... ужасно тяжело даже подумать о том, чтобы оставить папу, старого обессилевшего человека, взвалить на него все хлопоты, связанные с Делом, труд без малейшей передышки. Но когда я заговорила с ним об этом сегодня, он отреагировал замечательно, сказал, что со всем управится, чтобы о нем не беспокоились, что все будет прекрасно. Не могу выразить словами - слишком устала (три раза за день страшно плакала), как я восторгаюсь его силой духа, он такой непритязательный, скромный и в то же время такой благородный и героический".
18, 7, 47 "Она (Глэдис Андерсон) приехала 30 марта... Благодарение Господу, она теперь делает всю папину работу!.. руководит строительством, рассылает письма и телеграммы, ходит по поручениям, встречается с людьми... В конце апреля папа уехал на Кипр - первый отпуск за семь лет - и провел там шесть недель. Это заметно пошло ему на пользу, и он сразу же приступил к работе над эскизами и чертежами Усыпальницы Баба".
Отрывок из письма Рухзийа Раббани:
12, 2, 48
"Я уже привыкла к тому, что мне обычно помогала стенографистка-еврейка, но теперь евреи вряд ли согласятся ходить на нашу улицу, потому что она находится в арабской части города. На самом  же деле она расположена на территории старой немецкой колонии,  и наши соседи по большей части - арабы или англичане. Возможно, это покажется вам невероятным, но действительно здесь могут хладнокровно убить человека только за то, что он прошел не по той улице - такова Палестина сегодня. Конечно, найдется несколько смелых, рисковых людей, которые, улучив случай, доберутся до нас со скоростью девяносто миль в час, но таких считают, мягко говоря, сорвиголовами.
Все это так трагично. И самое печальное, что человек привыкает к таким условиям. Если раньше звук выстрела заставлял  вас похолодеть от ужаса и преисполнял негодования, то когда это бесконечно повторяется, вы скоро просто привыкаете и, помянув стрелявшего (и противную сторону) недобрым словом, возвращаетесь к своим делам. Позже вам расскажут, кто и при каких обстоятельствах был убит. Отвратительно, невыразимо отвратительно, что из-за интриг и попустительства дела в Святой Земле дошло до такого состояния...
Гнев правит мною в эти дни. Бессмысленные, беспричинные убийства приводят меня в ярость. Большинство хочет единственно того, чтобы их оставили в покое. Кровожадность не правило, а исключение. Но и такие случаи, увы, встречаются. Почему не убивают убийц? Насколько я могу судить всегда, в любой схватке страдают посторонние!"
1, 3, 48 "Оружие открыто продается в арабских кварталах. Здешние бахаи - из Акки, из Тивериады и т. д. - все подтверждают это... Хасан рассказывает, как он со своим двоюродным братом сидел в кафе на берегу озера; внезапно они услышали крики мальчика-разносчика: "Гранаты, продаю гранаты!"  Хасан не поверил своим ушам, подозвал мальчика и спросил, чем он торгует. Тот ответил - бомбами. За спиной у него висел мешок. По просьбе Хасана он охотно снял его, разложил на земле и стал доставать из мешка ручные гранаты! (Ручные гранаты Милса) "Почем штука?" - спросил Хасан. "Семьдесят пять пиастров", - ответил разносчик! Стоит ли говорить, что сделка не состоялась... Несколько дней назад я сама видела из окна своей спальни человека с револьвером в руке, окруженного толпой арабов. Он решил проверить, в исправности ли оружие, и, подойдя к стене нашего сада, два раза выстрелил в нее, после чего тут же скрылся из города, вероятно, чтобы где-то кого-то убить".
11, 4, 48 "Папа с Беном (Беном Уиденом, мужем Глэдис Андерсон) отправились на бронированном такси в Тель-Авив! Они собираются 13-го вылететь самолетом из Лидды в Рим, чтобы, если удастся, подписать контракты на колонны и орнаменты для Усыпальницы".
Глэдис теперь сможет  ночевать у нас дома... лучше ей быть рядом с нами - слишком часто стреляют, чтобы оставаться одной на ночь в Доме Паломников... Кроме того небезопасно ходить после наступления темноты по улицам... мы сказала Бену, что она на время переедет к нам, так что он будет спокоен".
21, 4, 48 "Обстоятельства таковы, что мы  не сомгли поехать в Бахджи и посетили здешние Усыпальницы. В конце концов машина не смогла  подняться вверх, в Сады, впрочем, выехать она тоже не смогла бы, поскольку на дороге стреляют и она закрыта. Шоги Эффенди возвращался домой по лестнице вдоль стены, ограждающей Сад, мы с Глэдис шли следом".
23, 4, 48 "Устала до смерти, поэтому вкратце... О битве за Хайфу, я думаю, все уже знают во всех подробностях, поэтому расскажу только о том, как я провела эти несколько дней и ночей. Само сражение было упорным - настоящая война. Эту ночь я спала словно на болоте, которое постоянно сотрясается изнутри. Я так устала, что порой удавалось задремать, но потом сон и звуки рвущихся снарядов слились в какое-то  монотонное одуряющее марево, лучше было уснуть или совсем подняться и проходить по комнате до утра. Все эти дни Шоги Эффенди был страшно расстроен из-за  А... М... и прочих  неприятностей".
25, 4, 48 "Я до сих пор пытаюсь докопаться до сути жтого меморандума. Дело в том, что 23-го, на следующий день после битвы за Хайфу мне позвонил доктор Вейнсхолл (юрист Хранителя) и спросил, как мы поживаем. Я ответила, что все в полном порядке и что мы стараемся реже выходить из дому. Он спросил: "Недеюсь, вы не уезжаете?" Я сказала - конечно, нет, и не собираемся, отчего нам уезжать? Он сказал - абсолютно никаких причин, и что он рад это слышать. Тогда я сказала: мы знаем евреев, евреи знают нас, и нам с их стороны ничто не угрожает. Вейнсхолл ответил, что все это, разумеется, так и есть и что все нас очень уважают. Потом спросил, не уезжает ли кто из наших слуг, и я ответила, что, конечно, нет. Потом мы еще немного поговорили о том, какая это глупость - массовый исход арабов, и Вейнсхолл попросил передать от него самые теплые пожелания Шоги Эффенди. Когда Шоги Эффенди узнал об этом, он попросил меня поблагодарить доктора Вейнсхолла и сказать ему, что он сам хотел бы у него кое-что узнать, после этого я подробно рассказала ему о женитьбе Мониба на дочери Джамаля Хусейна, и как его публично исключили из рядов верующих... Хранитель был очень удивлен и записал его имя и имя Хасана. Я сказала, что то же произошло и с Рухи, и поскольку он мог быть наслышан о раздорах в нашей семьей, то истинная причина могла быть не столько религиозной, сколько иметь отношение к политическим симпатиям и т. д. Я сказала, что нам, наверное, следует послать ему (это было еще вчера во время другого нашего разговора) телеграмму, Хранитель отправил послание...
Сегодня я вновь позвонила Вейнсхоллу и сказала, что мы хотим передать  ему список людей, с которыми нас ничто не связывает, даже если они и претендуют на то, что они - бахаи. Шоги Эффенди, сказала я, естественно недоволен тем, что люди, десять или пятнадцать лет назад отлученные от общины, теперь, чтобы установить добрые отношения с евреями, прикрываются своей принадлежностью к Вере, хотя мы даже не знаем, чем они занимались все эти годы".
27, 4, 48 "Вчера мы страшно переволновались: служанка постучалась ко мне, крича, что в дом ломятся. К счастью, я была уже одета и поспешно спустилась вних... служанка между тем рассказала, что, подойдя к двери, увидела группу евреев, агрессивно настроенных, размахивающих винтовками и револьверами, так что от испуга ее чуть удар не хватил и она побежала за Бану, Бану пришел, и евреи стали кричать ему: "Открой дверь!", - тогда она сказала, что пойдет позовет хозяйку, а сама бросился искать Б.., которого нигде не было, потом позвала меня, а евреи все кричали: "Если не откроешь, высадим дверь!" В таком критическом положении я решила, что лучше всего немедленно впустить их. Их было пятеро, все - молодые люди. Я спросила, говорят ли они по-английски, и один  ответил, что да, немного. Я спросила его, знает ли он, что это - дом Главы Общины Бахаи, и он сказал, что знает, но все же я думаю, что они не знали этого  и привлекло их либо то, что незадолго перед тем у наших дверей остановлился грузовик с арабами, и они решили, что мы прячем у себя арабов, либо из-за нашей машины, потому что один из первых из вопросов был: "Чья это машина стоит в гараже?" Когда я им все объяснила, они успокоились. Выяснилось, что  один из них  говорит по-персидски, потому что, как он сказал, мать его была родом из Персии, хотя сам он из "Ерушалема", и я все время говорила с ним на персидском. Они не горели желанием обыскивать дом и вообще вели себя очень тихо и вежливо, первым делом сказав мне, чтобы я не боялась, на что я, разумеется, отвечала, что совершенно не боюсь! Мельком оглядевшись, они отказались заглянуть в комнаты и на кухню и ушли...
Глэдис и я то и дело ходим в еврейский квартал, как, впрочем месяцами ходили и раньше, когда обстановка была совсем другой. Думаю, это было очень мудро, хотя все арабы поголовно охотились за еврееями и в начале нашей улицы стояли арабские посты, и было рискованно ходить туда, и мы делали это реже, но все-таки ходили. Это доказало многим евреям, которые знали нас, что мы не просто случайные приятели из тех, что вмиг улетучиваются, когда пахнет порохом. Правда, еврейские часовые всякий раз обыскивали нашу машину, и часто, если нас не знали в лицо, нам приходилось показывать наши американские паспорта. Однажды на прошлой неделе, когда мы возвращались из еврейского квартала и, подъезжая к шлагбауму, сбавили ход, машина  с евреями, оттеснив нас, остановилась, и сидевшие в ней стали разговаривать  с часовыми. Мы не могли проехать, те не двигались с места, и тогда я спросила часового, нельзя ли освободить проезд. Он слегка смутился и сказал, что будто бы недавно видел, как эту же машину вел араб. Я ответила: "Совершенно верно, вы знаете, чья это машина? Она принадлежит Шоги Эффенди, Главе Веры Бахаи, и у нас  есть шофер-араб, который каждый день отвозит его в Сады Бахаи и обратно, а в других случаях мы управляем сами. Подождите - через четверть часа вы сами увидите эту машину на Горной дороге, и ее действительно будет вести араб". Поскольку это была истинная правда, похоже, что и часовой поверил мне, и больше проблем у нас не было...
Б... рассказал мне забавную вещь. Я спросила, уезжают ли наши соседи арабы... Он сказал, что они каждый день спрашивают его, а не уезжает ли Шоги Эффенди. Говорят, что уедут, как только уедет он. И еще: когда палестинский полицейский, который живет сейчас в доме у К..., спросил его, когда он уезжает, К... ответил: "Как только увидите, что уезжает Шоги Эффенди, хватайте свой пиджак, запирайте дом и поезжайте вслед за ним!" Потом добавил: "Если вы не скажете мне, что Шоги Эффенди собирается уезжать, и он уедет, то за мою жизнь будете отвечать вы". Неожиданное уважение со стороны соседей выглядит забавно после того, как они целых двадцать пять лет не обращали никакого внимания ни на Дело, ни на его Хранителя!"
4, 5, 48 "Сегодня  украли машину! (Ее подарил Шоги Эффенди Рой Вильхельм. У Хранителя  много лет не было своей машины: старую продали во время войны, потому что к ней не было запасных частей. (Боже мой, что за день! В половине третьего, когда мы с Глэдис сварили кофе и сели за ланч, служанка сказала, что пришел какой-то незнакомый еврей. Глэдис пошла спросить, чего он хочет. Короче говоря, это оказался председатель местного отделения "хаганы", мистер Фридман, а с ним еще десятка два вооруженных мужчин; мистер Фридман сказал, что  их вызвал  часовой "хаганы" (двое их стерегут нашу улицу), который увидел, как пятеро вооруженных человек возятся возле нашего гаража, когда же он  наставил на них револьвер и сказал, что, если они не уйдут, он будет стрелять, те в ответ навели на него свои ружья, и, поскольку их было пятеро против одного, он отправился за помощью. У воров был джип, и, когда подкрепление прибыло, они уже исчезли. Но, поскольку дверь гаража была заперта и замок не поврежден, прибывшие решили, что машина по-прежнему внутри.  Я посмотрела в замочную скважину: отвратительно пусто, а нашего "бьюика" - не следа! Бедняжка Глэдис бросилась к маленькой задней двери, но, увы! - машины не было. Часовой "хаганы" явно полагал, что воры - евреи (или англичане), но  на все вопросы отвечал уклончиво. Фридман известил местный участок. Глэдис и Мансур дали знать воинским частям и заявили в полицейский участок в Стэнтоне. Я позвонила доктору Вейнсхоллу, который посоветовал нам обратиться в полицейский участок "Хадар Хакармел". Самым спокойным оставался Шоги Эффенди, он сказал только: "Вот уж порадуются мои враги!" Думаю, никто из нас на самом деле уже не надеялся вновь увидеть машину - и все же как печально было думать о том, что наш большой, красивый !бьюик", который мы так долго ждали - исчез! Не без труда мне удалось договориться с евреем, шофером такси, по крайней мере необходимого Хранителю. "Если машину украли евреи, они ее вам вернут!" - сказал водитель. Я пошла вместе с Глэдис  в полицию и ждала на улице, пока она оформляла протокол, а потом мы оставили описание машины Вейнсхоллу - он сказал, что постарается помочь. После этого наш замечательный таксист отвез нас еще в один участок "хаганы", где мы снова подали заявление. Потом случилось нечто странное! Усталые и подавленные, мы шли домой, как вдруг Глэдис увидела в витрине косметического магазина на Херцль-стрит лосьон для рук, который я уже давно пыталась достать. Без особого желания, но я все же решила зайти и купить его. Хозяин магазина знал меня и папу уже много лет, поэтому спросил, как папины дела, я, в свою очередь, поинтересовалась, как поживает его престарелый отец... Я не хотела жаловаться и ничего не сказала ему насчет машины, но, заплатив на покупку, вышла, забыв ее взять. Это выглядело так нелепо, что, извиняясь, я сказала: "Я очень расстроена, у нас сегодня украли машину!" Хозяин ответил: "Но я сегодня же, примерно в начале третьего видел вашу машину в новом бизнес-центре! То-то мне показалось странно, что вы продаете такую новую, красивую машину!" Похоже, он видел нас в Глэдис в машине днем раньше и, надо же, запомнил даже американский номер! Он сказал, что в машине сидели евреи и вел ее тоже еврей, и что это был неподалеку от отеля "Савой". Он очень просил не называть его имени в качестве свидетеля, но я сказала, что тогда нам от этого будет мало пользы, и, поколебавшись, он сказал, что согласен. Разумеется, мы тут же бросились обратно в полицию и рассказали все, что услышали от хозяина магазина, а когда я вернулась домой, то увидела номер мистера Фридмана - он просил позвонить, я тут же перезвонила, еще раз все рассказала, и он ответил: "Этого мне достаточно. Теперь я знаю, что они в нашей части города, и я возьму их!" Немного погодя позвонили из полицейского участка "Хадар" и сказали: "Ваша машина найдена, так что не волнуйтесь - завтра можете ее забрать". И мистер Фридман тоже позвонил и сказал тоже самое, теперь уже наверняка, а четвертого примерно в одиннадцать утра он позвонил снова и сказал, что может заехать за Глэдис, отвез ее в полицию, и она забрала машину! Боже мой, как мы все радовались! Забавно, что вчера, еще до того как мы зашли в магазин, я все время повторяла, что только чудом машина может найтись!"
Получается, что те пятеро молодых вооруженных евреев (теперь все их имена известны), которые приходили сразу после захвата Хайфы и выдавали себя за людей "хаганы", и молодые люди в джипе (джип появляется то тут, то там и служит связующим звеном), которых Б... однажды вечером застал у дверей гаража, куда они хотели забраться, но он сказал им, что ломать дверь незачем, он и так ее откроет, и они вошли и окружили машину, и разглядывали ее, пока он наконец не сказал: "Если вы хотите знать, кому принадлежит эта машина, позвоните вашему начальству или доктору Вейнсхоллу", - и тогда они быстренько ушли, - как бы там ни было, но мы все теперь не сомневаемся, что это были одни и те же люди и скорей всего - люди из "Иргун Цви Леуми", а не не из "Хаганы"!
14, 5, 48 "Сегодня  в полночь истекает срок дейсвтия Мандата! Итак, война, ее дыхание уже чувствуется, что-то несет нам будущее?.. Папа и Бен должны вернуться завтра! Как я устала!"
15, 5, 48 "Скоро приедет папа! Я слышу, как стреляют пушкина холмах Хайфой и Накурой, где проходит ливанская граница. Вчера, когда евреи взяли Акку, мы тоже слышали перестрелку, но сегодня стрекотня пулеметов не  умолкает целый день. Это напоминает мне, как англичане штурмовали ливанские позиции во время войны, только тогда мы были уверены, что бои постепенно удаляются. Сегодня - кто знает? А расстояния в Палестине такие крошечные - десять миль, и весь ход сражения может измениться в ту или иную пользу...
Папа с Беном - их встречала Глэдис - приехали домой в половине второго. Они прилетели на самолете аргентинской авиакомпании, на два дня раньше расписания, потому что самолет не делал остановки в Александрии и Тель-Авиве. Поездка  во всех смыслах получилась невероятно удачной. Как можно отблагодарить Господа за все Его милости и чудеса?"
3, 7, 48 "Сегодня Шоги Эффенди сказал папе, который пришел вечером повидать его после ужина: "Итак, сегодня, в десять часов пятнадцать минут вечера было принято историческое решение начать работы по возведению Усыпальницы!" - и они пожали друг другу руки!..
11.30 вечера. Слышу отдаленные выстрелы. Господи, помоги этой несчастной стране!"
6, 7, 48 "Шоги Эффенди очень озабочен тем, что военные действия могут снова начаться в пятницу. Перспектива не из лучших. Он сказал Бену, Глэдис и мне, что больше всего опасается за Усыпальницу Бахауллы. Теперь во Дворце живут бахаи из лагеря Мадж уд-дина и Шоа, и если придут арабы, то последствия будут совершенно определенные... ах, дорогой, сколько новых тягот, сколько проблем... если бы не наша вера, что бы мы делали?
Он очень хвалил папу Бену и Глэдис, сказал, что все его любят, что у него самое чистое сердце и помимо всего прочего он избрал именно его архитектором Усыпальницы".
28, 12, 48 "Чувствую себя вконец измотанной. Кажется, у меня уже не осталось сил сопростивляться жизни... не знаю, насколько это серьезнь. Надеюсь, что нет - ведь какой бы несчастной и жалкой я ни была, я все же еще кому-то нужна, все лучше, чем ничего...
Сегодня вечером пришло уведомление от Солела Бонех: они просят  за постройку Аркады 18.000 фунтов. Ужас! Шоги Эффенди крайне подавлен и обескуражен; часть камня уже доставили остальное продолжает поступать; черепичный настил убрали, заложили фундамент, срыли склон горы за Усыпальницей! Он сказал, что не намерен соглашаться с этой дикой ценой - ах, милый! Столько проблем, столько проблем! Боже, дай мне силы и дальше нести мой крест и укрепи мои нервы...
20, 1, 49 "Попробую вкратце описать все наши новости. Погода отвратительная, и это при том, что еще восемьдесят неразгруженных ящиков с камнем для Усыпальницы стоят в порту. Всю ночь дождь мешал уснуть. Слушаю, как капли стучат по крыше, и думаю о том, как это скажется на работе, опять задержки, простои... и так все время - одно за другим. Кажется, что в этом году мы живем, как на бегах - все быстрее и быстрее..."
21, 1, 49 "Что за день, что за день! Такие дни - это уже чересчур. Вчера вечером Хранитель получил приглашение встречать примьер-министра, в мэрии устраивается прием. Он решил отправить вместо себя папу и Бена. Четыре дня лил дождь, но сегодня разрузка в порту снова началась. Настоящий сумасшедший дом...
Только что, в четверь пятого звонил комендант, просил меня лично и сказал, что "исполнил свой долг" и договорился о встрече Хранителя с Бен Гурионом сегодня вечером в семь пятнадцать в доме у мистера Д...,  который стоит на вершине горы... На бумаге все это выглядит ерундой... но пережить  это на самом деле - убийственно. Все здесь дается с превеликим трудом. Но я очень рада, что Хранитель встретится с премьер-министром. Вчера вечером, когда он решил, что ему самому не подобает присутствовать на приеме, он сказал мне, что все же решил пойти на уступку и самому нанести визит премьеру, но в любом случае он не желает смешиваться с толпой и чтобы с ним обходились не так, как это приличествует его положению. Поэтому я попросила его разрешить мне позвонить коменданту, он согласился, и вот результат.
Сейчас семь, Хранитель и папа только что уехали, машину ведет Бен... Поскольку уже двадцать пять лет Хранитель прилагал все усилия к развитию Дела, к тому, чтобы местную общину признали всемирным центром, а его самого не главой местной или национальной общины, а всемирным главой Движения - возможность встретиться с премьер-министром очень важна. Несомненно, Бен  Гурион думает, что проявляет великую снисходительность - но если бы он только знал, какой чести удостоится он сам и как снисходителен Господь к нему сегодня вечером! Жизнь человека - такая малость, но сколько же в ней мирской тщеты.
Что ж, встреча завершилась. Длилась она около четверти часа. Когда они приехали, наружная дверь была распахнута настежь, Хранитель постучал вошел в дом и увидел Бен Гуриона с женой и хозяев - они доедали десерт в одном из этих маленьких домов, где комнаты отеделын друг от друга просто перегородками... Бен Гурион встал... провел Хранителя в соседнюю комнату, любезно предложил ему лучшее место и т. д. Потом он задал несколько вопросов о Деле, сказал, что слышал о нем, что это "социальное движение", Хранитель ответил, что  это нечто гораздо большее, боговдохновенное и т. д. Однако старался не особенно акцентировать это.  Бен Гурион также спросил о том, какое именно место занимает он сам в лоне Веры, и получил точный ответ.
Хранитель не хотел отрывать его от ужина, поэтому после  краткой беседы встал, чтобы идти. Бен Гурион  провел его до дверей, а слуга усадил  в машину и придерживал дверцу...
Бен Гурион спросил, можно ли где-нибудь прочитать об истории Дела, и Шоги Эффенди ответил, что с удовольствием пришлет ему книгу (он отправил ему "Бог проходит рядом"). Он сказал ему также, что при любой возможности будет рад показать ему Усыпальницы, однако  премьер-министр отказался, сказав, что страшно занят, что, по-моему, следует понимать  как отказ... С другой стороны, очевидно, что если такой со всех сторон осаждаемый человек, как Бен Гурион, за два дня перед всеобщими выборами согласился на встречу, то это - дружеский акт с его стороны и проявление вежливости и расположенности со стороны коменданта Леви, устроившего эту встречу. Первым делом, Хранитель сказал, что хотел лично засвидетельствовать чувства, выраженные в письме, которое он посылал Бен Гуриону и о котором премьер-министр помнил. Да, конечно, ответил Бен Гурион... Хранитель писал ему с такой теплотой и симпатией... и я уверена - его удивительно чистая, искренняя и откровенная натура должна была произвести впечатление на такого искушенного сердцеведа..."
8, 2, 48 "3-го утром лихтер затонул со всем нашим грузом камня на борту! Еще один приятный сюрприз. Когда я сказала об этом Шоги Эффенди, он ответил: "Меня это больше не волнует". Он уже слишком привык к неприятностям, которые обрушиваются на него одна за другой! А нам казалось, что дело уже почти сделано! Эта погода, эти вечные осложнения, и вот теперь еще одно! Поговаривают, впрочем, что груз, быть может, удастся спасти".
11, 2, 48 "Шоги Эффенди едва ли не с утра до вечера каждый день - в Садах: за Усыпальницей ведутся земляные работы, которыми он руководит лично, чтобы они проводились как можно более экономно".
5, 4, 49 "Шоги Эффенди появился в гостиной - побеседовать с Глэдис, Беном (и со мной), как он иногда делает, когда  выдается свободная минутка. Заметив у него на плаще грязь, я спросила, откуда это. Он ответил: "Воевал с генералом Грязью, победа осталась за ним!"  Потом все же объяснил, что снова упал - подскользнулся, сейчас очень скользко после дождей, и все мы от души посмеялись".
3, 4, 52 "Сомневаюсь, хватит ли у меня времени и сил вести дневник дальше, а жаль - ведь я видела и знаю так много о здешней внутренней жизни и работе..."
15, 9, 55 "Думается мне, что у каждого человека свой ад. Однако, надеюсь, немногие живут в таком аду, как мы с Шоги Эффенди. Если кто-нибудь попросит меня дать более точное определение, то я, пожалуй, отвечу, что, хотя разновидностей ада и много, все они делятся на две: ад ответственности и ад безответственности..." (Тем, кто, быть может, не понимает значения, в каком употребляется английское слово "ад" здесь, - я имею в виду тягчайшие муки, жгучее, опаляющее страдание".
14, 11, 55 "До Хранителя дошло известие о том, что умер Варка. Шоги Эффенди сказал: "Он был самым прекрасным человеком среди нас", Да, конечно этого ждали уже давно, однако он скорбит об утрате - так мало осталось выдающихся, талантливых людей среди бахаи".

Какие бы неизменно нежные отношени ни поддерживал Шоги Эффенди на протяжении своей жизни с близкими для него людьми, главными оставались отношения между ним и Пресвятым Листом. Весть о ее кончине застигла его в Интерлакене, в Швейцарии. Хотя он хорошо знал о ее состоянии, о котором в 1929 года писал, что Пресятой Лист "ныне вступила в вечернюю пору своей жизни, зрение ее слабеет, и тени вокруг сгущаются, а силы быстро идут на убыль"; хотя он предчувствовал ее скорый конец, когда в марте в 1932 года писал американским верующим, настоятельно прося их ускорить работы по завершению купола "нашего возлюбленного Храма", и говорил, что "к моему голосу вновь присоединяется страстная и, возможно, последняя мольба Пресвятого Листа, чей дух, ныне стоящий у Великого Предела, стремится воспарить в Царство Абха... и она хочет быть уверена в счастливом завершении предприятия, успех которого так ярко озарял последние дни ее земной жизни"; хотя ей исполнилось уже восемьдесят два года - ничто не могло смягчить удар или утешить скорбь, охватившую Хранителя. Пятнадцатого июля он телеграфировал в Америку, извещая, что ее дух воспарил к Великому Пределу, горестно сетуя на "внезапное исчезновение моей единственной земной опоры, радости и отрады моей жизни" и информируя друзей, что "в связи со столь горестной утратой все религиозные торжества Бахаи следует отменить на девять месяцев"; повсюду, в местном и национальном масштабе должны были проводиться мемориальные собрания в память о ней - "последней близкой Бахауллы".
17-го июля он пишет американским и канадским верующим письмо, показывающее, что творилось в смятенном море его души, письмо, в котором он восхваляет жизнь, положение и деяния сестры Абдул-Баха, изливая свою любовь в могучем потоке незабываемых слов:
Дорогой и возлюбленный Пресвятой Лист! Сквозь пелену слез, застилающих мои глаза сейчас, когда я пишу эти строки, я ясно различаю твой благородный возвышенный образ и узнаю твой безмятежный, светящийся добротою лик. Сквозь могильную сень, разделяющую нас, я все еще могу заглянуть в твои синие, глубокие, любимые глаза и почувствовать в твоем умиротворенном взгляде безмерную любовь, которую ты питала в Делу твоего Всемогущего Отца, узы, которые связывали тебя  с самыми малыми из его последователей, теплую привязанность ко мне, которую ты лелеяла в своем сердце. Память о твоей несказанной прекрасной улыбке будет ободрять мое сердце на тернистом пути, который мне уготован. Память о прикосновении твоей руки будет побуждать меня неуклонно следовать этим путем. Сладостное волшебство твоего голоса в самый черный час будет напоминать мне, чтобы я крепче держался за ту незримую нить, которой ты так твердо придерживалась всю свою жизнь.
Передай мою весть Абдул-Баха, твоему возвышенному и божественно приуготовленному Брату: если Делу, во имя которого вершил Свои труды Бахаулла, во имя которого Ты пережил годы скорбей и страданий, во имя которого пролились реки священной крови, если ему суждено в грядущие дни противостоять бурям еще более жестоким, то пусть Твоя тень, Твоя всеобъемлющая забота и мудрость осеняют Твое хрупкое, Твое недостойное дитя.

Невозможно перечислить все, что Пресвятой Лист сделала для Шоги Эффенди  в годы, последовавшие за кончиной Учителя. Он не раз говорил, что она сыграла выдающуюся роль в смутные периоды истории Бахаи, и не в последнюю очередь - во время служения самого Шоги Эффенди после смерти Абдул-Баха. "Могу ли я исчислить все благодеяния, - писал Шоги Эффенди, - которыми она, неизменно заботливая, осыпала меня в самые критические и смятенные минуты моей жизни?" Он говорил, что для него она была воплощением всеобъемлющей нежности и любви Абдул-Баха. По мере того как ее жизнь шла на убыль, его - становилась все более полной. Как отрадно было ей видеть, что пока ее жизнь понемногу удалялась от берегов этого мира, Шоги Эффенди все больше упрочивался в своей роли Хранителя, способный противостоять нескончаемым ударам, которые он переносил со стойкостью человека полностью созревшего для осуществления своей поразительной задачи.
После кончины Учителя Шоги Эффенди стал для Бахийи-ханум буквально всем, средоточием ее жизни - для него же она всегда была самым любимым человеком на земле после деда. Помню как во время нашего с матерью паломничества в 1923 году в главном зале в доме Абдул-Баха состоялось большое собрание бахаи; моя мать и Эдит Сэндерсон сидели там рядом с Хранителем, я же присоединилась к женщинам в соседней, примыкающей к залу комнате. Мы сидели в темноте, поэтому дверь была немного приотркыта (в те дни, следуя восточному обычаю, мужчины и женщины были строго разделены), и слышали часть того, что происходило в зале. Кажется, один из восточных верующих в неожиданном порыве понялся и, бросившись вперед, распростерся в ног Шоги Эффенди; из нашей комнаты мы не могли видеть, что именно происходит, и только слышали громкий гул голосов, доносившийся снаружи. Пресвятой Лист, такая худенькая и хрупкая, с громким криком вскочила на ноги, испугавшись, что что-то случилось с молодым Хранителем. Кто-то пришел и объяснил ей, что ничего серьезного не произошло, но ее испуг, страх за Шоги Эффенди был настолько очевиден, что сцена эта навсегда отпечатлелась в моей памяти.
Вплоть до самой ее смерти у Шоги Эффенди было обыкновение раз в день есть вместе с нею за маленьким столиком в ее спальне. Он часто рассказывал мне, что. когда она видела его расстроенным, то говорила, чтобы он не ел, поскольку пища в таком состоянии вредна для здоровья. Другая история, которую он рассказывал мне была связана с небольшой суммой денег, которые он настоятельно предлагал ей как наследство Абдул-Баха; в конце концов Пресвятой Лист приняла деньги, но большую их часть отдала на устройство следующей террасы перед Усыпальницей Баба во исполнение заветного плана своего Брата.
Они были связаны так тесно, что Шоги Эффенди снова и снова, в телеграммах и других обращениях, особенно в первые годы своего служения, упоминал ее имя рядом со своим: "заверьте нас", "Пресвятой Лист и я", "мы" и т.д. Одна из телеграмм 1931 года даже подписана "Бахийа Шоги". Ничто так ярко не свидетельствует о силе его любви к ней, как тот факт, что в день нашей свадьбы Хранитель провел меня в ее комнату, где все сохранилось в том виде, в каком было при ее жизни, и там, стоя перед ее кроватью, мы совершили несложный обряд бахаи, взявшись за руки и произнеся на арабском: "Воистину будем жить, следуя Воле Божией".
До конца своих дней Хранитель проявлял эту нежную любовь к Пресвятому Листу, которая опекала его на протяжении тридцати пяти лет, гораздо больше, чем его собственная мать. Когда, находясь в Швейцарии, он узнал о ее смерти, то первой его мыслью было создать на ее могиле подобающий мемориал, который они поспешил заказать в Италии. Пожалуй, этот изысканно пропрциональный монумент, построенный из ослепительного белого каррарского мрамора, и нельзя назвать иначе, как храмом любви, воплощением любви Шоги Эффенди. Замышляя его план и композицию, он, несомненно, опирался на архитектуру построек подобного типа, и под его наблюдением архитектор включил его замысел в план памятника, возведенного на месте ее упокоения. Шоги Эффенди часто сравнивал звенья Административного Порядка с этим монументом, говоря, что основание из трех ступеней подобно местным Собраниям, колонны - национальным, а венчающий и единящий их купол - Всемирному Дому Справедливости, который не может существовать без прочного основания и несущих его колон. После того как монумент вознесся над могилой Пресвятого Листа во всей своей красоте, он разослал его фотографию во многие Собрания разных стран, а также нескольким специально отобранным частным лицам, которым он от всего сердца хотел преподнести этот памятный подарок.
Кресло, в котором он всегда сидел в ее комнате, он перенес в то место, где часто отдыхал во время работы, и оно прослужило ему до конца жизни; спальня его была увешана фотографиями Бахийи-ханум в разные периоды ее жизни и несколькими изображениями памятника на ее могиле. В весьма прочувствованной телеграмме, отправленной им в Америку через семь месяцев после ее кончины, в которой он восхваляет верность и самоотверженность строителей Нового Миропорядка, он пишет: "Основатель нашей Веры радуется знамениям их мудрости и деяниям Абдул-Баха горд их отвагой Пресвятой Лист сияет от радости при виде их верности". Он пишет, что память о ней останется и будет оказывать "облагораживающее влияние... среди обломков сокрушенного мира". Он украшал стены Архивов иллюстрированными Скрижалями, которые Абдул-Баха направлял ей, ее фотографиями и фотографиями памятника, воздвигнутого в ее честь, некоторыми из ее личных вещей. В день, когда он скзал мне, что хочет, чтобы я стала его женой, он надел мне на палец простое золотое кольцо с выгравированным на нем символом Величайшего Имени, которое Пресвятой Лист подарила ему много лет назад в знак того, что он - бахаи; он сказал, что до определенного времени никто не должен видеть его, и я носила кольцо на цепочке на шее вплоть до дня нашей свадьбы.
Каждый свой поступок на стезе служения Вере он связывал с именем Пресвятого Листа. Во время захоронения останков матери и брата Бахийи-ханум на горе *** он отправил следующую телеграмму: "... заветное желание Пресвятого Листа исполнено", имея в виду, что она часто выражала желание покоиться рядом с ними. В связи с этим важным событием он сказал, что рад счастливой и почетной возможности внести от своего имени тысячу фунтов в фонд Бахийи-ханум, предназначенный для завершающей стадии возведении американского Храма. Он писал, что перезахоронение останков было событием "огромного символического значения". Он говорил, что "объединение могилы Пресвятого Листа, ее матери и брата неизмеримо увеличивает духовную энергию этого освященного Места", которому предназначено развиться в главный центр тех потрясающих устои мира, всеобъемлющих и направляющих Административных институтов, заповеданных Бахауллой..."
Когда мантия Абдул-Баха, которую Он носил как Глава Веры, облекла плечи Шоги Эффенди, в нем произошла великая перемена. Какова была духовная природа этой перемены нам - столь бесконечно далеким от него как по положению, так и по масштабу нашей личности - вряд ли дано понять. Он часто повторял мне: "Когда они прочитали мне Завещание Учителя, я перестал быть обычным человеческим существом". В этом и без того представительном и благородном молодом человеке с течением лет все более явственно проступал отпечаток царственности, сквозившей в его лице, манерах, походке и обхождении. Это не было чем-то перенятым, он никогда не стремился копировать своего деда, скорее можно говорить о перемене свыше. Шоги Эффенди никогда не был безудержно откровенен с посторонними, он изливал душу лишь ближайшим родственникам и тем, кто в ранние годы были его помощниками и секретарями. Шли годы, груз лежащей на нем ответственности рос, и он все больше замыкался в себе, так что, когда члены Международного Совета Бахаи приезжали в Хайфу, он очень редко встречался наедине с его западными членами, обычно появляясь лишь чтобы попрощаться с ними или дать Десницам какие-либо указания, когда они должны были представлять его на конференции.
Наибольшей благосклонностью в этом отношении пользовались Милли Коллинз, чья несравненная  любовь к Хранителю и благоговение перед ним сделали ее особенно дорогой его сердцу; после того как мой отец скончался в Канаде, Хранитель предложил Милли поселиться в Доме Учителя, в комнате, которую прежде занимал отец, потому что ее - в Доме Паломников Запада - была сырой, а Милли очень мучилась из-за артрита; за исключением Лотфуллы Хакима все члены Международного Совета Бахаи расположились в том здании, и Шоги Эффенди решал все дела с ними прямо за обеденным столом в Доме Паломников или присылал с поручениями кого-то из своих секретарей. Однако это вовсе не мешало ему часто выражать свое благоволение членам Совета, и прежде всего - Милли. Только она одна, за исключением единственного человека, ответственного за его переписку (и, разумеется, помимо моего отца), знала  его адрес, когда он отлучался из Хайфы, и соответственно поддерживала с ним постоянную связь. Столь великим и нежным было ее чувство к Шоги Эффенди, с которым она впервые познакомилась вскоре после кончины Учителя, что она почти никогда не писала непосредственно ему, адресуя свои письма мне, чтобы избавить его от необходимости отвечать ей. Она хорошо знала, что некоторые верующие в своем наивном эгоизме  скопили целую коллекцию - по пятьдесят, шестьдесят и более писем, полученных от этого сверхзанятого человека! Поэтому она твердо решила не добавлять от себя ни малейшего груза, могущего обременить Хранителя, и все ее помыслы были направлены на то, чтобы всеми доступными ей средствами освободить его от излишних  усилий и привнести в его жизнь пусть малую частицу радости. Ее забота о нем была столь велика, что, хотя они жили под одной крышей, когда он собирался уходить или возвращаться домой, она старалась не показываться из своей комнаты, чтобы не заставлять его тратить лишнюю минуту драгоценного времени и не напрягать усталую мысль,  останавливаясь поприветствовать ее и поговорить с ней. Когда же  из-за усталости или недомогания она не омгла выйти, Смотритель ненадолго навещал ее и часто приносил ей какой-нибудь подарок. Помню, как однажды, когда она болела, он, зайдя к ней, снял теплый и мягкий кашемировый платок, подаренный ему верующими, и собственными руками повязал его Милли на шею. С тех пор это стло ее самым большим сокровищем, и она никогда не могла позабыть, как частица его тепла вместе с платком передалась ей.
Но подобные отношения представляли большую редкость в жизни Хранителя. Тем не менее отчасти похожим образом складывались они у него с моим отцом. Мне часто казалось, что одной из величайших благодатей, которыми Бог в Своей великой милости осыпал меня, была великая любовь между Шоги Эффенди и отцом. Связь эта восходит к дням женитьбы возлюбленного Учителя. Вплоть до последних десяти лет жизни отца гораздо более знаменитым деятелем в кругах бахаи была моя матушка; зимой 1898-99 она с первой группой западных паломников приехала к Абдул-Баха в Акку; она была первой бахаи на европейской земле, стояла у истоков общин бахаи во Франции и Канаде, была одной из первых и самых одаренных последовательниц Учителя и пользовалась Его великой любовью. Я упоминаю обо всем этом, потому что, однажды вечером придя к ужину в Дом Паломников Запада после нашего собрания, Шоги Эффенди сказал, что, не будь я дочерью Мэй Максвелл, он не женился бы на мне. Его слова не значат, что то было единственной причиной, но очевидно причиной весьма важной, поскольку в телеграмме от 3-го мая 1940 года, официально сообщавшей о ее смерти, произошедшей двумя днями раньше, он передает: "К священной связи упроченной ее выдающимися заслугами ныне добавилась  великая честь мученической смерти. Глава ее заслуженно удостоилась двойного венца". Слова эти ясно указывают на ее отношение к его женитьбе. В Скрижали, которую Абдул-Баха обратил к одной из своих духовных дщерей, Он писал, что "ее общество возвышает и укрепляет душу". Вплоть  до той поры, пока я не оказалась под непосредственным влиянием Хранителя, удостоившись чести пробыть рядом с ним более двадцати лет, могу откровенно сказать: моя вера в Бахауллу и небольшие заслуги в деле почитания Его и служения Ему полностью можно отнести за счет влияния матушки. Из всего вышесказанного можно заключить, что, когда я в январе 1937 года приехала с ней в Хайфу в третий раз, на отца среди верующих смотрели в первую очередь как на "мужа миссис Максвелл".
Моя мать знала Шоги Эффенди еще ребенком, когда приехала в Святую Землю в конце прошлого века; вновь она побывала здесь, уже с отцом, в 1909 году, но я не знаю, часто ли им удавалось видеться и виделись ли они вообще в этот раз в Шоги Эффенди. Кончина Абдул-Баха очень тяжело отразилась на ее здоровье; известие о Его смерти, неожиданно услышанное ею по телефону, произвело такой шок, что в течение года мы не были уверены, выживет ли она и останется ил в здравом уме. Единственное, с чем связывал все свои надежды отец, старавшийся развеять ее скорбь и не дававшие ей покоя мрачные навязчивые  мысли - она была уверена, что не увидит Учителя в мире ином, поскольку недостойна этого, - было ее новое паломничество в Хайфу - на этот раз, чтобы повидать юного преемника Абдул-Баха.
В апреле 1923 года мы прибыли в Хайфу, и не кто иной, как Шоги Эффенди буквально воскресил женщину настолько больную, что без посторонней помощи она не могла ступить и шагу и передвигалась исключительно в инвалидном кресле. С тех пор матушка полностью отдала свое сердце Хранителю и, вернувшись в Америку после двух долгих периодов пребывания в Хайфе, откуда мы отлучались в Египет, когда Шоги Эффенди был в Европе, она вновь принялась активно служить Делу. Я тоже три года спустя свершила паломничество в Святую Землю вместе с двумя подругами матери, так что когда мы приехали в Хайфу в 1937 году, то встретились уже не как незнакомцы, а как двое влюбленных в расцвете чувства.
Безусловно, та простота, с какой Шоги Эффенди решил судьбу своего брака, напоминающая простую обстановку свадьбы самого Абдул-Баха в городе-тюрьме Акке, - пример, который должен  заставить задуматься всех бахаи. Никто, за исключением его и моих родителей и его брата и двух сестер, живших в Хайфе, не знали о предстоящем. Хранитель чувствовал настоятельную необходимость держать  свои планы в тайне, по прошлому опыту зная, источником скольких неприятностей неизменно становилось для Дела любое крупное событие. Поэтому и его слуги  и местные верующие были поражены, увидев, как мы, сидя рядом в его машине, выехали посетить Святую Гробницу Бахауллы. Это было днем 25 марта 1937 года. В столь важную минуту его жизни, сердце влекло Хранителя к самому  Священному для него Месту на земле. Помню, что по столь исключительному поводу я была  вся в черном кроме белой кружевной блузки, ничем не отличаясь от восточных женщин, выходящих на улицы в дни, когда  обычай велит надевать черное. Хоть я и была родом с Запада, Шоги Эффенди хотел, чтобы я по возможности естественно и непринужденно вписывалась в образ жизни его дома,  по сути  очень восточного, и я была только счастлива исполнять все его желания. Когда мы приехали в Бахджи, и вошли в Усыпальницу, он попросил меня дать ему кольцо, которое я по-прежнему носила втайне от всех на цепочке на груди, и надел его на безымянный палец моей правой руки - так же он всегда и сам носил свое. Обряд был свершен. Войдя во внутреннюю Усыпальницу, где покоятся останки Бахауллы, он собрал в платок осыпавшиеся лепестки и увядшие цветы, которые смотритель Усыпальницы обычно подбирал у порога и хранил в серебрянной чаше у изножья могилы Бахауллы. Он пропел Скрижаль Посещения, мы вернулись в Хайфу, где в комнате Пресвятого Листа и состоялась наша свадьба, о которой я уже рассказывала. За исключением этой поездки, того дня, когда он сообщил мне, что собирается удостоить меня столь великой чести, и одного или двух кратких моментов, когда он появлялся к обеду в Доме Паломником Запада, я больше никогда не оставалась наедине с Хранителем. Не было никаких особых торжеств, цветов, пышной церемонии, подвенечного платья, специального приема. Мать и отец Хранителя скрепили наш брак подписями на брачных свидетельствах, после чего я, перейдя улицу, вернулась в Дом Паломников Запада, где меня ждали мои родители, не присутствовавшие при происходившем ранее, а Шоги Эффенди отправился по собственным делам. К обеду Хранитель появился, как обычно, чрезвычайно ласково приветствовав и поздравив мою мать и отца. Взяв платок, полный драгоценных цветов, он со своей неподражаемой улыбкой, передал его моей матушке, сказав, что принес их для нее из внутренней Усыпальницы Бахауллы. Мои родители тоже подписали брачные свидетельства, и после обеда, когда все закончилось, мы с Шоги Эффенди пошли домой; мои вещи Фуджита перенесла еще во время обеда. Недолго посидев с семьей Хранителя,  мы поднялись наверх в те две комнаты, которые Пресвятой Лист велела построить для него еще несколько лет назад.
Простота, несуетливость, скромность и достоинство. с которыми прошло это бракосочетание, не означают, что Хранитель вовсе не придавал ему значения - напротив. За подписью  его матери, но составленная самим Хранителем, в Америку была отправлена телеграмма следующего содержания: "Известите Собрания бракосочетании возлюбленного Хранителя. Неоценимой чести удостоилась служанка Бахауллы Рухийа-ханум мисс Мери Максвелл. Союз Востока и Запада провозглашенный Верой Бахаи скреплен. Зиаийа мать Хранителя". Подобная же телеграмма была направлена в Персию. Столь долгожданная весть естественно вызвала великую радость среди бахаи, и поток посланий устремился к Шоги Эффенди со всех концов света. На поздравление Национального Собрания Бахаи Соединеных Штатов и Канады Шоги Эффенди ответил: "Глубоко тронут вашим посланием. Институт Хранительства, краегоульный камень Административного Порядка Дела Бахауллы, уже возвеличенный органической связью с двумя Основателями Веры Бахаи, отныне еще более укреплен прямой связью с Западом и прежде всего с американскими верующими, чье  духовное предназначение состоит в том, чтобы возвестить  новый Миропорядок Бахауллы".  Со своей стороны хочу поздравить общину американских верующих с обретением жизненной связи между ними и могучим органом их Веры". На прочие бесчисленные послания  он отвечал практически одинаково - с искренней любовью благодаря за поздравления. Но даже по этим телеграммам видно, как тонко разнятся его реакции в зависимости от характера и искренности того, кто их присылал. Когда человек, которому он особенно не симпатизировал или не очень доверял, присылал телеграмму с поздравлениями, желая, в первую очередь  представить себя безупречным, Хранитель  либо ограничивался заверением "молюсь за вас перед Святыми Усыпальницами", как бы желая этим сказать - "Я не нуждаюсь в ваших поздравлениях, зато вы, несомненно, нуждаетесь в моих молитвах!" Наиболее прочувствованный обмен телеграммами происходил тогда между Хранителем и ашхабадскими бахаи. Через посредника Шоги Эффенди телеграфировал: "С самыми добрыми чувствами благодарю бахаи Ашгабата за непереоценимое послание молю постоянно о спаснеии и заступничестве". Когда Джон и Луиза Бош прислали ему телеграмму: "Великое  бракосочетание потрясло вселенную", - в ответе Хранителя мы ощущаем, как глубоко это исполненное неподдельной любви послание взволновало его: "Благодарю за невыразимо трогательное послание глубочайшей любовью". Еще один особенно теплый ответ был послан на острова Антиподов: "Заверьте возлюбленных Австрилии Новой Зеландиир глубокой неизменной признательности".
Тем не менее самым важным в факте собственного брака Хранителю виделось сближение Востока и Запада. И не только это, но и установление  новых и упрочение прежних связей. На запрос американского Собрания: "Просим уточнений относительно обнародования бракосочетания", - Шоги Эффенди решительно заявляет: "Одобряю самую широкую гласность. Особо подчеркнуть значение института Хранительства для связи Восток Запад и единения судеб  Персии и Америки. Дайте понять о почетной мисси британцев",  -  прямой намек на шотландско-канадские корни моего отца.
Все это произвело такое впечатление на американскую общину, что ее национальный комитет информировал Хранителя о том, что каждое из семидесяти  одного Собрания высылает по девятнадцать долларов "для немедленно укрепления новых связей между американскими бахаи и институтом Хранительства",  -  поистине самый необычный, идущий от сердца свадебный подарок самому Делу!
После нашей женитьбы работа Шоги Эффенди шла по-прежнему своим чередом. Мои родители еще на две месяца задержались в Палестине, большей  частью не выезжая из Дома Паломников Запада; хотя Хранитель почти каждый вечер ужинал вместе с ними, возможности развиться более глубокому личному контакту не было. Наконец они собрались уезжать, и мать сказала мне: "Мери, как ты думаешь - Хранитель поцелует меня на прощанье?" (Хотя все называли меня теперь моим новым персидским  именем, Рухийа-занум, которое дал мне Хранитель, мои близким естественно позволялось меня Мери - именем,  к которому они привыкли за долгие годы. (Я никогда не думала об этом и передала вопрос матери Шоги Эффенди, но, конечно же, ни о чем его не просила! Родители уезжали днем, и после ленча Хранитель, один, отправился к матушке в Дом Паломников. Когда он ушел, я зашла к ней, и она глазами, сияющими как две звезды, сказала: "Он поцеловал меня".
Шли годы, и в 1940-ом матушка, одушевляемая страстным желанием еще как-то послужить Делу в знак благодарности за бесконечные благодеяния, которыми осыпал ее Учитель и последним из которых был совершенно неожиданный союз ее дочери и ее возлюбленного Хранителя, решила отправиться в Южную Америку и помочь миссионерам в Аргентине, где только начала складываться община бахаи. Глубокая связь между моим отцом и Шоги Эффенди зародилась именно в этот период времени. Хранителю нравился мой отец, привлекали его честность и твердые принципы, но ни времени, ни возможности для установления более тесного контакта прежде не было. Теперь же, когда матушка, всегда отличавшаяся хрупким здоровьем, в возрасте семидесяти лет решила отправиться на край света, Хранитель почувствовал, что это может означать для ее мужа. 22 января 1940 года он телеграфировал ему: "Глубоко ценю благородную жертву с любовью". В тот же день, когда матушка должна была  подняться на борт корабля, он отправил ей телеграмму, в которой определял ее поступок как "полный гордой благородной решимости". Хранитель, отец и я согласились на столь длительную поездку, хотя понимали, что в таком возрасте, да еще с больным сердцем, это было, мягко говоря, рискованно.
Я обращаюсь к этим сугубо личным воспоминаниям потому, что за ними, в них как нигде проявился дух Хранителя, его великодушное и нежное сердце, его преданность в служении  Делу, его беспристрастные оценки как Главы Веры, которые все, как в фокусе, отразились в поледующих событиях. Едва добравшись до Буэнос-Айреса, матушка скончалась от сердечного приступа. Я сама передала Шоги Эффенди три полученные мной телеграммы: одну от матушки с просьбой молиться за нее, другую от отца, в которой он сообщал, что она очень больна, чтобы подготовить меня, и третью - от моей двоюродной сестры Жанны Болль, извещавшую о ее смерти. Я видела, как менялось его лицо, пока он читал их, потом он устремил на меня глубоко встревоженный и обеспокоенный взгляд. Затем он, разумеется, не сразу  и как можно  мягко сказал мне, что матушка умерла. Не могу представить себе, чтобы на кого-то излился поток такой беспримесной доброты и заботы, какими одаривал меня Хранитель в эти дни  страданий и скорби. То, как восхвалял он ее жертву, его описания того, какие радости ожидают ее в мире ином, где, как он выразился в телеграмме Национальному Собранию Ирака, сообщая друзьям о ее смерти, "души усопших окружают ее в Райском Саду, дабы получить ее благословение", как живо представлял ее бродящей по Небесным Чертогам и говорящей  всем только об одном - о своей оставшейся на земле возлюбленное дочери! - все это приводило меня в  такое счастливое состояние, что я часто смеялась вместе с ним от избытка радостных чувств, слушая его очередное пророчество, которое он словно умудрялся прочитать в моей душе.
И действительно ее смерть  установила между Хранителем и Сазерлендом Максвеллом такие отношения, которые позволили ему подняться на посильные для него вершины служения, прежде вем он последовал за матушкой. 2-го марта  Шоги Эффенди  телеграфировал папе: "Глубоко скорблю утешен достойным концом столь возвышенной судьбы отважного служения Делу Бахауллы. Рухийа остро переживает невосполнимую утрату подобающим благодарным смирением принимая бессмертный венец который стяжала ее знаменитая мать. Советую погребение Буэнос-Айресе. Обещаю обеспечить работы возведению надгробия по вашему эскизу место где она пала в славной борьбе станет историческим центром миссионерской деятельности Бахаи. По завершении дел рад видеть в Хайфе. Заверяю глубочайшей любви и сочувствии".
Именно после этой телеграммы отец приезла в Хайфу, и она же подвигла его, мобилизовав глубокие профессиональные знания и опыт, стать орудием исполнения замыслов Абдул-Баха и создать подобающую надстройку вокруг Святой Гробницы Баба, начатую Самим Учителем. В годы войны Шоги Эффенди, все более угнетаемый кризисом в отношениях с членами своей семьи, проникся еще большей симпатией к Сазерланду и еще ближе сошелся с ним, что хотя бы в некоторой степени восполняло и скрашивало наши страдания в ту пору. Нелегко находиться в близких отношениях с человеком несравненно более высоким по положению, не впасть в фамильярность и не утратить пиетета, подобающего столь возвышенной личности. Но отцу в этом смысле  удалось не совершить ни единой ошибки. Иногда, когда ему случалось  приносить новый эскиз Шоги Эффенди, тот встречал его сидя в постели, обложенный подушками, и приглашал отца сесть рядом, чтобы лучше разглядеть набросок и обсудить детали. Представьте, что значило для меня видеть склонившиеся рядом головы двух таких дорогих мне людей - одну уже совсем седую, другую-начинающую седеть на висках! Эти мимолетные мгновенья затишья и мирных семейных радостей в бурной атмосфре нашей тогдашеней жизни часто подслащивали горечь нескончаемых скорбей.
Когда отец тяжело заболел зимой 1949-1950 года общий приговор врачей гласил: никакой надежды на выздоровление. Он уже очень слабо воспринимал окружающее, совершенно не узнавал меня, своего единственного боготворимого ребенка, и мог контролировать себя не больше, чем шестимесячное дитя. Если бы меня надо было убеждать в том, что душа существует, в то время я имела перед собой вполне наглядное доказательство. Когда Шоги Эффенди заходил навестить его, то несмотря на то, что отец не мог говорить и не подавал никаких сознательных признаков того, что чувствует близость Хранителя, легкая дрожь, пробегавшая по его лицу и рукам, некое еле уловимое, но тем не менее заметное движение откликалось на одно присутствие Шоги Эффенди. Оно было столь необычно и при этом столь очевидно, что его сиделка (лучшая в Хайфе) тоже замечала его и была в великом недоумении. Это  шло вразрез со всеми законами человеческого рассудка и памяти, которые, по мере ослабевания, гораздо ярче сохраняют далекое, чем непосредственное прошлое. Шоги Эффенди был уверен, что отец останется жив. По его настоянию, когда никто включая меня не питал уже ни малейших надежд, мы вместе с сиделкой  поехали с ним в Швейцарию, где под наблюдением нашего семейного врача он быстро пошел на поправку, причем выздоровление было настолько полным, что несколько недель спустя, когда его новая швейцарская сиделка и я впервые вывезли его на прогулку и он заметил в саду, мимо которого мы проезжали, кафе, он тут же предожил всем вместе зайти и выпить по чашке чаю - предложение, переполнившее меня чувствами неописуемого изумления и благодарности. После его излечения, в июле 1950 года, направляя в Америку отчет о том, как продвигается  сооружение Усыпальницы Баба, Хранитель не удержался, чтобы не намекнуть на эти события: "Моя  благодарность тем глубже после выздоровления ее талантливого архитектора,  Сазерленда Максвелла, чью болезнь врачи признали безнадежной".
На протяжении всех лет, что отец боролся с болезнью, вконец поточившей его и силы и проявлявшейся  в периодических закупорках желчного пузыря, одна из которых и привела его к  смерти, я не уставала поражаться удивительной мягкости и терпению, какие Шоги Эффенди выказывал по отношению к этому старику. Здесь нам приоткрывается еще одна сторона характера Хранителя, нетерпеливого по натуре, всегда подгоняемого бесконечной работой. Не подберу слова, чтобы описать, в какой степени отец боготворил его. В основе его чувства лежала не только его глубокая вера в религию Бахаи, уважение и покорность в отношении его как Хранителя Веры, но и любовь к нему как к человеку, которым отец во всем глубоко восхищался, и, конечно же, личное человеческое участие и симпатия, которую он постоянно ощущал. Помню, когда единственная оставшаясяв живых сестра отца умерла в 1942 году, Шоги Эффенди сказал ему, что отныне он вполне может считать Хайфу, а не Монреаль своим настоящим домом. Потом добавил, что совершенно неспособен обходиться без него теперь, когда его помощь так нужна ему. Отношение Шоги Эффенди к родственникам отца, которые не были бахаи (за исключением одной из его давно умерших сестер), крайне показательно для всей его натуры. Вспоминаю, как во время нашей свадьбы эти родственники прислали мне свои горячие поздравления, где между прочим с любовью упоминали о "Шоги". Я была несколько смущена и не решалась показать письмо Знамению Божию на земле, но в конце концов решила, что мне следует сделать это, и прочла ему отрывок из письма тетушки. Он внимательно выслушал и минуту спустя ласково сказал: "Передай им, что я их тоже люблю". Обмен подобыми посланиями длился  много лет. Каким поистине изысканным, благородным и естественным был он во всех своих поступках!
Чтобы проявить свои чувства к отцу, Шоги Эффеди иногда с водушевлением принимался умащать его розовым маслом. На Востоке не существует нелепого  предубеждения против того, чтобы мужчины пользовались  благовониями, и Хранителю очень нравилось это замечательное благоухание. Надо было видеть, какое выражение было в такие минуты написано на лице моего отца - типичного шотландца! Ведь он произошел из той среды и той части мира, где употребление парфюмерии мужчиной считается едва ли не кощунством. Он даже никогд не пользовался  душистыми притираниями. На лице отца, встревоженного мыслью о том, что от него теперь будет слишком сильно пахнуть, светящегося радостью от ласкового внимания, которое уделял ему возлюбленный Хранитель, появлялось совершенно неописуемое выражение!
В 1951 году Хранитель вновь решил поехать со мной и отцом в Швейцарию; и когда настало время возвращаться в Святую Землю мы узнали, что положение с продовольствием настолько сложное, что практически невозможно организовать для отца стогую диету из свежих продуктов, необходимую, дабы предотвратить  возобновление приступов; сам же он проявлял признаки беспокойства: после одиннадцатилетнего отсутствия ему хотелось домой, хотелось повидаться с близкими. Тогда Хранитель  решил отправить его в Канаду в сопровождении все той же набожной сиделки, которая заботилась об отце в предшествующие годы и теперь снова была с нами. Там, в его старом доме, в городе, где он родился, и застало его известие о том, что Хранитель возвел его в ранг Десницы Дела Божия; жить ему оставалось уже совсем мало.
Поистине за всю жизнь Шоги Эффенди на его долю не выпадало столь тяжкого испытания, как длительная болезнь моего отца, его временное выздоровление, повторяющиеся приступы его недуга и наконец его смерть. Когда в марте 1952 года поступило известие о том, что он настолько плох, что если я хочу застать его в живых, то должна немедленно выехать в Монреаль, это было еще одним страшным ударом. Поспешно собираясь в путь, про себя я молила только об одном: что если уж ему суждено умереть, то пусть лучше это случится до моего отъезда: мне не хотелось оставлять Шоги Эффенди посреди  всех его трудов и забот только ради того, чтобы приехать, когда будет уже поздно. Молитва моя была услышана: пришло сообщение о том, что отец сбросил  бремя земной жизни. Скорбь Шоги Эффенди была столь велика, что я даже  не успевала подумать, что в конце концов умер мой отец. Я упоминаю обо всем этом, чтобы показать, как внешине факторы воздействовали на жизнь Хранителя, как тяжкие испытания, невзгоды и чувства, волнами накатывавшиеся на его сердце, подтачивали и изнашивали его.
После того как миссис Коллинз и я посетили Межконтинентальную конференцию в Чикаго в 1953 году, с одобрения Хранителя мы поехали в Монреаль, где я навестила могилу отца, уладила свои дела и в соответствии  с волей родителей передала Канадскому Духовному Собранию наш дом - единственный дом в Канаде, который Абдул-Баха посетил во время Его поездок по Северной Америке. Шоги Эффенди никогда не забывал  тех, кого любил; его вера и преданность во всех его отношениях были очень крепки. Направив телеграмму Духовному собранию бахаи Монреаля, он телеграфировал мне 9 мая 1953 года: "Дал указание монреальским друзьям почтить память Сазерленда на его могиле. Возложите венки. Также поручаю от моего имени прибрести на сто долларов как можно более красивых цветов желательно синих для украшения могилы. Присовокупите следующую надпись благодарной памяти Сазерланда Максвелла Десницы Дела талантливому возлюбленному архитектору гробницы Баба Шоги. Сделайте большие фотографии друзей у могилы. Телеграфируйте дату время поминального собрания". Самым  трогательным было  то, что он не только дал мне в Хайфе флакон с розовым маслом, чтобы окропить им могилу, и цветы из Усыпальницы Баба, но и то, что он поручил купить для отца именно синие цветы, помня, что в одежде Сезерленд всегда отдавал предпочтение синему цвету. Когда я вернулась в Хайфу, Шоги Эффенди взял толстую стопку фотографий, которые я привезла, долго разглядывал их и оставил себе на память.

Жестокость и неуступчивость, которые Шоги Эффенди проявлял, защищая Веру, не означают, что он не мог быть в то же вермя ласковым и добрым. Он был по сути человеком мягкосердечным, и, если ему удавалось хотя бы на время обрести мир в душе, изливал эту прирожденную доброту и ласку  не только на окружающих, но и на отдельных верующих самыми разными способами. В его телеграфных архивах немало подтверждений тому. Снова и снова, когда несчастье обрушивалось на страну, где жили бахаи, он направлял туда запрос, как, например, в этой телеграмму в Персию: "Сообщите безопасности друзей. Обеспокоены известиями землетрясениях Персии Туркестане". Часто вслед за этим особо нуждающимся высылалась материальная помощь. Когда американский верующий, разбитый параличом  в Персии, вместе с женой возвращался в Соединенные Штаты, Шоги Эффенди отправил телеграммы друзьям в Бейруте, Александрии и Нью-Йорке, встречать корабль, на котором тот плыл, и оказывать больному всемерную помощь. В другой раз Хранитель практически одну за другой отправил семь телеграмм, чтобы помочь некоей верующей, которая столкнулась с трудностями, добираясь до Хайфы и возвращаясь после своего паломничества обратно. Его скрупулезность в подобных делах, а равно и его решительность, замечательно выразились в телеграмме, которую он направил в Египет: "В связи прибытием бахаи из Новой Зеландии сегодня вечером Каир сроком на один день. Уладьте вопрос с жильем. Он будет в тропическом шлеме. В случае задержки встретьтесь  его на следующее утро в девять в конторе Кука. Будьте с ним доброжелательны". Однажды, когда верующий по какой-то причине не смог высадиться в Хайфе, Шоги Эффенди телеграфировал, чтобы "его утешили от имени Хранителя". Узнав из телеграммы, что жена некоего человека "утратила покой не верит в вашу прежнюю расположенность просьба дать телеграмму утешить ее", Шоги Эффенди немедленно реагирует: "Заверьте... по-прежнему  помню люблю доверяю". Верующему с Ближнего Востока, чьи родственники жили в Палестине, он телеграфировал: "Добро пожаловать советую взять детей с собой для свидения с горячо любимой бабушкой". В телеграмме, посланной одному из видных новообращенных, говорится: "Передайте принцессе мою любовь и лучшие пожелания. Да пребудет над нею всемогущая десница Бахауллы".
Дагмар Доул, набожный первопроходец Веры, умерла и была похоронена в Швейцарии. Однажды, когда я на несколько дней была прикована к постели, помню, как глубоко тронуло и удивило меня, когда Шоги Эффенди пришел ко мне и сказал, что навещал ее могилу - несколько станций по железной дороге от того места, где мы тогда остановились.
Иногда, помимо общих указаний и ободряющих знаков внимания, которые он проявлял к верующим, он непосредственно вмешивался в их личные дела, если считал то нужным; в годы первого Семилетнего плана семнадцатилетний юноша решил отправиться в Южную Америку, но его стали отговаривать, ссылаясь на то, что он еще слишком молод и прежде надо немного подрасти и закончить учебу; Шоги Эффенди телеграфировал Американскому национальному собранию, чтобы дело было пересмотрено и юноше позволили ехать, а позднее любил с гордостью вспоминать готовность молодежи откликнуться на необходимость в первопроходцах. Старая, хромая женщина страстно хотела отправиться миссионером в Северную Африку; Шоги Эффенди вдохновил ее на это, и место, где умерла Элла Бейли, отмечено на одной из его карт золотой звездой! Помню, как однажды за столом паломница рассказывала Шоги Эффенди, что они с мужем решили отправиться куда-нибудь в роли миссионеров, и спросила - куда им лучше поехать? Шоги Эффенди моментально ответил: "В Африку"; "В какое-то определенное место?" - вновь спросила паломница; "В Южную Африку", - ответил он. Несколько озадаченная этими мгновенными, похожими на короткие пулеметные очереди ответами, паломница спросила: "В какой-то определенный город?" -"В Иоганнесбург", - последовал ответ. Так судьба самой этой женщины и ее семьи определилась буквально в двух словах.
Иногда внутренний огонь, одухотворяющий бахаи, пылал настолько ярко, что они уговаривали Шоги Эффенди отменить собственные распоряжения. Примером этому может послужить случай с Мэрион Джек, которую Абдул-Баха называл "генерал Джек", а Хранитель - "бессмертной героиней", говоря, что она является ярчайшим примером для грядущих поколений миссионеров Востока и Запада и что никто не превзошел ее в "постоянстве, целеустремленности, самоотверженности и бесстрашии" за исключением "несравненной Марты Рут". Джеки - так ее обычно называли - жила в Софии, в Болгарии, и, когда началась война, Шоги Эффенди, тревожась за ее жизнь, телеграфировал: "Рекомендую вернуться в Канаду телеграфируйте наличии средств". Джеки ответила: "... как насчет Швейцарии", однако заверила Хранителя в полном повиновении. Шоги Эффенди дал телеграмму: "Одобряю Швейцарию", но Джеки не хотела оставлять  своего миссионерского поста и просила разрешить ей остаться в Болгарии, на что Шоги Эффенди ответил: "Советую оставаться Софии с любовью".
Служение может быть разным, и в этом - великое чудо. Шоги Эффенди всегда советовал своим друзьям следовать путем умеренности и мудрости, но если они не делали этого, выбирая вершины героизма и самопожертвования, он безмерно гордился ими. В конце концов, в том, чтобы стать мучеником, нет ничего от мудрости  или умеренности - и однако же венец славы нашей религии в том, что наш первый Пророк принял мученическую смерть и двадцать тысяч человек последовали по его стопам. Я старалась понять это чудо: умеренность с одной стороны, а с другой - слова Бахауллы: "... и тогда запишите алыми чернилами то, что случилось на Моем пути. Воистину это - высшая услада", и мне кажется, что лучший пример здесь - самолет: когда он медленно катится по земле, он целиком воспринимается в земных масштабах, ровно катящимся по гладкой взлетной полосе, но стоит ему взмыть в воздух, сложив свои шасси, и рвануться вперед на немыслимой, головокружительной скорости - и он уже в небесах, где идет иной отсчет ценностей. Пока мы находимся на земле, мы можем выслушать добрый, по-земному здравый совет, но если мы резко оттолкнемся от твердой опоры, в царство высшего служения и жертвенности, то подобный совет нам уже никто не даст, мы обретем бессмертную славу и станем героями и героинями Дела Божия.
В своей работе Шоги Эффенди старался использовать все; он мгновенно извлекал пользу из всего, что могло быть полезным Вере, будь то человек, предмет или участок земли. Хотя в основном он вел работу через посредство Собраний и Комитетов, он работал также и непосредственно с верующими. Примером тому может послужить Виктория Бедекян, известная как "тетушка Виктория". Много лет она писала письма, широко распространявшиеся на Востоке и Западе, и Хранитель вдохновлял ее в ее деятельности и даже иногда советовал подчеркнуть особо то или иное в ее посланиях.
Он никогда не поднимал шума вокруг источников информации; я имею ввиду, что он  не всегда дожидался, пока официальные источники подкрепят известие о прибытии миссионера либо какие-то дриугие добрые новости, о которых он узнавал из частной переписки или через паломников, он спешил включить эту ободряющую информацию в свои сообщения. Подобная широта, которую Шоги Эффенди позволял себе, приводила к тому, что вся работа, связанная с Верой, двигалась вперед семимильными шагами. Как и во всех великих лидерах, в нем было что-то от хорошего газетчика, понимающего огромную важность скорейшего распространения материала и что скорость сама по себе способна оказывать воздействие и будоражить воображение. Однако несмотря на подобные его методы, мы ни на минуту не должны забывать о егобеспримерной скрупулезности. Точность, с какой он подбирал статистические данные, изыскивал исторические факты, до мельчайших деталей прорабатывал свои карты и план - поистине поразительны.
В жизни Хранителя было несколько людей, к которым он был особенно тепло привязан помимо его обычной доброжелательности по отношению ко всем верующим, которые действительно  с достоинством носили имя Бахаи. Однажды, когда он болел, Филип Спраг прислал ему телеграмму, выражавшую озабоченность в связи с его состоянием и заканчивавшуюся словами: "с любовью от всего сердца". Шоги Эффенди ответил: "Окончательно поправился. С неменьшей любовью". Он часто по разным поводам посылал телеграммы своему поверенному в Италии д-ру Джакери с просьбой выслать то или иное необходимое для нужд Всемирного Центра, и многие из этих телеграмм звучат похоже на эту: "Любезно распорядитесь выслать еще двадцать четыре фонарных столба такого же образца с любовью". Далеко не все телеграммы Хранителя были составлены в таком тоне.
Существовали и иные. При этом, что некоторые были исключительно ласковыми, любящими, а большинство носило нейтральный деловой характер, третьи отличались крайней резкостью. Сохранилось достаточно много телеграмм Национальным духовным собраниям, похожих на ту, что была отправлена в Америку в 1923 году: "В ожидании более регулярных и толковых отчетов..." - другие содержали и более сильные выражения, например: "Остерегайтесь не повиноваться моим распоряжениям"; "Очередной раз предупреждаю"; "рекомендую обратить внимание", - и т.д. Ни одна из телеграмм не страдает многословностью и витиеватостями. "Пришли сестрой десять черных лент", - сообщает он брату в Бейрут. Первому бахаи, просившему разрешения приехать в Хайфу после окончания войны, когда паломничество было возобновлено, Шоги Эффенди ответил очень просто, в одном слове выразив все, что хотел сказать: "Ждем".
Вся жизнь и деятельность Шоги Эффенди - Хранителя, его мысли и чувства, его реакции и распоряжения как в капле воды отразились в его теле- и каблограммах; часто они более проникновенны, ярче раскрывают характер, чем тысячи писем, которые он писал отдельным людям, потому что письма обычно обрабатывались секретарями, и таким образом мы имеем дело уже не со словами самого Хранителя за исключением постскриптумов которые он писал  сам и где по большей части молился за верующих, ободрял их и утверждал общие принципы.
Так же как его деду и прадеду, Шоги Эффенди было присуще тонкое чувство юмора, проявлявшееся всякий раз, когда ему представлялась возможность ощутить себя счастливым или в довольно редкие минуты душевного спокойствия. В глазах его загорался веселый огонек, на губах появлялась усмешка, а иногда он искренне, от души смеялся. Молодому паломнику, озабоченному предстоящей женитьбой, Шоги Эффенди заметил: "Только не упустите момент и не дожидайтесь, пока с неба к вам спустится ангел!" В телеграмме 1923 года к чете своих молодых родственников в Бейруте он передает: "Интересно знать, когда мои непослушные секретари закончат курс медицинского лечения. Телеграфируйте ответ". В кругу семьи, с теми, кого он хорошо знал, он любил шутку. Зачастую жертвой становилась я и, зная об этом, внимательно прислушивалась к тому, как он отреагирует на мои слова - уж не подсмеивается ли он надо мною. К примеру, помню как однажды (это было еще в годы войны) я зашла в его комнату и увидела, что он сидит с необычайно торжественным и озабоченным видом, пристально глядя перед собой. Это было необычно, и я встревожилась. Наконец он сказал, что произошло нечто ужасное. Я, естественно еще больше встревожившись, спросила, что же именно. По-прежнему с глубоко озабоченным выражением он торжественно заявил мне, что Черчилль умер. Поскольку это был один из самых тяжелых моментов войны, я страшно расстроилась, разволновалась и стала спрашивать, что же будет теперь с союзникам, когда их великий лидер умер и проч., и проч. Шоги Эффенди, вволю налюбовавшись моим отчаянием, наконец не выдержал и разразился смехом! Он частенько так подшучивал надо мной, поскольку считал меня идеальным объектом - но постепенно моя легковерность улетучилась, и на двадцатом году совместной жизни он сказал, что шутить надо мной становится все труднее. Иногда, робко, я сама пыталась играть в эту игру с ним, но у меня никогда не получалось так хорошо и очень редко когда удавалось подловить его.
С одной стороны, столь величественный, с другой - столь обаятельно открытый, простодушный и внутренне юный - таким был наш Хранитель! Когда Шоги Эффенди узнал, что я немного рисую, он дал мне задание: сделать для него несколько раскрасок и между прочим нанести на карту горы Кармель земельные участки, принадлежавшие общине бахаи. Однажды, когда я раскрашивала недавние приобретения, Шоги Эффенди сказал, чтобы я красила их в более светлый цвет. Я спросила почему. Для того, сказал он, чтобы было видно, что это именно "новые приобретения". Так непосредственно выразилась его радость от сознания того, что удалось еще несколько расширить владения Общины. Помню, как часы за часами я проводила раскрашивая по его просьбе фотографии разных размеров, в архитектурной проекции представляющие памятник Пресвятому Листу и два надгробия - ее матери и брата - по обе стороны от монумента.
Вслед за этим поневоле вспоминаются другие аспекты богато одаренной личности Шоги Эффенди. Он был крайне упрям в достижении поставленных целей, крайне решителен, однако всегда в предлах разумного. Хотя он никогда не изменял сами цели, он иногда менял пути их достижения. Раскрашивание фотографий, о котором я только что упомянула, хороший тому пример. Когда у него появилась мысль перенести останки матери и брата Бахийи-ханум из Акки на гору Кармель, он немедленно заказал два прекрасных мраморных памятника в Италии, повторявших тот, что был воздвигнут на могиле Пресвятого Листа. Так как в это время он отсутствовал в Хайфе, первоначальный замысел сводился к тому, чтобы два новых памятника непосредственно примыкали с боков к основному, и Шоги Эффенди распорядился, чтобы ему сделали эскиз; однако когда он вернулся и изучил план на месте, то решил, что красивее будет, если поставить их отдельно, парой, но на той же самой оси, как он в конечном счете и поступил.
Все время служения Хранителя свет Божественного Водительства озарял его путь, утверждал его в принятых решениях, вдохновлял на выбор. Но случай волен вмешиваться в любой замысел. Деяния Божии и совокупность людских усилий в большей или меньшей степени  постоянно изменяют наши планы. Это происходило всегда с существами великими и малыми, и слова самих Пророков - тому свидетельство. Шоги Эффенди был подвержен этим силам, но часто он и сам менял свои намерения. Примеров, и весьма любопытных, тому множество: одно время он вынашивал идею разместить Мавзолей Бахауллы на горе Кармель, но позднее полностью отказался от этой мысли, навечно определив ему место в Бахджи; то, что изначально под названием Всемирного Крестового Похода, или Десятилетнего Плана, впоследствии преобразовалось в Семилетний План; вместо одного Храма за эти годы было построено три; вместо восьми европейских стран, который предполагалось охватить сетью общин, число их достигало десяти, и т.д. Если какие-либо силы извне, над которыми Хранитель был не властен, разрушали один из его планов - противостоя его развитию или осуществлению, смотря по обстоятельствам, - он мгновенно возмещал ущерб таким образом, что Дело, даже потерпев временное поражение или претерпев ряд притеснений, в конце концов выходило их схватки победносно, обогатившись новыми достижениями.
Шоги Эффенди мог сбиться с пути, но рано или поздно всегда достигал своих целей, и изобретательность его была поразительна. Хороший пример этому то, как он распорядился постройкой двух из трех больших новых Континентальных Храмов Бахаи, намеченных к возведению за время Десятилетнего Плана. Он взял у находившегося в Хайфе архитектора эскизы, которые показались ему подходящими для Домов Поклонения в Сиднее и Кампале. Они выглядели достойно, имели соразмерные пропорции, были консервативны по стилю и относительно умеренны по цене. Еще  до того как архитектор смог представить детально разработанные чертежи и лично присутствовать на строительстве, Шоги Эффенди, ен придавая большого значения тому, что человеку склонному к панике, узко мыслящему представилось бы непреодолимым препятствием, проинструктировал оба Национальных собрания привлечь местные строительные фирмы к выяснению частностей и возведению зданий. Шоги Эффенди сам постарался снизить до разумных пределов первоначально завышенную фирмами сумму, и оба Храма были построены за цену, которую он считал приемлемой для Дела. Снова и снова его проницательность и здравый смысл экономили деньги Веры, чтобы использовать их на другие всеобъемлющие задачи, не создавая временного дефицита из-за безрассудного увлечения одним единственным проектом.
Жесткая экономия была важным принципом Шоги Эффенди, и взгляды его на денежные дела были вполне определенны. Не раз он отказывал частным лицам в паломничестве, зная, что за этим человеком - долг, на том основании, что сначала следует рассчитаться с долгом. При мне Хранитель ни разу не подписывал счета, перед этим тщательно его не проверив, шла ли речь о ресторанном счете или сумме в несколько тысяч долларов! И если он находил цену завышенной, то обязательно на это указывал, равно как и наоборот. Много раз приходилось мне отправляться к недоумевающим людям и объяснять им, что в их расчетах была ошибка, и, если они не перепроверят их, то окажутся в проигрыше. Он часто и решительно торговался, когда полагал, что вещь того не стоит. Не однажды в тех случаях, когда прекрасные орнаменты для Усыпальниц, Архивов или садов были слишком дороги, а продавец не мог или не хотел идти на уступку, Хранитель отказывался от сделки, даже если вещь ему нравилась и деньги у него были. Он просто считал, что такой поступок будет неправильным, и не поступал так. Хотя у Шоги Эффенди был автомобиль и личный шофер (как до того у Абдул-Баха), поскольку в годы войны доступ во многие места был затруднен, он продал его и обходился такси. Не сомневаюсь, что он мог бы купить другую машину, как человек, располагающий деньгами, приобретает то, что ему нужно, но это просто не приходило ему в голову. Он был противником экстравагантности, кичливости и роскоши как таковых, отказывая себе и другим во многом, что казалось ему неоправданным или неподходящим.
Другой яркой чертой характера Хранителя была его прямота. Он мог буквально исповедоваться перед верующими. Свободно, с величавым достоинством и в то же время с подкупающей сердце доверительностью делился он с гостившими у него паломниками не только своими мыслями и толкованиями Учения, но и своими проектами и планами. Никто не располагал особым правом получать от него те или иные сведения. Невзиря на то, что он осуществлял свои грандиозные Планы через Национальные Собрания и при их непосредственном участии, он испытывал потребность подробно делиться этими Планами с людьми, с которыми встречался, - так, что многие паломники, вернувшись, знали уже почти все детали того, что скоро после этого сообщалось официально миру Бахаи. То же можно сказать и о его работе во Всемирном Центре. Его откровенность была столь полной, что иногда прямо за столом н делал небольшие наброски, чтобы показать, как именно собирается устроить сады на горе ***, какой будет "арка", какие и где будут построены здания и т.д.
Любое его новое начинание, внутринациональное или международное, проходило те же стадии, что и рассвет: первое, едва различимое глазом мерцание брезжило  в его разговорах с паломниками либо было наполовину скрыто в его обращениях к бахаи мира; затем, по мере того как солнце  его идеи поднималось над горизонтом, свет поставленных задач разливался все шире, и он фокусировал всю блистательную энергию своей мысли на них; и вот, наконец, сияя в полном блеске, являлись один за други - Семилетний План, Десятилетний План, предупреждения и обещания, заключенные в каком-нибудь новом замечательном открытом письме, руководства, касающиеся таких великих проектов, как завершение Усыпальницы Баба, Международных Архивов, одного из великих новых Домов Поклонения или изложение некоторых основополагающих тем таких книг, ыкак "Пришествие Божественной Справедливости" и "Обетованный День Настал".
Отношение Шоги Эффенди, обходительного и учтивого хозяина, к паломникам, доброта, которую он проявлял к ним в мелочах, откровенные разговоры с ними - все это потрясающим образом сказывалось на работе бахаи во многих-многих странах, ведь когда верующие, которым выпала счастливая возможность общения с Хранителем, возвращались в свои общины, они действовали как бродило, побуждая своих собратьев по Вере к новым усилиям, донося живой облик Хранителя до тех, кому не довелось увидеть его лично, создавая чувство близости к нему и ко Всемирному Центру, чего крайне трудно было бы достичь любыми иными средствами. В беседах с паломниками ему удавалось более непосредственно и убедительно донести до них свои взгляды и серьезные соображения на ту или иную тему, чем если бы это выразилось в письменной форме. Во время нашего паломничества в 1937 году я удостоилась почетной возможности записывать то, что он говорил за столом мне и маме, однако впоследствии я крайне редко делала это. Тем не менее в нескольких случаях я записывала его слова, и однажды, это было в 1954 году, когда он очень ярко и убедительно обратился к группе паломников по поводу срочных нужд Всемирного Крестового Похода и отношения бахаи к миссионерству: "Я могу предупреждать их, могу требовать, но я не могу зажечь в них дух - в этом несчастье для меня и опасность для верующих, дух, который действительно..." "Они могут собраться и поехать, и никто не имеет права остановить их - ибо они независимы; просто получить визу и поехать..." "Дело побеждает, невзирая на бездействие большого числа его сторонников - неисповедимым, чудесным образом". А поскольку речь зашла о некоторых местах, где друзья работали миссионерами в школах, он сказал: "Они привносят в школы американский образ жизни вместо того, чтобы изгонять его и насаждать образ жизни бахаи". Но несмотря на все это, он изливал на паломников поток благодеяний - начиная с заботы об их физическом комфорте, как гостей в его доме вплоть до их духовного просвещения, наставляя их в Вере; когда же кто-либо их них хотел выразить ему свою глубокую благодарность, за честь, оказанную встречей с ним, он мгновенно уводил разговор в сторону, заявляя, что главная цель паломничества - посещение Святой Земли.
Воспоминания волной накатываются на меня, когда я думаю о паломниках, и о себе в том числе, как например, о рассвете того дня в 1923 году, когда я еще ребенком возвращалась в автомобиле Хранителя из Бахджи, куда все мы ездили отмечать вознесение Бахауллы. Я упрямо не хотела садиться на сиденье и устроилась на сложенный брезентовый верх автомобиля. Шоги Эффенди упрекнул меня и сказал, чтобы я держалась крепче и не упала, и я ответила, что ни за что не упаду. Голова у меня кружилась от великолепия утра, от щедрот, изливающихся на меня, и я ничего не боялась. В те дни там еще не построили дороги, и мы ехали прямо по берегу  между Аккой и Хайфой, по мокрой полосе песка между дюнами и морем. Сотни маленьких крабов, сливаясь в бесконечную змеящуюся ленту, разбегались перед машиной, прячась  по своим норкам. Солнце только что встало, и весь мир вокруг был свеж, чист и отливал розовыми красками. Шоги Эффенди стал говорить мне о том, как ему хочется увидеть Скалистые горы в Канаде, о своей любви к горам и альпинизму. До конца своих дней он с глубочайшим интересом следил за каждой попыткой подъема на Эверест. Его любовь к живописным пейзажам была поистине велика, и, будь он свободным человеком, уверена, большую часть жизни он проводил бы любуясь земными красотами.
За год до смерти Хранителя двое швейцарских паломников приехали в Хайфу. Их общество всколыхнуло в нем память о Швейцарии, и его любовь к их стране словно заставила исчезнуть куда-то его обычную сдержанность во всем, что касалось его личной жизни и чувств. Мне нездоровилось, я лежала и не могла быть к обеду в Доме Паломников, но, вернувшись, Шоги Эффенди сказал, что "рассказал обо всем" - о вершинах, на которые поднимался, о своих прогулках в горах, о любимых пейзажах. Это был редкий, совершенно нетипичный для него случай: видимо, швейцарские воспоминания действительно глубоко запали ему в душу.
Помню еще один случай, уже в самой Швейцарии, когда мы уезжали вечером из Зерматта. За все время, что мы путешествовали вместе, Шоги Эффенди не завязал ни одного знакомства и очень редко общался с иностранцами. У меня характер другой, и иногда я, потихоньку выскользнув из нашего купе в поезде в поезде или в какой-нибудь другой ситуации, вступала в оживленную беседу с попутчиками. Он всегда знал (и никогда не был против), когда это происходило. Думаю, что, когда я возвращалась, он по моим пылающим щекам и заговорщическому виду догадывался, где я была, и с пляшущими в глазах веселыми искорками спрашивал, что же это я такое поделывала. На этот раз, однако, он сам, к моему удивлению, завел долгую беседу, когда мы ехали сидя на жестких деревянных скамьях нашего вагона третьего класса. Собеседником его был сидевший напротив, действительно очень симпатичный и воспитанный юноша - сын русских эмигрантов, живших в Америке. Он впервые путешествовал по Швейцарии, и Хранитель  с той добротой и одушевлением, которые так часто были свойственны его тону, во всех подробностях описывал ему места, которые обязательно следует посетить за довольно ограниченное время поездки. Он даже достал карту швейцарских железных дорог и показывал молодому человеку, какими путями и куда следует добираться. Я сидела сзади и слушала, глядя на красивое лицо юноши, такое вежливое, такое польщенное вниманием, которое неожиданно проявил к нему незнакомый пассажир, и, конечно, в глубине души молилась о том, чтобы нисходящая на него благодать, о которой я не могла дать ему знать даже намеком, приведет когда-нибудь его к Вере, Главой которой был этот незнакомец!
Но вернемся к встрече Шоги Эффенди со швейцарскими паломниками в Хайфе. Повинуясь внезапному порыву, он сказал им, что хочет, чтобы в Швейцарии тоже был свой Храм, расположенный недалеко от столицы стрнаы, Берна, в месте, откуда хорошо видны Бернские Альпы, где он когда-то провел много месяцев, совершая прогулки по горам и восхождения. 12 августа 1957 года он сообщил тогдашнему Национальному Духовному Собранию бахаи Италии и Швейцарии свои пожелания по этому поводу. Вот что пишет его секретарь: "Как Хранитель уже объяснял г-дам ... его весьма беспокоит, чтобы Швейцария приобрела пусть небольшой участок земли и хотя в скромных масштабах начала строительство будущего швейцарского Машрик уль-Азкара. С его точки зрения, наилучшим местом являются окрестности Берна, с видом на Оберланд; и он также будет очень рад возможности лично от себя преподнести эту землю швейцарской общине. Не следует придавать этому делу широкую огласку, если только ортодоксальные круги в Берне не заявят протест, подобно тому, как это случилось в Германии. Как только ответственная комиссия подберет пригодный участок, он ждет подробного отчета от Национального Собрания". Это был уникальный подарок - ни одна община в мире не удостовилась больше такой чести. Участок в окрестностях Берна, площадью около 2.000  квадратных метров, обращен в сторону Гюберталя, откуда открывается вид на знаменитые горные вершины Финнстерархорн, Менх, Айгер и Юнгфау, по склонам  которых когда-то отважно поднимался Хранитель  и среди которых он провел немало часов в смертельной тоске после кончины своего деда.
Был случай, когда палоница из Канады сообщила Хранителю, что, проводя миссионерскую работу среди эскимосов и рассказывая им об основах Учения, очень трудно объяснить, что такое роза и соловей, так как  это вещи совершенно им незнакомые. Шоги Эффенди прореагировал характерным для него образом. Прощаясь с паломницей, он дал ей небольшой флакон с маслом из лепестков персидской розы - самой сути этого цветка -  и посоветовал производить помазание эскимосов этим маслом, добавив, что тогда, быть может, они получат хотя бы отдаленное представление о том, что имел в виду Бахаулла, когда писал о розе.
Вспоминается еще один случай. Среди последних паломников, покидавших Хайфу перед тем, как сам Шоги Эффенди навсегда покинул ее в июне 1957 года, было несколько американских темнокожих верующих. До конца дней не забуду взгляд одной из этих паломниц, сидевшей напротив Хранителя за столом в Доме Паломников. Я всегда подмечала, что, встречаясь с ним - тем, кто относился к любому человеку как творению Божию, с единственным чувством радости, что Бог создал их такими, - люди забывали о своих горестях и печалях. Во взгляде паломницы читались одновременно великая любовь материнского сердца и преклонение - так, думается мне, должны глядеть ангелы в Раю на Господа.
В тех, кто имел счастливую возможность находиться рядом с Хранителем, независимо от их житейского и религиозного опыта, независимо от того, как долго они иповедовали Веру Бахаи - некоторые, как я, бессознательно, с самого детства, - постоянно складывалось понимание величия Дела, подкрепляемое словами Шоги Эффенди, его действиями и примером. Помню свое удивление, когда в  большом послании к бахаи мира в честь Ризвана в 1957 году он упомянул (совершенно очевидно с гордостью, иначе бы он не стал делать этого) о "новообращенных бахаи из числа заключенных" тюрьмы  Киталайя в Уганде. Мне и в голову не приходило, что можно, не испытывая стыда, упомянуть о том, что кто-то из бахаи находится в тюрьме! Но он во всеуслышание заявлял о заключенных - последователях Бахауллы. Он часто  ссылался на это в разговорах с паломниками, и я, размышляя над тем, что он говорил, поняла, что Вера - для всех людей, святых и грешников, и поэтому в ней сочетаются два принципа. Один состоял в том, что общество должно управляться законами, искать защиту в законах и члены его должны также наказываться по закону; другой - в том, что вера в Явление Божие универсальна и затрагивает всех, поскольку акт веры как искра, озаряющая душу и дающее ей вечное сознание Бога, а на это имеет право  каждый, и не важно, каковы его грехи. Не в одном письме, адресованном в разное время разным людям, Шоги Эффенди призывал учительствовать в тюрьмах.
Сочувствие, которое Пророки Божии выказывали по отношению ко всем недужным, ученым, изгоям и беднякам, выделяя их среди прочих, относясь к ним с особой заботой и любовью, всегда проявлялось в поступках и словах Хранителя. Но мы не должны путать этот факт с той несомненной истиной, что многие из тех, кто ныне относится к этим категориям, не только заслуживают специального внимания, но и сами располагают запасами внутренней силы и духовного величия, в которых так нуждается человечество. Возьмем, к примеру, индейцев западного полушария. Абдул-Баха писал: "Вы обязаны уделять серьезнейшее внимание индейцам - исконным обитателям Америки. Ибо они подобны древним обитателям Аравийского полуострова, которые до Откровения Мухаммада были как дикари. Когда же Свет Мухаммада воссиял среди них, они воспылали великим рвением и понесли этот Свет по всему миру. Так и индейцы, получив соответствующее воспитание и под праведным водительством, озарятся духом Божественных учений, а через них и весь мир". На протяжении всего своего служения Шоги Эффенди помнил эти слова и неоднократно наставлял верующих Канады и обеих Америк объединять эти души под знаменем Бахауллы. В одном из последних писем, написанных в июле 1957 года и обращенных к Национальным Собраниям западного полушария, он вновь усиленно подчеркивает важность этого вопроса и говорит о "давно ожидаемом обращении американских индейцев". Приведу несколько отрывков из его наставлений, записанных его секретарем:
"Задачей первостепенной важности является, безусловно, миссионерская работа; на каждой сессии вашего Собрания ей следует уделять самое пристальное внимание, все остальное - вещь второстепенная. Необходимо  не тольк образовывать новые Собрания, группы и отдельные центры, но также фокусировать внимание на обращении в Веру индейцев. Цель - создать Всеиндейское Собрание, так чтобы эти долго время экспулатировавшиеся и угнетаемые коренные обитатели континента получили возможность осознать, что являются равным партнерами во всех делах, касающихся Дела Божия,  и что Бахаулла есть Явление Божие для них".
"Он был особенно рад видеть, что на Съезде присутствуют индейцы-верующие. Он придает огромное значение воспитанию исконных жителей обеих Америк в духе Веры. Сам Абдул-Баха говорил о том, сколь велики их скрытые возможности, и это их право и долг всех остальных бахаи не-индейцев проследить из тем, чтобы Весть Божия дошла до них ныне. Одной из наиболее важных целей вашего Собрания должно являться учреждение Всеиндейских Духовных Собраний. Подобным же образом следует изыскивать средства и способы к воспитанию других меньшинств. Друзьям следует постоянно иметь в виду, что в нашей Вере, в отличие от любого другого сообщества, меньшинствам уделяется, компенсируя их "зависимый статус", особая забота, любовь и внимание...
"По мере формулировки целей, которым должно уделяться ваше безраздельное внимание в течение блажайших лет, он настоятельно просит вас помнить, что наиболее важной из всех является именно увеличение числа Духовных Собраний, групп и отдельных центров; это обеспечит широту и глубину основ, которые вы закладываете для будущих национальных органов. Верующим следует настоятельно советовать, соображаясь с нуждами своих конкретных районов, вести первичную работу в ближайших и более удаленных крупных и малых городах. Ваше Собрание должно вдохновлять их напоминанием о том, что именно малые народы, зачастую темные и бедные, оказали влияние на судьбы человечества в большей степени,  чем народы богатые и прославленные. Ибо Тот, Кто отделял плевелы от зерна, а не ученые священники его города, на заре нашей Веры, восстал, прожил героическую жизнь и закончил ее мучеником!"
Подобные же чувства он выражал в отношении других народов и других рас. В письме от 27 июня 1957 года он писал, обращаясь к недавно образованному новозеландскому Духовному Собранию: "Он хочет, чтобы в процессе составления ваших планов работы на ближайшие шесть лет, вы особенно учитывали бы необходимость воспитательной работы среди маори. Эти первооткрыватели Новой Зеландии - глубоко культурная раса, на протяжении многих лет вызывавшая восхищение своим благородными качествами; при этом особые усилия следует прилагать не только к тому, чтобы устанавливать связи с маори, живущими в городах, и вовлекать их в дела Веры, но и ехать в их поселения, жить среди них и учреждать Собрания там, где по крайней мере большинство верующих, если не все, являются маори. Это будет  поистине достойным достижением".
Паломнику, принадлежавшему к монголоидной расе, Хранитель говорил, что поскольку большинство людей на земле не относятся к белой расе, то нет никакого резона в том, чтобы большинство верующих-бахаи имели белый цвет кожи; напротив, Дело должно отражать сложившуюся в мире ситуацию. Для Шоги Эффенди различия отнюдь не были чем-то, что следует уничтожать, а скорее, законными, необходимыми и даже любопытными составляющими, которые делают целое еще более прекрасным и совершенным.
Шоги Эффенди не только постоянно внушал бахаи уважение к людям с другими этническими корнями, он учил их, что такое истинное уважение и почитание как черты необходимо  присущие благородной человеческой натуре. К сожалению, западному миру сегодня недостает почтения к святыням. В нашем веке, когда, исходя из превратно истолкованной идеи равенства, требуют, чтобы каждая травинка была одинаковой высоты, глубокое уважение самого Хранителя к тем, кто стоял выше него, может послужить наилучшим примером. Неизменным образцом для всех бахаи может  послужить беспредельное почтение, с каким он относился к двойному Проявлению Божию и к Абдул-Баха - будь то в своих писаниях, речах или в том, как он приближился всегда к Их Усыпальницам. Когда бы Шоги Эффенди ни оказывался вблизи Гробниц, это всегда ощущалосбь во всем его существе. Его походка, когда он приближался к ним, то, как он неспешно, с величайшим достоинством и почтением подходил к порогу, преклонял колени и касался его лбом, что внутри самих Усыпальниц он ни на мгновение не поворачивался спиной к местам, где были погребены бесконечно святые и любимые им существа, его интонации, отсутствие малейшей тени легкомыслия - все говорило о том, что человек приближается к святая святых, осторожно ступая по священной земле. Действительно, к чему как не к душе следует человеку обращаться в земной жизни - ведь она единственное, что он возьмет с собой, когда покинет ее. Именно это основополагающее представление - столь замутненное и позабытое современными философами, - наделяет даже прах высших существ мистической силой. Аромат некоторых роз столь силен, что даже через много лет после того, как они отцвели и засохли, в них уловим запах розы. Приблизительно так же таит в себе силу прах возвышенных духом божественных душ, побывавших в этом мире.
Это удивительное чувство благоговения - которое, стоит его дуновению коснуться нас, способно очистить наши незрелые души от тщеты и суетности, - было в огромной степени присуще Хранителю, который проникся им еще с детства, когда, скрестив руки, сидел на корточках перед своим великим дедом. Помню случай, произошедший после того, как мои родители в 1937 году, вернувшись в Канаду, прислал  мне из дома мои книги и ранец. Я аккуратно расставила книги рядом с кроватью, так же ка они стояли в моей комнате раньше, и поставила на них старую фотографию Абдул-Баха - параллельно краю моей кровати. Когда Шоги Эффенди увидел это, он воскликнул: "Ты поставила Учителя себе в ноги!" Мягко говоря, я была удивлена прочувствованностью  этого замечания и сказала, что всегда ставила Его так, чтобы видеть Его лицо, просыпаясь по утрам. Шоги Эффенди сказал, что это неправильно. Из уважения к Учителю я должна поставить Его фотографию в изголовье. Раньше мне никогда не приходило в голову, что у комнаты есть верх и низ и что ассоциации, связанные с такими вещами, как фотография Средоточия Высшего Проявления Завета Божия и репродукция Величайшего Имени, столь священны, что даже в комнате они должны занимать самое "высокое" место. Пример такого отношения Хранителя содержится в письме, которое он через секретаря направил Американскому Национальному Собранию в 1933 году: "Что касается Скрижалей Бахауллы к Пресвятому Листу, Шоги Эффенди полагает, что будет неподобающе воспроизводить факсимиле Скрижали почерком Бахауллы в предлагаемой брошюре. Он уже располагает копиями, которые будут иллюстрированы и разосланы в качестве подарков различным Национальным Собраниям для почетного хранения в соответствующих Национальных архивах".
Есть и другие примеры на ту же тему. Еще в 1923 году Шоги Эффенди направил тому же Собранию следующую телеграмму: "Достоинство Дела требует ограничений в использовании и распространении пластинок с записью голоса Учителя". Имелись в виду записи пения Абдул-Баха, сделанные во время Его поездок по Соединенным Штатам. И еще одно наставление Шоги Эффенди Американскому Собранию: "При проведении всех общественных мероприятий Национальным Управлением следует особо тщательно и строго заботиться о соблюдении подобающего порядка, тем более учитывая близость Дома Поклонения, порядка, который важен вдвойне, дабы воспитать у всех верующих нормы поведения и социального порядка, установленные в Учении Бахаи".
Речь здесь идет не о соблюдении ритуала. Вера Бахаи не имеет такового. Речь - об отношении. Хотя для самого Хранителя и было естественно простираться ниц перед порогами Святых Гробниц, ему было крайне непросто объяснить паломникам, что они свободны следовать или не следовать в этом его примеру. Он делал так потому, что таков был обычай в той части Востока, откуда были родом его предки. Иное дело - почитание; в одном случае речь шла о форме выражения, которую человек избирал лично для себя, в другом - о подобающем духе, которым должно исполняться сердце набожного человека, когда он приближается к величайшим святыням в мире.
В обыкновении Хранителя, следовавшего по стопам Учителя, Который провозгласил Себя Слугой слуг Божиих, было - стоя рядом с дверью Усыпальницы, производить помазание входивших в нее верующих розовой водой или розовым маслом. Сам он заходил последним. Однако даже в атмосфере подобной кротости и смирения, чувство меры, привитое человеку обществом, чувство разницы в положении, не утрачивалось. Это он, Хранитель, вел верующих на молитву; это люди, занимавшие самое высокое положение в Хайфе, первыми входили в Усыпльницу, они шли вслед за Хранителем и им предоставлялось почетное право ехать в его машине, когда он отправлялся в Бахджи в связи с очередным праздником Бахаи. Вежливость, уважение, благоговение - все занимает свое место в порядке вещей.
Шоги Эффенди, проникнутый глубоким благоговением по отношению к Главным Героям нашей Веры, всегда был начеку, оберегая Их от малейших проявлений пренебрежения или кощунства. Примером тому может послужить случай, произошедший в январе 1941 года. Муниципалитет назвал короткую улочку напротив дома Абдул-Баха и Дома Паломников Запада "улицей Баха". Шоги Эффенди был крайне возмущен и немедленно послал своего секретаря к мэру заявить протест в связи с тем, что, поскольку это имя основателя нашей Веры, мы считаем этот акт не только не подобающим, но и оскорбительным. Муниципальные власти собрались и, обсудив вопрос, переименовали улицу в "Иранскую". Помню, что случай этот взволновал Хранителя настолько, что он сказал, что если табличку с названием не снимут тут же, то он сорвет ее собственными руками, даже если после этого ему придется сесть в тюрьму! Я была очень расстроена такой перспективой, поскольку мне не хотелось, чтобы он отправлялся в тюрьму без меня, а я не знала, как сделать так, чтобы оказаться там вместе с ним.
Образ Шоги Эффенди не будет полным, если не сказать о поистине необыкновенном художественном чутье, которым он обладал. Я не имею ввиду, что он мог бы стать художником; он был писателем par excellence. Но у него действительно был взгляд художника или архитектора. Кроме того ему было присуще то основное свойство, без которого я вообще не мыслю, как можно достичь  больших результатов, величия в искусствах и науках - безупречное чувство пропорции, чувство пропорции, измеряемое даже не в сантиметрах, а в миллиметрах. Это он подсказал стиль Усыпальницы Баба - не столько в деталях, сколько в принципе - моему отцу. Именно он разработал проект здания Международных Архивов в такой степени, что его архитектор неизменно утверждал, что проект принадлежит не ему, а Шоги Эффенди. Великолепные сады в Бахджи и Хайфе Хранитель тоже разбил сам без чьей-либо помощи или совета, причем все измерения были произведены им же. Но чего люди, возможно, не понимают, что интерьеры Усыпальницы, Дворца Бахауллы, Дома Аббуда и Дворца в Мазра-йе вплоть до мельчайших деталей - тоже произведение самого Хранителя. Он не только постепенно дополнял и корректировал орнаменты, компоновку развешанных по стенах фотографий, расположение светильников и мебели, которые делают эти места столь прекрасными, но буквально все в них размещено под его наблюдением. Точное место каждой картине, вплоть до сантименра, определял он сам. Он не только создавал красоту, радующую глаз любого посетителя, но и делал это по минимальной цене, приобретая вещи не из-за стиля или эпохи, а потому, что, несмотря на их дешевизну, они могли достичь эффекта благодаря своим внутренним достоиствам. Только когда он бывал в Усыпальницах и садах, я могла наконец прибраться в его комнате. Часто я помню, как, несмотря на мои попытки и попытки служанки поставить вещи на его столе точно так же, как они стояли раньше, он входил в спальню, где всегда работал, и, бросив машинальный взгляд на стол, неуловимым движением руки подправлял стоявшие на нем предметы так, чтобы они снова заняли свое прежнее излюбленное положение, хотя я уверена, что только он один мог заметить разницу. Излишне говорить, что опрятность и чистоплотность его были феноменальны.
Шоги Эффенди любил изысканные вещи, но не из-за самой их изысканности, а из-за красоты пропорций. За многие годы я хорошо изучила, какие именно здания и архитектурные стили нравятся ему больше всего: он восхищался  греческой архитектурой, образцом которой считал непревзойденный по своей пропорциональности Парфенон; вторым его излюбленным стилем была готика, такая непохожая на греческую архитектуру, его приводили в восторг парящие арки и каменное кружево готических соборов; много раз мы посещали в Англию, а у себя в комнате он держал большую обрамленную фотографию Миланского собора. У него также были фотографии - часть дома, часть во Дворце в Бахджи - севильской Альгамбры, которую он считал очень красивой. Было еще одно здание, очень отличное от уже упомянутых по впечатлению и пропорциям - Синьория во Флоренции, - которую он, однако, тоже любил. Ничто так ясно не свидетельствует о здравости и глубине его художественного чутья, как высокая оценка, которую он давал этому массивному, тяжелому итальянскому дворцу, столь непохожему на другие его любимые здания.
Не скованный традициями в вопросах науках, Шоги Эффенди был чрезвычайно оригинален и изобретателен в достижении собственных художественных эффектов. Он делал вещи, на которые никогда не отважился бы авторитет, обременный знанием того, что можно делать и что нельзя. Возьмите, к примеру, интерьеры построенного в греческом стиле здания Архивов. Чтобы расширить пространство огромного зала, где он собирался выставить множество священных и прочих предметов, которые должны были украсить его, Шоги Эффенди выстроил два узких балкона по всей его длине с чисто ренессансной, прекрасной по стилю деревянной балюстрадой. Большинство ниш внизу он украсил лаковыми японскими и резными панно из китайского тикового дерева. Шесть больших люстр из граненого хрусталя были выдержаны в чисто европейском вкусе. Когда я спросила Хранителя, какую мебель он собирается поставить на балконах, он сказал, что хочет использовать часть мебели из старых архивов, не выдержанную в каком бы то ни было определенном стиле и сделанную из простой фанеры, как в большинстве домов того времени. Тем не менее этот странный набор предметов, представляющих различные эпохи и различные страны, включающий бесчисленные objets d'art, в совокупности с оздавал впечатление красоту, благородства, богатства и роскоши, которое трудно с чем-либо сравнить.
Другой пример необыкновенной изобретательности Хранителя - маленький сад, устроенный на высоте второго этажа в небольшом открытом внутреннем дворике Дома Аббуда в Акке. Не спрашивая ничьего совета - и следовательно неколебимый в своих решениях - он использовал стыре изразцы, мелкую лепку, старый деревянный цоколь, металлическую фигуру павлина ир несколько растений и объединил их на небольшой площади сада так, что сад получился очаровательным и привлекал любопытствующих жителей Акки, посещавших дом в те дни, когда он был открыт, и зачарованно глядевших  на эту новую невиданную красоту, еще больше прославившую общину бахаи.
Хранитель был поистине незаурядным человеком. Когда думаешь о его натуре и его достижениях, на ум поневоле приходят все новые примеры. Вряд ли отыщется человек, который бы умел так хранить верность тем, кто был верен ему.  В садах, на одной из террас напротив Усыпальницы Баба, стоит маленькая цементная сторожка, размером чуть больше большого ящика. Здесь жил Аб уль-Касим, смотритель Усыпальницы, горячо любимый  Шоги Эффенди за свою набожность и характер. За день до того, как этот человек умер, Шоги Эффенди рассказал мне об удивительном, дважды приснившемся ему сне, в котором обрамляющая Усыпальницу зелень вдруг исчезла, словно вспыхнула и сгорела в одночасье. Он был очень озадачен свои сном, потому что почувствовал, что сон - вещий. Когда несколько часов спустя к нему пришли с известием, что смотритель Усыпальницы мертв, он тут же понял скрытое значение сна. В разное время, на протяжении многих лет пока Хранитель строил Усыпальницу и расширял террасу перед нею, он разрушал сторожку, но всякий раз заново отстраивал ее, сдвигая немного к западу, помня о набожной душе смотрителя.

Достоверное изображение жизни  Шоги Эффенди невозможно без упоминания о нарушителях Завета. Принцип света и тени, существующих по контрасту, оттеняющих друг друга, прослеживается как в природе, так и в истории человечества; солнце отбрасывает тени; свет настольной лампы окружен темнотой; ярче свет - гуще тень; зло в людях заставляет вспомнить о добре, а величие добра высвечивает зло. Всю жизнь Хранителя преследовали и мучили, отравляя ее, амбиции, глупость и зависть и ненависть людей, которые восстали против Дела и против него как главы этого Дела, людей, думавших, что они могут извратить суть Веры или скомпрометировать ее Хранителя, чтобы самим встать во главе соперничающей фракции и заставить верующих принять свое толкование Учения и того, по какому пути, как им казалось, должно развиваться Дело Божие. Никому  и никогда не удавалось сделать это, однако ряд упорствующих в своем заблуждении людей никогда не оставлял попыток добиться этого. Новоявленные вожаки сбивали с толку людей недалеких, отлученные пытались развратить истинно верующих. За захватом ключей от Успальницы Бахауллы теми, кто нарушил Завет еще в годы служения Абдул-Баха, последовало, в первые годы служения Шоги Эффенди, отречение в Египте Фэга - основателя "Научного общества", в рамках которого он пытался сотрудничать с Администрацией, которую возглавлял Шоги Эффенди. Шоги Эффенди, особенно прочитав в Завещании Абдул-Баха об отречении прежних нарушителей Завета, был готов к их нападкам, однако столь неожиданный и мощный всплеск интриг и противостояние - там, где, казалось, дела обстояли спокойно, явилось для него серьезным ударом и источником новых тяжких забот и опасений. Никогда не забуду его вида, когда он позвал маму и меня в свою спальню (происходило это в 1923 году); мы стояли у изголовья постели, где он лежал очевидно в полной прострации, под глазами - огромные, глебоко залегшие тени; он сказал нам, что не вынесет этого, что чувствует себя на краю гибели. Для столь молодого человека должно было быть страшно тяжело оказаться мишенью отравленных стрел и злобных нападок, но, пожалуй, еще тяжелее, осознав это, осознать необходимость прибегнуть к своему праву отлучения, чтобы спасти стадо от рыщущих кругом волков. Нарушители Завета всегда приводили Шоги Эффенди в болезненное состояние: словно бы в некоем мистическом смысле он сам был воплощенным Делом и любые нападки на него ранили Хранителя в самое сердце. На 1930 год приходится разгар нападок прямо сказем не очень умного американского верующего, заявлявшего, что Заявление Абдул-Баха не более, чем подлог. В это же время Шоги Эффенди писал Тьюдору Поулу: "... даже самым могущественным и решительным противникам Веры на Востоке, которые оспаривали самые основы Учения Бахауллы... ни на минуту и в голову не приходило, что Завещание может быть подложным. Они яростно нападали на его положения, но никогда не оспаривали его подлинности. Думается мне, что чем большую огласку получит этот вопрос, даже если при этом окажутся затронуты некоторые правительственные круги, тем лучше будет для Дела..." Дальше он писал: "Не столько тревогу, сколько жалость вызывают у меня тщетные усилия миссис Уайт... такой весомый и важный вопрос она затрагивает - ведь речь идет не много не мало, как о репутации Дела, - что истина рано или поздно будет установлена... Убежден, что шумиха, которую она может поднять, не повредит, а лишь пойдет на пользу Вере".  Он заявлял также, что "подлинность Завещания не подлежит и малейшей тени сомнения". Продолжительные и упорные усилия миссис Уайт, затронувшие достаточно широкий круг лиц, включая министра почт Соединенных Штатов, которому она писала, прося его запретить Американскому национальному собранию использование почты Соединенных Штатов для "распространения ложных известий о том, что Шоги Эффенди якобы является преемником Абдул-Баха и Хранителем Дела Бахаи", а также к гражданским властям Палестины, от которых она требовала официально объявить Завещание подлогом (в чем, впрочем, ей было резко отказано), - и явились еще одним источником совершенно ненужных для Шоги Эффенди тревог и потребовали усиления бдительности и усилий с его стороны в то время, когда он был и без того перегружен и "с головой ушел в бесконечную работу". Единственное, чего добилась миссис Уайт, это ненадолго поднять маленькое облачко праха. В момент, когда ее лихорадочная деятельность достигла своего апогея, Британское национальное собрание отправило письменное сообщение немецким общинам бахаи (распространенное Национальным собранием), уведомляющее их, что британские бахаи считают себя в законном подчинении администрации Хранителя. Тем не менее Херригель, один из основателей германской общины, отрекся от Веры, руководимой Хранителем. Любопытным отголоском всех этих событий стало то, что муж миссис Уайт в 1941 году прислал Шоги Эффенди телеграмму, где сообщал, что "глубоко скорбит и покаянно просит прощения..." По-видимому, он никогда действительно не был согласен с ней. Шоги Эффенди ответил ему, что врата всегда открыты, дабы покаявшиеся могли вернуться, однако даже в эту последнюю минуту мистер Уайт не смог порвать со своей непримиримой супругой, так что душевная перемена не обратилась в перемену статуса. Даже Аваре, широко известный персидский миссионер, которого Шоги Эффенди направил в Европу - укреплять в людях веру - и которого он же вспоследствии вынужден был заклеймить как "бесстыдного вероотступника", отрекся от Дела и занялся писанием книг (которые пишет и по сей день уже много лет) против него, понося в самых грязных выражениях не только Хранителя, но и Абдул-Баха, а под конец и Самого Бахауллу. Знаменательно, что его жена в отличие от мистера Уайта полностью порвала со своим мужем и осталась набожной и почитаемой бахаи благодаря мужественному акту веры. Ахмад Сохраб, который был тесно связан с Учителем, помогал Ему в качестве секретаря и пользовался почетным правом находиться рядом с Ним во время Его поездок по Соединенным Штатам и Канаде, напыщенный и амбициозный, учредил "Новое историческое общество" и благодаря своим дальнейшим действиям стал все более отдаляться от своих собратьев-бахаи, особенно в силу привычки во время публичных выступлений цитировать слова Бахауллы и Абдул-Баха как свои собственные. Можно с легкостью написать целую книгу об истории отречения одного этого человека и привести в ней бесчисленные письма и телеграммы, с помощью которых Хранитель сначала старался удержать Сохраба от его действий, а позднее - защитить американских бахаи от исходящих от него искажений правды, открытой лжи и попыток подорвать Административный Порядок, учрежденный Учителем в Его Завещании. И в этом случае любопытно отметить, что его жена и дочь, обе бахаи, полностью порвали все отношения с ним; таким поруганием было для них его поведение, что они даже сменили фамилию. О подобных, возникавших время от времени кризисах Шоги Эффенди писал: "Мы также склонны рассматривать как скрытую благодать те семена раздора, которые пытаются посеять между нами люди, отрекшиеся от своей веры или делающие вид, что продолжают исповедовать ее. Вместо того чтобы подрывать устои Веры, эти нападки, равно изнутри и извне, лишь укрепляют ее основания и еще ярче разжигают ее пламя. Призванные затмить ее сияние, они возвещают всему миру о возвышенности ее принципов, ее целостности и единстве, уникальности ее положения и убедительности ее влияния". Но даже история этих отречений не передаст верной картины того, что значило движение нарушителей Завета в годы служения Шоги Эффенди. Чтобы понять это, надо вспомнить древний рассказ о Каине и Авеле, историю родственной зависти и вражды, которая темной нитью вплетенная в ткань мировой истории тянется через все эпох, которую можно проследить во всех ее событиях. Еще со времен младшего брата Бахауллы, Мирзы Йахьи, яд ереси, состоящей в противостоянии Средоточию Завета, проник  в организм Веры и остался в нем. Тому, кто никогда не был знаком с этим недугом или же попросту не обращал на него никакого внимания, не пытался проникнуть в его суть, трудно понять его разрушительную силу. Все члены семьи Бахауллы росли в мрачной тени вероотступничества. Бурные размолвки, примирения, окончательный разрыв связей, происходящие, когда близкий и часто дорогой тебе человек поражен духовным недугом и неизбежно близится к своей духовной смерти, непостижимы для тех, кто сам не пережил их. Слабость человеческого сердца, которое так часто прилепляется к недостойному предмету, слабость человеческого ума, склонного к самообману и к абсолютной уверенности в своей правоте, ввергают людей в эмоцинальную неразбериху, которая лишает их способности судить здраво и заставляет  расходиться в противоположные стороны. На Востоке, где чувство семьи по сей день носит ярко выраженный характер клана, члены ее связаны друг с другом гораздо теснее, чем на Западе. Не важно, что сделал Йахья, - чувство семейной сплоченности подсказывало, что, как бы там ни было, он в чем-то прав, так же как и Бахаулла в семейном понимании дела вовсе не нуждался в оправдании. Каждый легко может представить себе, что, если хотя бы намек на подобные отношения существовал в семье самого Бахауллы, дети в ней выросли бы с совершенно иным пониманием того, что же такое в сущности - нарушить Завет. В их душах укоренился бы изъян - самый опасный из человеческих сомнений: что в конце концов даже Совершенный не так уж совершенен и время от времени, верша суд, может делать кому-нибудь небольшие поблажки. Когда такое сомнение овладевает человеком, в его существо проникает микроб, который может до поры не давать о себе знать, а потом вызвать вспышку заболевания. Мне всегда казалось, что раскол, произошедший в семье Бахауллы после Его вознесения и последующее неприятие двумя поколениями семьи Абдул-Баха, их противоречие Шоги Эффенди, - что истоки всего этого в тех умонастроениях, которые царили в Багдаде накануне того, как Бахаулла объявил о Своей Миссии. Зло коренилось там, ядовитый плод созрел восьмьюдесятью годами позже. Вера и послушание - два столпа, на которых покоится отношение человека к Богу, к Его Проявлениям, к Главе Веры. Человек должен верить даже в невидимое, обязан повиноваться, даже если не понимает почему. Нарушители Завета в семье Бахауллы, подобно лозе, обвив дерево, погубили его; стоило появиться новым побегам, она душила их тоже. Вот почему столь многие из молодых родственников, секретарей, членов общины, окружавших Средоточие Дела, периодически вовлекались в ссоры с членами семьи, и каждый раз один из больных членов отсекался, некоторые сочувствующие, но заблудшие отпали тоже. На бумаге все выглядит просто. Но когда год за годом душераздирающие сцены потрясают дом, ум немеет, нервы измотаны, а чувства запутаны до предела, то это уже просто ад, сущий ад. Прежде чем пациент ложится на операционный стол и ему удаляют больной орган, этому предшествует длительный период попыток применить терапевтические средства, надежда на излечение. Так же обстояло дело и с нарушителями Завета; болезнетворный источник установлен; следуют советы, предостережения, рекомендации; кажется, что наступило улучшение; новый приступ, еще более тяжелый; затем наступает судорожное состояние, в котором перемешаны раскаяние и готовность к прощению - затем все повторяется вновь и вновь, каждый раз хуже, чем прежде. В бесконечно разнообразном виде, но именно это происходило при жизни Бахауллы, ипри жизни Абдул-Баха, и при Шоги Эффенди. Все это сегодня история, и нет нужды ворошить прошлое. Но одно, я думаю, следут себе уяснить. Реакции людей незаурядных полностью отличаются от реакций нас с вами, людей простых. В подобных делах они - каким бы разным ни было их положение - полностью отличаются от нас. В ранние годы моей жизни с Хранителем я часто спрашивала, почему он так ужасно расстраивается из-за происходящего, почему так неистово реагирует на него, почему впадает в прострацию и уныние, видя нарушения Завета. Постепенно я стала понимать, что подобные существа, столь отличные от нас, как бы носят в душе некие таинственные весы; они автоматически определяют внутреннее состояние других людей - точно также как одна чаша весов мгновенно опускается, если положить на нее что-то. Мы, простые верующие бахаи - рыбы в море Дела, они же - само море, и если в нем появляется, образно говоря, некое чужеродной тело, оно мгновенно реагирует на это; море выбрасывает своих мертвецов на берег. Шоги Эффенди, вынужденный часто публично заявлять о духовном падении не только известных бахаи, но даже членов семьи Самого Абдул-Баха, называл их "ветвями, отпадшими от Святого Древа и предавшими священное право своего рождения". "Частые отступничества недостойных близких" возлюбленного Учителя тяжким грузом ложились на его сердце, однако, пояснял он, отступничества эти суть не что иное, как "процесс очищения, к которому неисповедимая Мудрость порой прибегает, чтобы очистить тело своих избранных последователей, изгнав их из рядов нежеланных и недостойных..." Шоги Эффенди указывал, что люди враждебные Вере, всегда цеплялись за подобные факты как за признаки надвигающегося раскола, который, как они надеялись, приведет к ее падению. И надеялись втуне. Хотя такой феномен, как нарушение Завета, кажется врожденным элементом религии, это не означает, что он не наносит вреда Делу. Напротив, как передавал Шоги Эффенди одному из верующих после смерти родственника: "одно время покажет, какие разрушения повлек за собой ядовитый смерч, бушевавший более двух недель в семье Абдул-Баха". Конечно, много можно избежать за счет индивидуальных усилий и верности. Но даже еще важнее то, что разрушение не затрагивает само Средоточие Завета. Вся жизнь Шоги Эффенди была омрачена злобными нападками, направленными против него лично. Я убеждена: главной причиной того, что сердце Хранителя перестало биться в 1957 году, были психологические нагрузки, подтачивавшие его силы, невыносимое напряжение непрестанной тридцатишестилетней борьбы с нарушителями Завета. Остается лишь добавить, что поводом к отправлению процитированной телеграммы была смерть его сводного брата - и мы поймем, в какой атмосфере протекала жизнь Шоги Эффенди в годы его служения. Однажды он телеграфировал верующему, с которым был тесно и давно связан, по поводу крайне дурного обращения, которому тот подвергался со стороны ближайшего родственника: "От всего сердца сочувствую вашим страданиям вашему мужеству. Сообщил бы и раньше будь я в курсе дела. Равную чашу разочарования обращением ближайших родственников испил и я. Духовно пребываю рядом ваши тревоги и печали отойдут в прошлое главное продолжение ваших бесценных трудов. Горячо молюсь Святым Усыпальницам с глубочайшей любовью". Быть может, слова моего дневника, записанные между 1940 и 1945 под влиянием того, что я видела: Шоги Эффенди, переживающий череду затяжных изматвающих кризисов, все больше удаляющийся от своих родственников - лучше передадут, какое действие оказывало на него отступничество нарушителей Завета: "Он продолжает идти вперед, но, как путник посреди метели, не может открыть глаза из-за слепящего снега". "Он - как человек с обожженной кожей... и это просто чудо, что он еще может идти". "Уверена, что волна вернется вспять. Но только никогда, никогда не видеть Шоги Эффенди таким! Думаю, ничто в этом мире не способно загладить ран, нанесенных ему в последние годы! Время - великий целитель, но и оно не властно над душевной болью". "Все кажется безнадежно разбитым".
Нет сомнения в том, что эти периодические кризисы очень мешали его работе во имя Дела. Еще в 1926 году он писал к одному из довольно пассивных, равнодушных верующих, который затем превратился в одного из самых непримиримых нарушителей Завета: "Вы знаете, я отнюдь не сентиментальный человек. Я жажду работы, и все мои помыслы  и устремления направлены на исполнение важных задач, если обстоятельства сложатся в мою пользу и я избавлюсь наконец от нападок извне и со стороны врагов внутренних".
О терпении Шоги Эффенди, которое он проявлял в ужасных ситуациях, возникавших в его семье, ярко свидетельствует, скажем, случай, когда однажды он на протяжении восьми месяцев откладывал отправку телеграммы, отлучавшей от общины его брата, в то время как сам - тщетно - старался уладить положение  и избежать необходимости отправки документа, содержание которого для него было столь мучительно.
Влияние нарушителей Завета на Дело было таким губительным и опасным, что в последние годы своего служения Шоги Эффенди оповестил Десниц Дела, что отныне они должны назначать дополнительный орган для защиты интересов Веры.

Шоги Эффенди любил повторять, что его страдания всегда приносят свои плоды. Пройдя огонь очередных испытаний - и действительно казалось, что страдания опаляют его, - он выходил из них невредимым, и благие вести, дождем излившись на него с небес, возрождали его к жизни. Боюсь, таинство жертвенности по-прежнему остается для меня тайной, но очевидно, что Святые мира сего одерживают свои победы дорогой ценой.
Именно в те дни, когда несчастья и беды буквально лавиной обрушились на Хранителя, газета  "Торонто Дейли Стар" в своем номере  от 4-го мая опубликовала  заявление румынской  королевы Марии, дававшей чрезвычайно высокую оценку Вере Бахаи - оценку, за которой  последовали и другие во время визита королевы в Соединенные Штаты и Канаду; высказывания ее были опубликованы почти в двухстах газетах и доставили самую широкую и яркую известность Вере за всю ее историю. В частном письме  от 29 мая  Хранитель  пишет об этом как о "самом удивительном и в высшей степени значительном событии в развитии Дела".
Уже одно то, что румынская королева - первая из коронованных особ, принявшая Веру, - признала высокое, исключительное положение Бахауллы, само по себе является главой в жизни Шоги Эффенди и неразрывно связано со служением Марты Рут, этой, по словам Шоги Эффенди, "выдающейся служительницы Веры Бахауллы", и ролью, которую она играла  в его жизни - и действительно, любой рассказ о нем будет неполным без упоминания его отношений с этой возвышенной душой. По профессии  мисс Марта Рут была журналисткой  и происходила из видной американской семьи. Она встретилась  с Учителем во время Его поездки по Соединенным Штатам и, вдохновленная Его "Скрижалями о Божественном Предначертании", в 1919 году встала под знамена Веры  и отправилась в свои знаменитые путешествия, проповедуя Дело, путешествия не только более далекие и длительные, чем те, какие совершал до нее кто-либо из бахаи, но и  зачастую, как говорил Шоги Эффенди, проходившие при "исключительно опасных обстоятельствах". К моменту вознеснения Абдул-Баха ей было сорок девять лет - вполне заурядная, если не сказать простушка, с открытым взглядом на редкость  красивых ярко-голубых глаз, эта женщина настолько преисполнилась веры, что была убеждена: Бахаулла может все и сделает все, даже если, как она любила выражаться, человек будет просто стоять и наблюдать за тем, как осуществляется Его воля. Именно ее миссионерские путешествия - четыре из них  кругосветные - в сочетании с ее поистине выдающимися качествами сделали ее столь дорогой сердцу Шоги Эффенди, назвавшего ее "прообразом странствующего миссионера-бахаи". Служение других верующих никогда не давало ему столь губокого удовлетворения, как известия о триумфальных победах Марты Рут. В октябре 1926 Шоги Эффенди  писал о ней: "На ее примере мы воистину можем убедиться, какие чудеса способна являть неустрашимая  вера вкупе с возвышенным характером, какие силы пробуждать, к каким вершинам - подниматься".
С первых же дней служения Шоги Эффенди она не только обратилась к нему своим любящим сердцем, но и постоянно стремилась получить от него совет  насчет своих планов. Не будет преувеличением сказать, что они совместно задумывали все ее предприятия, осененные взаимной сердечной симпатией и доверием, столь редким в беспокойной жизни Хранителя.  Они поддерживали тесную связь: поток писем и телеграмм извещал его о ее планах, ее нуждах, победах, она просила направлять ее, и его верные советы придавали ей мужества. В его письмах к ней, кого он в 1923 характеризовал как "неукротимую и ревностную ученицу Абдул-Баха", мы  вновь и вновь наталкиваемся на фразы, в которых он выражает тепло своих чувств, фразы о том, что он читает ее письма "с гордостью и благодарностью", что они, как всегда "заставили его сердце возрадоваться", что "неизменно радостно слышать о вас, возлюбленная Марта". В июле 1926, когда Марта часто встречалась с членами королевских домов Европы, он писал ей: "... пишите  мне чаще и со всеми  подробностями, я жажду знать досконально  все о вашей деятельности и ваших достижениях. Заверяю в своей безграничной  любви..."; а вот отрывок из августовского письма: "С жадностью ловлю известия  о вашем триумфальном шествии на стезе  служения... Прилагаю копию моего письма королеве. Не расказывайте никому о его содержании". Но он без колебаний подилился его содержанием с тою, кто наславлял королеву в Вере. В сентябре он писал: "Рад поделиться с вами содержанием ответа королевы Румынии на мое письмо. По-моему, письмо замечательное и превосходит все наши ожидания. Произошедшие в ней перемены, ее искренний тон, пронзительная исповедь и ее мужественная позиция это действительно красноречивое и убедительное подтверждение силы непобедимого Духа живой Веры Божией и вашего великолепного служения Делу".
О степени взаимного доверия Шоги Эффенди и Марты можно судить по телеграммам, которыми они обменялись в октябре 1926 года: "Возлюбленный правильно ли я решила отбыть Португалию конце ноября пожалуйста телеграфируй". Ничто так не приоткрывает нам нежную душу Марты, как этот ласковый вздох - "возлюбленный" - в начале, который так часто, естественно и бессознательно вырывался  у нее по отношению к обожаемому Хранителю. "Делайте так, как велит вам Его воля. С нежностью и любовью", - ответил он. Вскоре после этого он высылается  ей 50 фунтов - мою скромную лепту в помощь вашим великолепным трудам, свершаемым во имя нашего возлюбленного Дела". И это далеко не единичный случай; он то и дело высылал ей различные суммы, чтобы помочь "вашей образцовой работе на Винограднике Господнем", "ваших длительных путешествиях, растущих расходах и вашей поразительной великой работе" - таковы его собственные слова, и, наконец, однажды, когда до него дошло известие, что она больна. Он посылал ей  деньги и на перевод и издание за границей книги д-ра Эсслемонта, которую  Шоги Эффенди называл  руководством  в Вере, - работа, которой она активно занималась и о которой он постоянно просил ее не забывать, а также  и на некоторые  непредвиденные расходы. Обмен подарками ни в коем случае не носил одностороннего характера. "Получил золотое кольцо от вас, - пишет Шоги Эффенди, - носил  его какое-то время сам, а потом передал Пресвятому Листу... вы даже представить себе не можете, какой моральной поддержкой, утешением и ободрением являетесь для нас и в тревожной, полной скорбей жизни наших персидских собратьев. Воистину велика будет ваша награда в грядущем! Желаю удачи!" В постскриптуме к этому письму, написанному в феврале 1929 года, он добавляет: "Получил от вас прекрасный платок и постоянно ношу его как дорогое воспоминание". Еще один типичный для характера Шоги Эффенди штрих: внезапно подумав, что передачей кольца он может обидеть Марту, он тут же спешит уверить ее в том, как дорог ему посланный ею платок! По всей видимости, они часто обменивались подарками; иногда речь шла просто о посылках: он регулярно отправлял ей книги для распределения, а в одном из писем 1931 года пишет, что высылает две пачки бумаги с оттисками Величайшего Имени, "для переписки с выдающимися людьми". Однажды она перевела ему 19 долларов в счет телеграмм, которые он посылал ей, отвечая на ее вопросы.
Вот одна из телеграмм Марты к Шоги Эффенди: "Нежнейший любимый мечтаю услышать о тебе"; а вот одно из писем к ней: "... Грядущие поколения прославят память той, что с такой  энергией, не давая себе передышки, прокладывала ясный путь всемирному признанию Веры Бахауллы". Он называл ее "несравненным глашатаем  Дела". Что значили  ее труды  и ее письма для Шоги Эффенди в первые десять лет его служения, когда, как он  сам писал ей, верующие "неохотно откликались" на нужды Дела и мало кто решался вступить на стезю миссионерства, - описать невозможно. "Ваши письма ... - писал он 10 июля 1926 года, - дали мне новый запас сил, радости и ободрили в ту минуту, ыкогда я чувствовал себя вконец подавленным, усталым и впавшим в уныние". В июне 1927 он уверяет ее, что их  переписка ему вовсе не в тягость и что "... напротив, она освежает его утомленную душу и пробуждает надежду и уверенность, часто омрачаемые тягостями хлопотами и заботами". В декабре  того же года, когда копия письма  принцессы Иляны к Марте была получена в Хайфе, Шоги Эффенди пишет Марте  о том, что оно "вызвало слезы радости на глазах Пресвятого Листа... Уверен, - продолжает он, - что вы не представляете, что вы делаете для Дела Божия!" В сентябрьском письме 1928 года, которое начинается словами: "Дражайшая, драгоценнейшая Марта" - Шоги Эффенди, упомянув, как огорчают  его положение Веры в России, далее пишет: "Уверяю вас, что, если  бы не ваши чувства, я чувствовал бы себя совершенно обессиленным... На этом заканчиваю - не могу писать больше, слишком устал, и нарвы на пределе. Ваш печальный, но благодарный брат". Получив от нее в ноябре  пять писем (по чему можно судить, как часто они переписывались), он отвечает: "Ваши прекрасные письма, постоянно напоминающие о всемогущей власти Бахауллы, свет которой вы несете в мир вашими обширными и благословенными стараниями, необычайно укрепляют и вдохновляют меня в моей работе...", и отправляет девять драгоценных камней, и 30 долларов - "сумму столь малую, столь несопоставимую с вашими поразительными трудами..."
Она все время без колебаний обращалась к нему с различными просьбами, когда чувствовала, что это - в интересах Дела. Хранитель хорошо понимал чистоту ее намерений, полагался на здравость ее суждений и почти неизменно откликался на просьбы Марты, будь то ободряющие письма к частным лицам или телеграфные послания выдающимся деятелям. "Прилагаю письма, о которых вы меня просили", - уведомляет он ее. В свою очередь и он нередко обращался к ней за помощью, используя  ее как  исполненного энтузиазма проводника интересов Веры, защитника от ее врагов. прося  ее посещать, а иногда и выступать своим личным  представителем на различных международных совещаниях и конференциях, чьи цели и интересы были близки к принципам Бахам. Пример тому - его письмо от 12 июня 1929, адресованное "Третьей двухгодичной  конференции Всемирной федерации образовательных ассоциаций", проходившей в Женеве: "Дорогие соратники по борьбе  за идеалы гуманизма: посылаю мисс Марту Л. Рут, американскую журналистку и международного миссионера бахаи, в качестве международного представителя Бахаи  на ваш  июльский конгресс. Она представит  вам мое письмо с поздравлениями вашему крупнейшему конгрессу. С наилучшими пожеланиями в вашем благородном предприятии, ваш брат и соратник Шоги". Часто это бывали конгрессы эсперантистов: Марта Рут владела этим языком в совершенстве. Многие  телеграммы напоминали отправленную Хранителем в апреле 1938 года: "Марте Рут, Бомбей, Передайте Лиге объединенных вероисповеданий мои наилучшие пожелания и успешного результата дискуссий. Да способствует Божественное  Провидение достижению высоких  целей и расширению достойной всяческих похвал деятельности".
В марте 1936 Марта телеграфировала Хранителю, что сестра королевы Марии умерла; на следующий день последовал ответ: "... Заверьте  возлюбленную королеву в глубочайшем сочувствии..." И он и она всегда понимали, как правильно, мудро и по-доброму подойти к делу. Марта, всегда  державшаяся естественно и непринужденно, была ласковой и очаровательной женщиной. Несомненно, что именно  ее прямодушие, простота и благородство души так расположили к ней царя Бахауллы - Хранителя - и первую из королев, принявших Веру. В 1934 в одной из своих телеграмм Шоги Эффенди сообщает: "Наша Мария с любовью благодарит замечательные послания".
Однажды она прислала такую телеграмму: "... ваша точка зрения чтобы я на днях передала поздравления президенту Гуверу", на что Шоги Эффенди  мгновенно  откликнулся : "Любезно прошу передать президенту Гуверу от имени  последователей Бахауллы во всем мире их пламенные молитвы за успех его выдающихся усилий в отстаивании дела международного братства и мира - дело, на ниве которого они усердно трудятся уже около века". Ровно за год до того, во время посещения Японии в ноябре 1930, происходит  подобный же обмен телеграммами; Марта передает: "Возлюбленная краса телеграфируйте поздравления императору", и - немедленный, в тот же день ответ Шоги Эффенди: "Любезно передайте Его Императорскому Величеству Императору Японии от меня лично и от имени бахаи всего мира выражения нашей глубочайшей любви  и заверения в наших искренних молитвах о его благосостоянии и процветании  его древнего государства". Любовь порождает любовь. Великая любовь Марты к Шоги Эффенди пробудила и в нем ответное чувство, подобно тому, как бриллиант, улавливая свет, вспыхивает в ответ ослепительными лучами.
В марте 1927 Шоги Эффенди  писал Марте: "... Заверяю вас, дражайшая Марта, что, где бы вы ни были - Скандинавии, Центральной Европе, России, Турции или Персии - мои неотступные пламенные молитвы сопровождают вас, и я верю, что вы обретете защиту, источник сил и руководство, дабы исполнить вашу уникальную, беспрецедентную миссию как образцовый защитник Веры Бахаи".
Хотя Марте совершенно невозможно было отправиться в Россию, она совершила поездку в Персию, такую долгожданную для Хранителя. 22 января 1930 Шоги Эффенди телеграфирует ей: "Да укрепит вас Возлюбленный  в вашем триумфальном  путешествии в Персию". В начале апреля, когда Марта была уже в Индии, Шоги Эффенди пишет ей в ответ на почти дюжину  ее писем: "Вы полностью заслужили ту честь, любовь и гостеприимство, которое  так широко проявили по отношению к вам  персидские друзья. У меня скопилось столько дел после моей долгой и тяжелой болезни, что я не мог вовремя ответить на ваши письма, но мысли о вас не оставляли меня ни на минуту, особенно  когда я посещал Святые Усыпальницы и преклонял голову к священному порогу". Годы шли своим чередом, Марта Рут - уже  поседевшая, но все такая же хрупкая и неудержимая - продолжала  свои путешествия, пока ее не поразил, по словам Шоги Эффенди, "смертельный и мучительный недуг" и она скончалась в Гонолулу 28 сентября 1939 года. Боль сжигала ее в последние недели ее путешествия по островам Антиподов, и, возвращаясь в Америку, чтобы участвовать в осуществлении первого Семилетнего Плана,  она буквально сгорела как свеча,  расставшись с жизнью, которую, как сказал Хранитель, вполне можно считать лучшим из плодов Века Строительства Проповеди Бахауллы.
Хорошо помню день, когда Шоги Эффенди получил телеграмму с известием о ее смерти. Он сам тогда очень болел, страдая от приступов лихорадки (температура поднималась до 104 градусов по Фаренгейту), и, уж конечно, подобные новости мало подходили к его состоянию! Но мы никак не могли скрыть их от него. Ведь он был Хранитель, а умерла - Марта Рут. Несмотря на все увещевания матери, брата и мои, он сел в постели, бледный как смерть, осунувшийся, потрясенный неожиданным известием, и продиктовал телеграмму в Америку, извещавшую о смерти Марты. Он спросил, что еще он может сделать - весь мир Бахаи ожидал, что он скажет. В своем пространном послании, помимо прочего, он сказал: "Бесчисленные почитатели Марты в мире Бахаи вместе со мной оплакивают земной  конец этой героической жизни... Потомки провозгласят ее главной Десницей... первого Века Бахаи... первым и лучшим плодом Века Строительства Веры..." Он сказал, что хочет разделить расходы на ее надгробие с Американским национальным собранием, надгробие той, чьи "деяния навек прославили  американскую Общину бахаи". Это была последнии сумма, которую он передавал  Марте за восемнадцать незабываемых лет. Другу, в чьем доме она почила, Хранитель послал телеграмму: "... возрадуйтесь, видя ее сидящей среди Горнего Сонма..."
Но в действительности, Шоги Эффенди еще задолго до этого воздавал нежную дань уважения "несравненной" Марте Рут, "главному послу Веры Бахауллы", как он  ее называл, отголоски чего мы находим в открытом письме бахаи Запада, написанном в 1929 году: "И в заключение я хочу хотя бы в нескольких словах, воздать, пусть скромную, дань уважения нашей дорогой и возлюбленной сестре Марте Рут за ее блистательное служение в качестве примерного и неутомимого проповедника Дела. Ее путешествия по разным странам мира, столь длительные, столь  широкие по размаху деятельности, которую она вела, столь вдохновляющие своими успехами и одержанными победами, украсят и обогатят историю бессмертной Веры Божией. Ее первые поездки в южные пределы американского континента, в Индию и Южную Африку, на восток Азии, на острова южных морей и на север - в страны Скандинавии; ее недавние встречи с правителями и монархами Европы и то впечатление, которое ее  лотважный дух произвел в придворных кругах Балканских стран; ее тесная связь с международными организациями;  контакты с пацифистскими обществами, гуманитарными движениями и видными эсперантистами; и наконец, в последнее время - победы, одержанные ею в университетских кругах Германии, - составляют убедительное свидетельство того, сколь  велика власть Бахауллы. Эти поистине достойные страниц летописи труды, свершенные в одиночку, в стесненных финансовых обстоятельствах и при больном здоровье, насквозь проникнуты духом  непревзойденной верности, самоотречения, скрупулезности и решимости". В его глазах она была "наиболее близкой к примеру, который оставил Сам Абдул-Баха Своим ученикам во время  Своих поездок по странам Запада".
Марта Рут была твердо уверена, что обладает величайшей драгоценностью, когда-либо  явленной миру - Вестью Бахауллы. Она верила, что, протягивая это сокровище каждому, будь то король или простой крестьянин, она оделяет его небесной благодатью. И именно эта гордая  убежденность позволила ей, женщине  небогатой и без какого бы то ни было веса в обществе, простой, немодно одетой, не располагающей широким образованием или выдающимся интеллектом, узнать больше королей и королев, принцесс и принцев, президентов и знаменитых людей и рассказать им о Вере Бахаи, чем то удавалось какому-либо  иному верующему за всю  историю Дела. Поскольку эта книга посвящена прежде всего Хранителю Веры и его жизни, мы не можем дальше вдаваться в подробности, широко представленные в литературе Бахаи. многочисленных бесед Марты Рут с выдающимися. прославленными людьми и их реакции на Весть, которую она принесла им. Сосредоточим же наше внимание на отношениях Шоги Эффенди  и королевы Марии.
Марта Рут подробно  описала Шоги Эффенди первую из своих восьми встреч с королевой, состоявшуюся 30 января 1926 года в бухарестком  дворце Контроцени по просьбе самой королевы, после того как она получила посланную ей Мартой Рут книгу д-ра Эсслемонта "Бахаулла и Новая Эра". Королеву совершенно очевидно привлекло учение Пророка, и поэтому, когда прошел слух  о том, что она собирается посетить Северную Америку, Шоги Эффенди 21 августа 1926 года через секретаря отправил Американскому национальному  духовному собранию следующие указания: "Мы прочли в "Таймсе", что королева Мария  Румынская отправляется в Америку. Кажется, наше Дело серьезно заинтересовало ее. Поэтому нам следует быть особенно начеку, чтобы не допустить какой-нибудь оплошности, которая могла бы настроить ее против нас. Шоги Эффенди хочет, чтобы, в случае, если таковая поездка действительно осуществится, друзья вели бы себя крайне осмотрительно и мудро и не предпринимали никаких собственных инициатив без совета Национального собрания".
Именно во время этого визита Ее Величества, до глубины души тронутая учением Веры, с которым она постепенно знакомилась, засвидетельствовала на "прекрасном, изысканном языке",  как выразился Шоги Эффенди, "силу и возвышенный характер Послания Бахауллы - в открытых письмах, широко разошедшихся  по газетам Соединенных Штатов и Канады". После одного из первых же писем Шоги Эффенди почувствовал "непреодолимое желание" написать королеве, выразить ей "радость, восхищение и признательность" от себя и от имени бахаи Востока и Запада за ее благородный вклад в дело Веры. Получив первое послание Хранителя, королева ответила ему 27 августа ы 1926 года письмом, которое он назвал "глубоко трогательным".

Бран, августа 27, 1926
Дорогой сэр,
Была глубоко тронута вашим письмом.
Поистине, весть Бахауллы и Абдул-Баха снизошла на меня, подобно великому озарению. И, подобно всем великим  вестям, она явилась в час страшной тоски, внутреннего раздора и уныния, так что семя упало на благотворную почву.
Младшая моя дочь также обрела утешение и великую силу в писаниях возлюбленных учителей.
Мы передаем весть из уст уста, и перед теми, кто слышит ее, внезапно  словно вспыхивает свет, и многое их того, что было запутанным и неясным, становится простым, светозарным и полным надежды, как никогда раньше.
То, что открытое письмо пролило бальзам на раны страдающих за Дело, поистине великое счастье для меня, и я воспринимаю это как знак того, что Господь принял мою скромную лепту.
Представившаяся мне возможность выразиться публично - тоже Его Воля, поскольку обстоятельства действительно складывались в цепь, каждое  звено которой нечувствительно, шаг за шагом вело меня вперед, пока внезапно все не прояснилось моему взляду и я не поняла, что было всему причиной.
Ибо так вершит Он наши судьбы.
Кое-кто  из людей моего положения недоумевает и порицает дерзость, с какой я выступила с речью, не подобающей коронованной особе, но я иду вперед по внутреннему зову, которому не в силах противиться.
С преклоненной головой я сознаю, что я тоже не более чем орудие во всемогущей Деснице, но знание это отрадно.
Мало-помалу завеса поднимается и скорбь уходит. Однако и скорбь была ступенью, приблизившей  меня к истине, поэтому я не поднимаю голоса против скорби!
Да будете вы и те, кто идут за вами, благословенны и да послужит вам опорой святая сила тех, кто ушел раньше вас.
Мария

В "открытых письмах" королевы Марии - не только знаменитой красавицы, но и писательницы, женщины, обладавшей  сильным и независимым характером, - опубликованных в 1926 году, 4-го мая и 28-го сентября в "Торонто Дейли Стар" и 27-го сентября в "Ивнинг Булитин" в Филадельфии, находим, между прочим, и такие слова: "Какое-то время назад некая женщина  принесла мне Книгу. Я пишу это слов с заглавной  буквы потому, что это - дивная Книга, повествующая о любви и доброте, красоте и силе... Рекомендую  прочесть ее всем. Если когда-либо имена Бахауллы и Абдул-Баха дойдут до вашего слуха и привлекут ваше внимание, не откладывайте  их писания в сторону. Внимательно вчитывайтесь в их Книги, и пусть их славные, несущие мир и созидающие любовь слова и наставления проникнут в ваши сердца так же, как они проникли в мое. Обычно человеку кажется, что день его слишком загружен делами и для религии в нем не осталось места. Либо человек может довольствоваться той религией, которая у него уже есть. Но учение этих благородных, мудрых и добрых людей совместимо со всеми  религиями, и в то же время - ни похоже ни на одну.  Ищите их и будьте счастливее, чем прежде". "Сначала мы все воспринимаем Бога как некое существо или нечто, отдельное от нас самих... Это не так. Ограниченные нашим земным восприятием, мы не способны понять Его - не более, чем мы можем вопринять Вечность... В Боге - все, Все Сущее. Он есть сила, кроющаяся за всеми истоками. Он - неиссякаемый источник силы, любви, добра, прогресса, успеха. Стало быть, Бог есть  Счастье. Это голос в нас, указующий, где добро и где зло. Но чаще всего мы не желаем слышать или превратно толкуем его. Поэтому Он и созвал Своих Избранников, чтобы они спустились к нам, на землю и уяснили нам Его Слово, Его истинное  значение. Отсюда Пророки; отсюда Христос, Мухаммад, Бахаулла, ибо человек время от времени нуждается в том, чтобы на земле раздался голос Бога, чтобы острее почувствовать  существование Бога истинного. Эти обращенные к нам голоса облекаются плотью, дабы мы могли нашим земным слухом услышать и понять их". Шоги Эффенди, недавно получивший из Канады копию первого "открытого письма" королевы, 29 мая писал Марте Рут, что это "заслуженное и почетное свидетельство" ее "замечательных, образцовых усилий, направленных на распространение нашего возлюбленного Дела. Оно взволновало меня и придало необычайный запас новых физических и духовных сил; это ваша великая и памятная победа, по значению своему практически не имеющая себе равных в истории Дела". В этом же письме он просит Марту подумать о том, чтобы познакомить Ее Величество с известиями о жертвах Джахрума и по возможности заручиться ее поддержкой в деле о гонениях на персидских верующих. Несомненно, что это соображение повлияло на королеву в ее дальнейших отважных высказываниях в пользу Веры; что причина заключалась в этом, видно и по ее письму к Шоги Эффенди. Новость об этой победе дошла до Шоги Эффенди накануне очередной годовщины вознесения Бахауллы в Бахджи, в то время когда, как пишет Хранитель в одном из своих писем, адресованных широкому кругу верующих: "... Его скорбящие слуги, собрались вокруг Его возлюбленной Усыпальницы, молясь об избавлении своих гонимых собратьев в Персии". "Склонив головы, - пишет далее Шоги Эффенди, - с благодарностью в сердце мы признали ту яркую и славную дань, которую Ее Величество воздала Делу Бахауллы своим эпозальным заявлением, призванным возвестить о тех потрясающих событиях, которые, как предсказывал Абдул-Баха, в конце времен явят торжество Святой Веры Божией". События эти - начало отношений Марты Рут не только с королевой Марией, но и с другими коронованными особами и членами королевских домов Европы, а также, в некоторых случаях, и их прямых контактов с Шоги Эффенди. Он не только поддерживал, вдохновлял и руководил ею в этих отношениях, но, неизменно оставаясь в рамках достоинства и хорошего воспитания, всегда будучи искренен в отношениях с людьми, тем не менее старался использовать эти контакты на службу интересам Дела, повышая его престиж в глазах общественности и уязвляя тем самым врагов Веры. Вплоть до смерти королевы в 1938 году Марта Рут поддерживала тесную связь с ней, держала в курсе деятельности Бахаи и получала от нее собственноручно написанные письма, ято являлось одновременно знаком дружеского расположения и преданности Учению Бахауллы. Шоги Эффенди и королева тоже обменивались письмами и телеграммами; однако чаще он отправлял ей послания через Марту: они были в более близких отношениях, к тому же это не затрагивало высокого положения, какое занимали Хранитель и королева каждый в своей сфере. Был к тому же и еще один фактор, который не так-то легко сбросить со счетов: постоянное давление, которому королева в силу своего высокого сана подвергалась в родной стране - стране, раздираемой церковными и политическими течениями и во время правления самой королевы, и в период, когда она правила как вдовствующая королева - давление в целью заставить ее воздержаться от высказываний о религии, еще малоизвестной в ту пору, считавшейся людьми несведущими ветвью ислама, и отказаться от ее открытой поддержки, которую большинство не только от всего сердца не одобряло, но и считало в высшей степени аполитичной. Сама королева в своем первом письме Хранителю пишет: "Кое-кто из людей моего положения недоумевает и порицает дерзость, с какой я выступила с речью, не подобающей коронованной особе..." И действительно, от нее требовалось незаурядное мужество и глубокая искренность, чтобы неоднократно делать достоянием общественности личные чувства по поводу Веры Бахаи; однако Ее Величество писала  некоторые свидетельства в пользу Веры для публикации в "Мире Бахаи". 1 января 1934 года она написала Марте, приложив к письму одну из своих статей и сообщая новости личной и семейной жизни: "Подойдет ли моя статья для пятого выпуска? Вся сложность в том, чтобы не повторять уже сказанного..." 25 октября 1927 года Шоги Эффенди пишет Марте: "Всегда рад вашим письмам... также взволнован новостями, о которых вы сообщаете, особенно о вашей замечательной беседе с королевой и принцессой. Посылаю вам несколько камней Бахаи... подарите их от моего имени королеве, принцессе и прочим членам королевской семьи, которые, на ваш взгляд, достойны этого и способны оценить подарок... Пожалуйста заверьте королеву и принцессу в нашей великой любви, в том, что молимся за их счастье и благополучие и от всей души приглашаем посетить Святую Землю, где их ждут в Возлюбленном доме". За беседой, про которую Шоги Эффенди упоминает в цитированном письме, несомненно, стоят его советы и указания, которые находим в письме Хранителя к ней от 29 июня того же года: "Надеюсь, вам удастся встретиться не только с королевой Румынии, но и с ее дочерью, королевой Сербии, и королем Борисом Болгарским, и я полагаю, вы без колебаний опишете мне все подробности, касающиеся вашей работе в такой важной области". То, что королева получила драгоценные камни и приглашение Хранителя посетить его в Хайфе, явствует из ее телеграммы, отправленной из Синайского дворца 27 июля 1927 года: Шоги Эффенди Хайфа Искренняя благодарность вам и всем вашим с кем я чувствую такую тесную духовную связь Мария Марта Рут преуспела и в выполнении второго поручения Шоги Эффенди: в мае 1928 года она пишет ей: "... Ваши замечательные исторические беседы с членами румынской и сербской королевских фамилий вдохновили и взволновали всех нас..." Раньше, в апреле, королева вместе с дочерью Иляной посетила Кипр, и в своем письме Марте Рут Хранитель сообщает, что газеты опубликовали сообщение, будто бы королева намеревается приехать в Хайфу, спрашивает, "действительно ли это входило в ее планы и не помешало ли преждевременное обнародование ее намерений предполагавшемуся паломничеству..." Во время пребывания королевы на Кипре Хранитель направил губернатору острова сэру Рональду Сторрсу, у которого гостила королевская семья, следующее послание: "Любезно прошу передать Ее Величество королеве Румынии и Ее Высочеству принцессе Иляне от имени семьи Абдул-Баха и друзей нашу сердечную благодарность за благородный вклад, который они внесли в идеалы, одухотворяющие Веру Бахаи. Заверьте из в наших наилучших пожеланиях и глубокой признательности". Сэр Рональд передал благодарный ответ королевы и принцессы Шоги Эффенди. А вот отрывок из длинного письма, собственноручно написанного Хранителем королеве и имеющего исторический интерес:
Хайфа, Палестина, 3-е декабря, 1929 Ее Величеству Вдовствующей королеве Марии Румынской Бухарест Ваше Величество Я получил от моей сестры Бахаи Марты Рут литографированный портрет Вашего Величества, на котором вы собственной рукой милостиво соизволили написать мне краткое, но прочувствованное послание. Я буду хранить этот замечательный портрет как зеницу ока и заверяю вас, что Пресвятой Лист и вся семья Абдул-Баха в полной мере разделяют со мной чувства живейшего удовлетворения, получив столь поразительно прекрасный портрет королевы, которую мы все знаем, которой восхищаемся и которую любим. В течение последних нескольких лет я с глубоким сочувствием следил за беспокойными событиями, происходящими на вашей любимой родине, которые, я полагаю, причинили вам немало огорчений и забот. Но какие бы беды ни осаждали Ваше Величество на вашей земной стезе, уверен, что даже в самые печальные часы вы черпали могучую поддержку и радость при мысли о том, что ваши блестящие исторические высказывания о Вере Бахаи, а также последующие свидетельства вашего милостивого заступничества и забот о ее благополучии, обеспечили убежищем и придали новые силы множеству ее верных и многострадальных приверженцев на всем Востоке. Дорогая, возлюбленная королева, вам, несомненно долженствует обретаться в царствах, о которых пророчествовал Бахаулла и куда не под силу достичь никаким земным страданиям. Сразу же по выходе в свет второго тома "Мира Бахаи", который был осуществлен Американским книгоиздательским комитетом Бахаи, я отправил прямо в Бухарест на имя Вашего Величества и Ее Королевского Высочества принцессы Иляны экземпляры нескольких наиболее недавних и популряных публикаций Бахаи. Позволю себе в будущем году подарить вам третий том этого издания, которое, я полагаю, представит интерес для Вашего Величества. Разрешите в заключение еще раз выразить чувства глубокой благодарности и радости, которую семья Абдул-Баха и бахаи всех стран мира испытывает к Вашему Величеству за благородные высказывания, способствовашие дальнейшему развитию их возлюбленной Веры. Семья Абдул-Баха также присоединяется ко мне в том, чтобы от всего сердца пригласить Ваше Величество и Ее Королевское Высочество принцессу Иляну при любом удобном случае посетить Святую Землю и дом Абдул-Баха в Хайфе, равно как и те святые памятные места, где протекаал жизнь и где творили свои героические деяния Бахаулла и Абдул-Баха. Шоги
В 1930 году Ее Величество посетила Египет вместе с дочерью Иляной. Шоги Эффенди, уже наученный печальным опытом взаимоотношений с прессой во время визита королевы на Кипр, 19 февраля телеграфировал в Александрию: "Посоветуйте Собранию, в случае если королева посетит Египет, ограничиться лишь письменным приглашением и выражениями благодарности от лица Бахаи. Письмо должно быть кратким, по возможности продумать каждое слово. Против отправки цветов не возражаю. Любой частной переписки следует строго избегать. Уведомьте друзей в Каире". В надежде, что королеве все же удастся посетить Святыни Бахаи в Палестине, Хранитель заказал копию Скрижали Бахауллы, обращенной к бабушке королевы, королеве Виктории, исполненной в лучших традициях персидской каллиграфии и снабженную цветными иллюстрациями, сделанными в Тегеране. 21 февраля он дал телеграмму в Тегеран: "Иллюстрированная Скрижаль королеве Вектории должна быть доставлена в Хайфу не позднее десятого марта на одной или нескольких страницах". Это был его подарок королеве. Не располагая никакими известиями относительно планов королевы, когда она уже была в Египте, он прямо телеграфирует ей 8-го марта: "Ее Величеству, Вдовствующей королеве Марии Румынской, на борту Мэйфлауэр, Асван. Семья Абдул-Баха вновь присоединяется ко мне, посылая любящие и искренние приглашения вам, Ваше Величество, и Ее королевскому Высочеству принцессе Иляне посетить Его дом в Хайфе. Согласие Вашего Величества посетить Усыпальницу Бахауллы и город-тюрьму Акку, помимо своего исторического значения, явится великим источником сил, радости и надежды для безмолвно страдающих последователей Веры во всех странах Востока. С самой сердечной любовью молимся за счастье и процветание Вашего Величества". Не получив ответа на свое послание, Шоги Эффенди 26 марта вновь телеграфирует королеве, расположившейся в отеле "Семирамида" в Каире: "Из опасения, что мое предшествующее письмо и телеграмма, в которых семья Абдул-Баха посылает Вашему Величеству и Ее королевскому Высочеству принцессе Иляне свои приглашения, могло быть не доставлено по адресу, мы вновь имеем честь и удовольствие пригласить вас по возможности посетить Усыпальницы Бахауллы и Абдул-Баха и город-тюрьму Акку. Глубоко сожалеем о безответственном вмешательстве прессы". Два дня спустя Шоги Эффенди получил телеграмму от румынского посла в Каире: "Ее Величество сожалеет, что, не будучи проездом в Палестине, не сможет посетить вас". Впечатление, произведенное сложившейся ситуацией на Хранителя, он сам описывает в своем письме Марте Рут от 2-го апреля 1930 года: "Вынужден в этом письме к вам скрывать некоторые подробности, касающиеся предполагаемого визита королевы в Хайфу. К сожалению, он не состоялся. Причины мне совершенно неизвестны". Далее он пишет о том, что, несмотря на его письменное приглашение и две его телеграммы, посланные в Египет, которые он приводит полностью, единственное, что он получил в ответ, была телеграмма румынского посла (ее он тоже цитирует). Похоже, что "безответственное вмешательство", о котором пишет Шоги Эффенди в своей телеграмме к королеве, было достаточно широким и получило отзвук не только в Палестине, но и в Англии и Америке. Он пишет Марте: "Репортеры, бравшие у меня интервью для "Юнайтед Пресс", в отчетах для своих газет полностью исказили все, что я им говорил. Они извратили правду. Хотел быть по крайней мере уверенным, что королеве известно подлинное положение дел! Но как можем мы быть уверенны, что наши письма Ее Величеству действительно попадают е ней. Думается мне, что вам следует обо всем написать ей, объяснить положение в целом и заверить ее в моем великом разочаровании". Он просит Марту рассматривать все это как строго конфиденциальное дело и пишет: "Лелею надежду, что подобное злосчастное развитие событий лишь усилит веру и любовь королевы и укрепит ее в решении восстать во имя распространения Дела". Совершенно очевидно, что Хранитель был весьма удручен таким неудачным поворотом, но он утешает Марту: "Не печалься и не впадай в уныние, дражайшая Марта. Семена, которые ты с такой любовью, набожностью и кропотливостью посеяла, взойдут..." Отсрочка посещения королевой и ее дочерью Святынь Бахаи, намерения, твердо принятого в глубине сердца, явилось источником глубокого разочарования не только для Хранителя, но и для самой королевы Марии. За кулисами между отважной и самостоятельной королевой и ее советниками, должно быть, разыгралась настоящая схватка, поскольку после долгого молчания она собственноручно написала Марте Рут, приоткрывая хотя бы немногое из того, что произошло в действительности. В письме от 28 июня 1931 года она сообщает: "Мы обе, Иляна и я, испытали жестокое разочаровнаие, когда нам воспрепятствовали посетить святые места и встретиться с Шоги Эффенди, но в это время я переживала тяжелый кризис, и любое мое движение оборачивалось против меня и использовалось в политически неблаговидных целях. Это заставило меня много страдать и самым безжалостным образом ограничило мою свободу. Однако есть периоды, когда человек неизбежно подвергается преследованиям, и, какой бы возвышенной натурой он ни был, зрелище людской низости и злобы вновь переполняет его болью и удивлением. В то время мне пришлось бороться за свою дочь; она пережила немалое горе, и я не имела сил восстать, бросив вызов всему миру. Но красота правды остается, и я держусь ее вопреки печальным превратностям жизни... Рада была слышать, что ваше путешествие оказалось таким плодотворным, и я желаю вам дальнейших успехов, зная, какую прекрасную весть вы несете по земле из страны в страну". Письмо заканчивается припиской, быть может, еще более раскрывающей отношение и характер Ее Величества,чем что-либо другое: "Еще несколько слов, которые могут пригодиться вам для вашей ежегодной Книги". Получив письмо королевы, Марта немедленно телеграфировала Шоги Эффенди основное его содержание, он ответил, что доволен, и попросил выслать ему также полный текст письма. Помню, как Шоги Эффенди много раз описывал мне, как Пресвятой Лист час за часом ожидала в доме Учителя прибытия королевы и ее дочери - Ее Величество только что отплыла в Хайфу, и это известие ободрило Шоги Эффенди, поверившего, что предполагаемое паломничество состоится; однако время шло, а новостей не было, хотя корабль уже пришвартовался в порту Хайфы. Позднее Хранитель узнал, что королеве и ее сопровождению на борту была устроена встреча, информировать о ее визите было бы бестактно и неуместно; потом же Ее Величество усадили в автомобиль, умчавший ее из Палестины в другую ближнеазиатскую страну. Стоит ли после этого удивляться "людской низменности  и злобе", о которых она писала Марте. Непреклонная верность этой "царственной верующей", как называл ее обычно Шоги Эффенди, перед лицом растущей изоляции, надвигающейся старости и политических трений в Европе, в которые постепенно втягивались многие из ее коронованных родственников, глубоко трогала Шоги Эффенди. 32 января 1934  он снова пишет ей: Ваше Величество Я глубоко тронут великолепной оценкой, которую Ваше Величество милостиво дали "Миру Бахаи", и хочу выразить свою неизменную сердечную благодарность за поразительные свидетельства того, с каким неизменным интересом вы поддерживате Дело Бахауллы. Я почувствовал потребность самому предпринять перевод ваших обращений и не сомневаюсь, что бесчисленное множество последователей Веры на Востоке и Западе испытают необычайный подъем сил в своих неустанных трудах во имя конечного установления Величайшего Мира, предсказанного Бахауллой. Передаю Вашему Величеству через Марту Рут драгоценный манускрипт, принадлежащий перу Самого Бахауллы и иллюстрированный Его благочестивым последователем в Тегеране. Да послужит он знаком моего восхищения тем духом, который  подсказал Вашему Величеству вслух выразить ваши благородные чувства и встать на защиту сражающейся и гонимой Веры. У врат Бахауллы приношу свои молитвы за счастье и благополучие Вашего Величества. Искренне преданный вам Шоги Послав королеве экземпляр своего недавнего перевода "Крупиц из Писаний Бахауллы" и получив от нее письмо с выражением "самой искренней благодарности", в конце которого она говорит: "Да пребудет с нами духовно Великий Отец, помогая нам жить по нашим силам", Шоги Эффенди пишет ей: Хайфа, 18 фев., 1936 Ваше Величество Мисс Рут передала мне оригинал вашего хвалебного послания, посвященного грядущему выпуску "Мира Бахаи". Глубоко тронут дальнейшими свидетельствами интереса и поддержки, которые Ваше Величество проявляет к Учению Бахаи. Общины бахаи всего мира с чувством гордости и благодарности будут всегда вспоминать эти прекрасные, впечатляющие и исторические по своему значению свидетельства,  вышедшие из-под пера Вашего Величества - свидетельства, которые, вне всякого сомнения, воодушевят и вдохновят их в неустанных трудах во имя распространения Дела Бахауллы. Я очень рад узнать, что Ваше Величество извлекли для себя немало пользы из чтения "Крупиц", и чувствую, что труды мои по переводу этих отрывков полностью вознаграждены. Благодаря любезности миссис Мак Нейл передаю Вашему Величеству последние фотографии, недавно полученные из Америки, изображающие, как подвигается сооружение Храма Поклонения Бахаи в Уилметте. Дух Бахауллы да благословит Ваше Величество за великодушную поддержку, которую вы оказываете Его Делу. С глубочайшей благодарностью и преданностью Шоги
Упомянутая миссис Мак Нейл жила недалеко от Акки во дворце Мазра-йе, где некогда останавливался Бахаулла. Она познакомилась с королевой еще ребенком, на Мальте, когда же узнала от Хранителя о том, что та интересуется Верой, рассказала ей о своих собственных интересах и об ассоциациях, связанных с домом, где живет. Королева написала ей: "Было действительно прекрасно услышать о вас, что вы живете недалеко от Хайфы и, как и я, последователь учения Бахаи... дом, в котором вы живете... драгоценен памятью о Человеке, которого мы все боготворим..." Последняя дань, публично отданная Вере в 1936 году, за два года до смерти, очень точно передает, что значила для нее Весть Бахауллы: "Для ищущих света учение Бахауллы - путеводная звезда, которая приведет их к более глубокому пониманию мира, уверенности и доброму отношению ко всем людям" Шоги Эффенди писал, что она завоевала для себя "нетленное признание... под Отцовской Сенью Бахауллы" благодаря "смелому и эпохальному признанию Его Царства", "эта прославленная королева вполне может считаться одной из тех коронованных сторонников Дела Божия, которые появятся в будущем и каждого из которых, говоря словами Бахауллы, можно назвать "оком человечества, светозарным венцом на челе творения, источником благодати для всего мира". Из всего вышесказанного можно видеть, как начавшийся еще в 1926 году тяжкий кризис, связанный с вступлением Шоги Эффенди в роль Хранителя, вновь высвободил заложенные в Вере духовные силы и привел к такой поебеде, как обращение первой королевы Бахаи.

Настало время задаться вопросом: что это был за человек, писавший о себе подобные вещи, какое впечатление он производил, как выглядел в глазах окружающих?
Вот как описывает его в своем дневнике американский верущий, который виделся с Шоги Эффенди в Хайфе в марте 1922 года: "... Шоги Эффенди встретил и приветствовал меня необычайно ласково и дружелюбно. Мы не виделись восемь лет, и, разумеется, я был удивлен произошедшими в нем переменами: вместо мальчика, которого я знал, передо мной стоял еще очень молодой, но уверенно державшийся, не по летам глубокомысленный и серьзный мужчина..." Шоги Эффенди дал ему прочитать машинописную копию Последней Воли Учителя, и вот как вспоминает американец о впечатлении, произведенном на него текстом этого Документа: "... никогда не приходилось мне читать ничего подобного этому Святому документу, от которого сердце мое столь возрадовалось. Он ... указал мне точное направление, в котором я должен двигаться, и постоянный центр, вкруг коего должны обращаться все мы во все время нашего пребывания в этом мире... Царя Царей, правящего миром, покровительствующего царям, знати и простому люду". Далее он вновь пишет о впечатлении от Шоги Эффенди: "Привыкнув к мысли, что сижу за столом напротив самого Шоги Эффенди, приглядываясь к нему, я был поражен его сходством с Учителем. Это сказывалось во всем: в посадке головы, чертах, развороте  плеч, походке и в манере держаться в целом. Тогда-то и почувствовал я весь страшный груз ответственности, возложенной на этого молодого человека. Меня ошеломило, что он, чья жизнь, говоря с обычной, человеческой точки зрения, только начиналась, уже принял на себя эту великую ответственность, которая должна была бы надломить его, сделать чуждым самому себе и лишить свободы и радостей человеческой жизни, которые, хотя и преходящи, обладают определенной притягательностью для каждого из человеческих существ".
В 1929 паломник-бахаи из Индии писал о Шоги Эффенди: "Мы должны понять Шоги Эффенди, чтобы помочь ему справиться с огромными задачами, которые он доверил нам. Он одновременно так невозмутим и так трепетен, так покоен и так подвижен". Это лишь короткий отрывок из блестящей характеристики одной из сторон характера Хранителя. Впечатление, которое он произвел на первого американского бахаи, приехавшего в Хайфу после второй мировой войны в 1947 году, высвечивает другие стороны его натуры: "В первый же момент он покорил меня теплой, любящей улыбкой и рукопожатием, от которого мне сразу же стало легко... В процессе наших бесед я постепенно знакомился со множеством присущих ему замечательных качеств: его благородством, достоинством, пламенным энтузиазмом, его способностью мгновенно преходить от тонкой шутки к глубокому негодованию, но всегда и  во всем превыше  всего была  для него Вера Бахаи... Не забывая о практической стороне и безукоризненно логичный, он дал мне возможность почувствовать себя одновременно долгожданным гостем и необходимым помощником, причем обрисовал некоторые из обязанностей, к которым мне следовало приступить уже назавтра! Совет, который он дал мне в ту первую встречу, был - во всех моих усилиях полагаться на него; он сказал, что хочет, чтобы я подробно следовал его наставлениям, - если же меня ждет недача либо я столкнусь с трудностями, то мне следует точно доложить обо всем ему, и он предложит мне новый план действий... У работавших в Международном центре бахаи, по крайней мере в тот период, не было специального выходного дня. Тогда все понимали, что каждое мгновение принадлежит Вере..." Потом она рассказывает о том, как Шоги Эффенди за обедом делился с нми ланами на будущее, содержанием телеграмм и посланий, готовившихся к отправке, а иногде показывал хранившиеся у него бесценные документы: "... Взволнованно блестя глазами, мысленно весь уйдя в обдумывание новых планов, он, зачастую оставив свое блюдо нетронутым, просил принести ему бумагу и карандаш и буквально зачаровавал нас своими новыми идеями и задачами, которые предстоят Бахаи... Возлюбленный Хранитель очень не любил собственных изображений - вот почему почти все дошедшие до нас фотографии не отражают его подлинного "облика". Во-первых, выражения столь быстро сменялись на его лице, что потребовалась бы целая серия снимков, чтобы запечатлеть их все. Истинным  удовольствием было видеть и слышать, как он смеется... когда же какое-то начинание удавалось успешно довести до конца, он сиял и лучился, как звезда. А какое у него было чувство юмора! Он был подобен высокой горе, могучий, незыблемый, но непокоренный, вздымающийся все новыми вершинами, разхверзающий новые бездны... он был до крайности скрупулезен и учил всех нас новому чувству совершенства и внимания к деталям... он собственнолично входил во все расходы... Вся статистика, касающаяся Дела, заботила и вдохновляла его... Непостижимо было, как ему удается охватить разом деятельность Бахаи, начиная  от "простых людей" вплоть до Всемирного центра..."
Муж этой верующей, тоже удостоившийся чести работать во Всемирном центре, в письме к американскому верующему, написанном в 1948 году, так описывал свои личные впечатления о Хранителе как о человеке: "Хотя мне и не часто приходилось сталкиваться с восточными людьми, должен сказать, что мало кто из них способен сравниться с Шоги Эффенди. Можно только поражаться широте его ума и его силе. Обладая железной волей и пламенным темпераментом, он в то же время в высшей степени привлекателен, мил, способен к пониманию, сострадателен и заботлив, как никто. Поистине, ему нет равных. Другого такого человека я не знаю. Как бы мне хотелось, чтобы и все бахаи удостоились чести узнать его, как узнали мы с Глэдис. Перу моему не под силу описать его в качестве Хранителя. Как ревностно должны трудиться все бахаи во имя этой великой личности! Бремя его велико".
А вот очень подробные и тонкие заметки паломницы, видевшей Шоги Эффенди в 1956 году: "Лицо его красиво, в нем столько чистоты и выразительности; порою оно непроницаемо, а порой смягчается нежной и величественной улыбкой... Огромные  серо-голубые глаза... Нос отчасти остался таким же, как на  фотографиях детства, отчасти  приобрел твердость очертаний, как нос Учителя. На вид ему не дашь шестидесяти, скорее, лет сорок семь - сорок восемь. У него небольшие, тронутые сединой гладкие усы. Линии рта - твердые и чистые, зубы поражают ослепительной белизной. Улыбка его озаряет вас ни с чем не сравнимой благодатью... В общении он совершенно прост и прям. Сам он отнюдь не требует всех  обычных в таких случаях почестей, но в присутствии его невольно робеешь. Он неизменно любезен и никогда не выходит из себя, слыша вопросы человека несведущего. Однако  он никогда не скрывает от людей, какие вопросы важны, а какие нет, а на какие даст ответы в будущем Всемирный Дом Справедливости..." Она пишет также, что Шоги Эффенди председательствовал за столом "так просто и в то же время с истинно королевским величием - ведь только великий король может позволить себе быть простым!.. Иногда он напоминл мне могучий локомотив, тянущий за собой длинную-длинную вереницу вагонов - разумеется, не с мертвым грузом, хотя иногда и с полуживым! Я имею в виду тех верующих, которых надо постоянно обхаживать, уговаривать, побуждать, подталкивать к действию. Возлюбленный Хранитель видит далеко наперед все нужды, нехватку времени, бытовые трудности и проблемы. Он увлекает нас вслед за собою как мощный светоч. И, подобно локомотиву, он может двигаться быстрее или медленнее, но он не может  уклониться от своего курса, он ДОЛЖЕН следовать по пути, определенному свыше. Глядя на него, чувствуешь, что это - совершеннейшее орудие, как бы лишенное личных качеств, но сверхчувствительное к любой мысли, реагирующее на любую  обстановку. Мысль  его невозможно поколебать. На нем ни в малейшей степени не сказываются личные предпочтения, дружба, деньги, приятные или неприятные ощущения. Он абсолютно выше всего этого... Хранитель также без обиняков сказал, что сейчас не время развивать эзотерическую часть Учения - напротив, Мы должны быть активны и позитивны и завершить десятилетний Крестовый поход... Он беседует и рассуждает, доводит свою мысль  до конца и вдруг, одним движением, аккуратно складывает свою салфетку и встает... никакими средствами невозможно передать красоту Хранителя и исходящее от него свечение. Если он улыбается вам или бросает на вс один их тех быстрых  проницательных взглядов, то вы чувствуете, как вся душа переворачивается в вас... он всегда заводит речь о Деле, касаясь темы десятилетнего Крестового похода. Если поступают хорошие  новости, у него неизменно улучшается настроение, и наоборот, если новости дурные, он впадает в глубокое уныние... Ему нравится слушать, как восхищаются красотой Садов и Усыпальниц, тем, как они расположены, но при этом он уклоняется от признания собственных заслуг и не любит выслушивать хвалы в свой адрес... мы безуспешно старались запечатлеть в памяти его излюбленную манеру, подметить все до единого оттенки выражения на его лице, всегда бесстрастном и одновременно удивительно переменчивом... Увы, "лучезарная натура" Шоги Эффенди слишком часто затмевалась тенью неразумного поведения друзей, их вопиющего неповиновеня или пренебрежения к его указаниям. И каждый терзался вопросом - кто и нас когда-либо и в чем-либо хоть раз не подвел его!?"
Я привела эти отрывки, потому что, как мне кажется, они так выпукло обрисовывают облик Хранителя, словно я вижу его  собственными глазами. Не помню Абдул-Баха, которого никогда сама не видела, поэтому не могу поручиться за сходство, однако многие из старых бахаи утверждают, что оно явно. А теперь - несколько впечатлений о Хранителе Дела Божия, уже из моих собственных дневников.
"По своему темпераменту Шоги Эффенди - делатель, строитель, организатор и ненавидит отвелченные умствования!.. Ни у кого из наблюдавших Шоги Эффенди не возникло и минутного сомнения, что он недостаточно подготовлен к этой стадии Дела, я же полагаю, что он был создан для того, чтобы делать именно то, что делал. Он - самый поразительный пример члеовека одной направленности из всех мне известных. Все: его характер и вкусы, симпатии и антипатии - глубоки и интенсивны. Он словно некое тело, перемещающееся с огромной скоростью в одном направлении, что делает его движущие силы практически неисчерпаемыми. Ничто не устоит перед  его настойчивостью; силы его всегда собраны воедино. Он хочет лишь одного, причем страстно желает его немедленного, полного и совершенного осуществления. Чтобы Храм  - был построен, новая дорожка в саду - проложена. Он налетает как ураган и никогда не бросает дело, пока оно на закончено. Только вперед! Это поразительно. Ему нравятся зеленые лужайки, красные и белые тропинки, красные цветы герани, кипарисы и, конечно, еще разные вещи, но все это вовсе не значит, что ему нравится любое дерево и любой цветок. Нет, именно этот и именно здесь. То же - с едой, с некоторыми красками, с одеждой, ему нравится немногое, нечто вполне определенное, но нравится страстно, до самозабвения, и ничего другого ему не нужно! И эта его почти узость, настойчивость, сфокусированная вокруг одной - двух тем, позволили ему за двадцать лет заложить основы Дела. Человек с католическими склонностями и темпераментом никогда не смог бы сделать этого!"
"Что-то в характере Хранителя - чувствительнее самого чувствительного сейсмографа - определяет глубже, чем интеллект, и не только по внешним данным, состояние человека, даже то в нем, о чем он сам, может быть, и не догадывается. Думается, мы должны использовать его как ориентир и указатель, и, если он определяет хотя бы малейшее отклонение в нас, то мы обязаны  обратиться к себе, пока не узнаем, в чем дело". Мы вполне можем задаться вопросом - а не может ли он всегда служить нам указующим перстом, не найдем ли мы, внимательно читая его сочинения, указаний на наши индивидуальные, национальные или расовые изъяны, и, учтя их, действовать соответственно?  "Шоги Эффенди, - писала я, - отзывается на правду, как безупречный камертон". "Он - Хранитель, и природа его отношений с Богом естественно - тайна, таинство.  Он способен проникнуть в таинство, способен истолковать самые загадочные, мистические места в Писаниях, он способен трактовать о самых сокровенных предметах - он ощущает внутреннее побуждение к этому".
"Бахаулла был Пророк. Все дела Его и слова так необходимы сегодня миру. Учитель был живым воплощением Его мощи и Его учения. Он привнес в мир понятие служения в истинном смысле, понятие добра и религиозной жизни в ее наивысшей нетленной форме. Затем понадобилось что-то новое; и в этот самый момент... многие,  включая членов семьи Учителя и некоторых верующих, утратили правильную перспективу происходящего. Они хотели второго Абдул-Баха - новых патриархов в чине Хранителя.  Но Господь, видимо, задумал иначе. Пожалуй, самым моим сильным впечатлением от личности Шоги Эффенди было впечатление тела, движущегося в неизменном направлении с невероятной силой и стремительностью. Если Бахаулла сиял, подобно солнцу, если Учитель, подобно луне, струил потоки мягкого света, Шоги Эффенди - нечто совершенно иное по самой своей природе, как тело, стремительно несущееся к своей цели, отлично от чего-то неподвижного и лучащегося. Еще его можно уподобить химическому элементу. Бахаулла собрал все, в чем мы нуждаемся, Учитель смешал и приготовил раствор; затем Бог добавил к нему всего один элемент, нечто вроде универсального катализатора, чтобы целое прояснилось и могло быть использовано по назначению - это-то и есть Хранитель... он создал именно, чтобы исполнить то, что необходимо для Дела - а следовательно и для самой планеты - в наши дни".
Хотя Шоги Эффенди в своей сути останется загадкой для любого существа в мире - пока не настанет день, когда новое Явление  Божие, превосходящее его, не снизойдет до нас и не объяснит нам его тайну, - мы все же много знаем о нем и имеем право с нежностью хранить о нем память, пусть и не совсем совершенную.
Несмотря на глубокую скорбь и терзания, бьющая через край мальчишеская энергия этого еще по сути очень молодого человека в первые годы служения то и дело давала о себе знать. Он всегда был деятельным и нетерпеливым по природе - характерная черта, сохранившаяся в нем до конца жизни, - но в ту пору она совершенно ясно просвечивает в его письмах и телеграммах, равно как и в частных контактах.
Единственным его личным увлечением была фотография; у него сохранилось много прекрасно, художественно снятых швейцарских пейзажей и других мест, и мне удалось найти копию написанного в 1924 году письма, адресованного некоемому фотографу из маленького швейцарского городка, где Шоги Эффенди (на французском) пишет ему: "С нетерпением ожидаю, когда вы получите отправленные мной фотографии... Надеюсь, вы уже получили их. Они очень дороги мне. Пожалуйста, уведомьте меня как можно скорее открыткой. Надеюсь, все они вышли удачно... Заранее благодарю, искренне преданный..." Даже на копии значится витиеватая подпись "Шоги", хотя почерк, разумеется, чужой.
Его стремление делать все быстро, не откладывая, бросается в глаза и в области садоводства; однажды он решил разбить лужайки перед Усыпальницей Баба и на других участках принадлежавшей бахаи земли. В мае 1923 он дает телеграмму своему старому другу-бахаи в Париж: "Как обстоят дела с лужайками?" - и, не получив ответа, вновь телеграфирует десять дней спустя: "Ответа до сих пор нет. Как дела с рассадой?" Наконец рассада была получена, однако результаты, видимо, оказались неудовлетворительными, поскольку по возвращению осенью в Хайфу Шоги Эффенди продолжил кампанию, невзирая на клятвенные заверения старого садовника Абдул-Баха, что лужаек в Палестине испокон веку никто не разбивал! 29 сентября Шоги Эффенди сообщает двоюродному брату в Египет: "Наша рассада явно не подходит. Не можешь ли ты прислать мне тридцать килограммов наилучшей рассады, употребляемой в Египте и годной для нашего  климата с его особенностями?" Через неделю он, очевидно, получил ответ, который, однако, не понял, и телеграфировал снова: "Удивлен. Объясни подробнее письмом". Объяснение последовало, впрочем, такое же маловразумительное, как и до того, и Шоги Эффенди, решив не обращаться больше к родственникам и друзьям, 18 декабря сам, напрямую, послал запросы в чтерые разные фирмы, готовившие садовников и торговавших рассадой, - одну французскую и три английских - с просьбой выслать ему цветочную рассаду, рассаду для травы, черенки и луковицы. Он пишет, что "с нетерпением ждет" ответа! Летом того же или предыдущего года он уже организовал доставку нескольких кустов, потому что в декабре  телеграфирует Дрейфусам в Париж: "Кармел ждет вас обоих с букетом из орлеанских роз".
Можно предположить, что Шоги Эффенди продолжал поддерживать дружеские отношения со своими поставщиками: в январе 1925 года в написанном на французском письме он сообщает: "Посылаю вам с этим письмом некоторую сумму и покорно прошу немедленно выслать мне многолетний английский райграс для лужаек. Я очень доволен, как прижилась рассада, присланная вами раньше, и надеюсь получить новую партию как можно скорее. Дорогой сэр, заранее благодарю и заверяю в своей самой искренней признательности. Шоги Раббани". Насколько мне известно, эти лужайки были первыми, которые в таких размерах разбивались когда-либо на земле Палестины. Английской садоводческой фирме под Норвичем Шоги Эффенди пишет: "... я большой любитель цветов  и садов. Прилагаю несколько фунтов - быть может, вы подберете какое-нибудь живописное растение для меня".
Сомневаюсь, чтобы Шоги Эффенид за всю свою жизнь сам вырастил хоть один цветок, или что у него возникало такое желание. Его интересовало не садоводство, а сады, и он никогда не упускал возможности посетить какой-нибудь красивый или знаменитый сад; не могу даже припомнить, сколько садов мы посетили вместе за двадцать лет жизни. Скорее всего, если где-либо оказывался сад, мы отправлялись туда и часто, год за годом, навещали один и тот же, как старого друга. В первые примерно десять лет своего служения Шоги Эффенди делал все посильное, чтобы добиться тогго, чтобы сады в Святой Земле производили бы не меньшее впечатление, чем те, которыми он восхищался в других странах; в какой-то год он заказл несколько тысяч луковиц из Голландии, в другой - выписал несколько сот розовых кустов из Франции; у него даже было три папоротника, которые ему прислали с островов Антиподов, однако уровень мастерства его садовников (в сочетании с естественной неприспособленностью некоторых растений таких, как эти три папортника, нарциссы, гиацинты, крокусы, рододендроны и  другие) сводил к нулю все его усилия, и в конце концов он перестл ввозить что-либо кроме травяной рассады.
При жизни Абдул-Баха, когда были большие трудности с подой, он разбил в Бахджи и на склоне горы Кармель, рядом со Святыми Гробницами небольшие сады, состоявшие большей частью из цитрусовых деревьев и цветников. Шоги Эффенди изменил, расширил и упорядочил их. Помню, когда мы с матерью в 1923 году приехали на наше первое паломничество, она указала мне на практически совершенную планировку небольшого сада, прилегающего к Усыпальнице Баба, и сказала, что это символ Администраитвного Порядка, который Хранитель созидает на всей земле. Уверена, что подобная идея не приходила в голову Шоги Эффенди; но тяга к упорядоченности была у него была врожденной, он просто не мог бы работать иначе.
Профессор  Ален Локк из Говардского университета в Вашингтоне - один из паломников-бахаи, посетиших Хайфу в первые годы служения Шоги Эффенди - так описывает свои впечатления от их совместной прогулки по садам возле Усыпальницы Баба: "Шоги Эффенди в равной степени умеет видеть часть и целое, обладает даром исполнительского предвидения и видения будущего. Однако в беседе с ним, когда  мы говорили о планах разбивки террас и садов, я впервые ощутил поэзию частностей, освобожденных от обыденного, тривиального смысла. Они были важны лишь постольку, поскольку все они предназначены были подчеркнуть драматизм царящей кругом атмосферы и взволновать душу посредством эмоций".
Шоги Эффенди постояннго продолжал расширять сады, и слава о них постепенно росла. К концу его жизни около 90.000 человек в год посещали их и Усыпальницу Баба. Одна из посетительниц, простыми словами выражая впечатления многих, написала ему в 1935 году, что она "глубоко поражена сдержанной красотой Усыпальниц и уместностью окружающих садов".
Каждый год он привык расширять возделанные площади вокруг Усыпальниц Баба и Абдул-Баха. Несомненно. первым точком в этом направлении послужило никогда не покидавшее его стремление во всех областях  следовать желаниям покойного Учителя. Он знал, что Абдул-Баха собирался устроить террасы, которые поднимались бы от старой немецкой колонии к Мавзолею Баба; и действительно Учитель даже начал работы над первой террасой. Годы спустя, Шоги Эффенди сам занялся их завершением и, несомненно, изучая планы, включил в них свою концепцию садов, окружающих Усыпальницу - поскольку это  именно сады, а не один сад. Чтобы понять и оценить непередаваемо прекрасный эффект, которого Шоги Эффенди добился в Бахджи и на горе Кармель, надо познакомиться с его методом.
Каждый день, когда он бывал в Хайфе, он поднимался к Гробницам, часто навещая Усыпальницу Баба или Учителя, в праздничные же дни - всегда и ту, и другие. Озирая окрестности творческим взглядом, он мысленно вносил какие-то усовершенствования. Он знал, что Абдул-Баха задумал Усыпальницу, состоявшую из девяти помещений, и пристроил недостающие три с южной стороны Гробниц. Внутренняя Усыпальница Баба была обнесена двумя стенами, восточной и западной, в которых имелись де простые деревянные двери с круглыми арками, открывавшиеся внутрь и создававшие вид на Святыню, а также украшавшие интерьер. Годы спустя, он изменил отделку Усыпальницы, без каких-либо потерь сделав ее более простой и неофициальной, что в значительной мере усиливает очарование этого Святого места. Внося улучшения, завершившиеся сооружением большой наружной части здания, Шоги Эффенди изучал голые горные склоны и мало-помалу, год за годом разделял их на участки. Следует помнить, что за исключением террас у него никогда не было какого-то общего плана. Именно это  и придает садам на горе Кармель их уникальный характер. Во время прогулок у Шоги Эффенди возникали мысли устроить здесь или там часть сада, соответствующего топографическому рисунку местности. Без какой-либо суеты и суматохи, не пользуясь ничьими советами, с помощью необученных крестьян, которые выступали в роли садовников, он составлял свой план того или иного "участка". Иногда он нуждался в том, чтобы провести разбивку местности, но очень часто обходился бех этого.
Из живых рассказов Шоги Эффенди  о том, что нового он подметил и что собирается сделать - а он всегда делился со мной впечатлениями от своих прогулок - я поняла, что метод его состоит в том, чтобы пристально вглядываться в землю, которую он собирается возделывать; рисунок сам складывался у него в уме, он обдумывал его и не только по непосредственным, полученным на месте впечатлениям, но и по рисункам, которые делал. Хотя многие идеи во всех областях его работы приходили к Шоги Эффенди в виде озарения, вплоть до того, что иногда ему удавалось в единое мгновение охватить внутренним взглядом план задуманного сада, - он с кропотливой тщательностью прорабатывал размеры и детали своих эскизов, которые делались без масштаба, иначе это отнимало бы слишком много времени, но все размеры были просчитаны и указаны. К примеру, главная аллея должна была иметь длину, скажем, 25 метров и ширину - 2 метра; окаймляла ее полоса шириной 25 сантиметров; на полосе в 1.20 метра предполагалось посадить кипарисы, расстояние между которыми должно было составлять полтора метра и т.д. Когда все было окончательно распланировано, он сам руководил работой садовников. Используя привязанные к колышкам  веревки, которые обозначали прямые линии, те же веревки и колышки, с помощью которых вычеркивались окружности, пядями - расстояние между вытянутыми кончиками большого пальца и мизинца - промеряя расстояние между деревьями, используя слегка подкрашенную землю, которую насыпали для обозначения границ дорожек, и прочие подобные же нехитрые средства, часто всего за полдня удавалось полностью разметить один из участков будущего сада. Как правило, точно зная, что он намерен делать, Шоги Эффенди распоряжался, чтобы другие садовники, следуя за теми, которые проводили разметку, по мере того как на земле возникал соответствующий рисунок, не теряя времени, копали ямы для кипарисов, тут же высаживали их, устраивали клумбы и сажали цветы вдоль дорожек - и все это время сам Шоги Эффенди, продолжая свои измерения, шел впереди! Среди арабов существует присловье, что, стоит кому-нибудь надеть на палец кольцо царя Соломона и повернуть его, как все вокруг изменится во мгновение ока. Один из работников-арабов обычно приговаривал, что Шоги Эффенди, должно быть, нашел кольцо Соломона!
Трудно понять, почему большинство людей делает все так медленно, когда  у Шоги Эффенди  все получалось так быстро. Наивный лепет насчет "воли Божией" лично мне кажется недостаточным объяснением. Полагаю, что великим людям все и видится крупно, маленькие же - путаются в мелочах. Будучи истинно велик и ясно отдавая себе отчет в том, что именно он собирается делать, Шоги Эффенди не понимал, почему куча ничтожных мелочей - к примеру, обыкновение, дав подчиненным инструкции, затем предоставлять им самим себе, - должна помешать ему довести дело до конца, все - за один раз.  Он организовывал все безукоризненно, и таким же быстрым и безукоризненным было  исполнение; все, что он мог сделать сам, он и делал сам. Проволочки и неудачи случались обычно, когда он поручал работу другим.
Шоги Эффенди было присуще безупречное чувство меры. Он сам всегда говорил, что не умеет рисовать в воображении; иными словами, способность художника, закрыв глаза, мысленно представить себе законченное произведение, не принадлежала к числу его талантов. Но когда он видел эскиз и сам прорабатывал размеры, изучая участок земли, пропорции никогда его не подводили. Именно сочетание пропорциональности  и оригинальности, не подавленной традицией либо излишком информации, делают его сады такими ни на что не похожими, такими восхитительно  прекрасными. Если (как заявлял он сам) он не обладал зрительным предвидением, то ему  в весьма сильной степени было присуще иное качество истинного художника - способность заставить вещь обратать форму под своими руками, вдохновляться в самый разгар работы, чтобы  затем отдаваться бурному потоку этого вдохновения, освобождаясь от  пут заданной цели.
Здесь еще проявилось еще больше, чем в его работе на участках, окружающих Усыпальницу Бахауллы в Бахджи. По его замыслу, Святая Гробница и примыкающий Дворец должны были стать как бы осью огромного колеса. Он приступил  к работе после того, как переговоры с Израилем были завершены в 1952 году и более 145.000 кв. метров земли были закреплены за Святой Гробницей, чтобы компенсировать невозделанный каменистый участок, составаляющий около четверти большой окружности, обращенной к Усыпальнице. Наняли бульдозер, и Шоги Эффенди надолго переехал в Бахджи, чтобы лично руководить работами.
На периметре окружности стоял полуразрушенный одноэтажный домишко, и Шоги Эффенди, желая получше рассмотреть всю площадку, поднялся на его крышу. Разница в высоте давала совершенно иной вид, и он починил стены и крышу, ведущую на крышу деревянную лестницу перенесли наружу, а внутри устроили офис и оборудовали место для обработки корреспонденции.  Наблюдая за ходом работм с этого нового капитанского мостика, он в совершенно новой перспективе увидел Усыпальницу, расположенную  посреди голой равнины. Это навело его на новую мысль; так как в процессе выравнивания была произведена большая выемка грунта, он распорядился сдвинуть всю эту массу на восток в виде высокого бруствера, поднявшись на который можно было бы видеть всю расстилающуюся перед глазами местность, похожую на красивый  узорчатый ковер. Результат настолько понравился Хранителю, что он распорядился устроить не одну, а две террасы, по высоте приближавшиеся к небольшому холму.
В целом это было характерно для отношения Хранителя к Делу Божию, которое он призван был защищать, и, когда наконец новый участок обрел соответствующий вид, украшенный  лужайками и цветочными клумбами, и фонарные столбы встали вдоль красивых красных дорожек, он тут же решил перенести место встречи гостей, рассаживая их вдоль полукруглой дорожки, обращенной к Усыпальнице, примерно  в ста метрах от того места, которое предназначалось заранее. Я ничего не знала об этом изменении его планов и, вернувшись после собрания тем же вечером в Хайфу, спросила о нем у Шоги Эффенди. Он ответил, что "из-за уважения к Усыпальнице" отодвинул площадку для встреч несколько дальше от ее стен.  С тех пор все собрания в Бахджи включая  посвященное Вознесению Бахауллы, которое проводится после полуночи, устраиваются на этом новом месте.
После кончины Хранителя, во исполнение его собственной воли третья терраса вознеслась над первыми двумя, завершив таким образом великолепный ансамбль садов Усыпальницы. Это означало, что исходный замысел "колеса" полностью изменился, так как теперь устроить сходящиеся к единому центру дорожки было невозможно. Так Шоги Эффенди не раз менял свои планы, на месте, собственными глазами убедившись в возможности создать нечто еще более прекрасное и достойное.
Шоги Эффенди ˜- так же как и Учиетль до него - обожал свет. Мрачные интерьеры он просто не выносил. Любовь к  яркому освещению была в нем столь сильна, что я часто выговаривала ему за то, что он работает при слишком  яркой настольной лампе, свет которой бьет прямо в глаза. Его комната всегда была залита ослепительным светом, все помещения Усыпальниц, большие и малые, ярко освещены, и одно из первых  его нововведений как Хранителя заключалось в том, чтобы над дверью в Усыпальницу Баба, обращенной к террасам, и на ведущей к морю аллее вдоль подножия горы были установлены яркие светильники. Припоминаю, что в 1923 горожане подсмеивались над этим и спрашивали, отчего все это и зачем. Несомненно, что это побудило фанатичного христианина по имени Думит несколько лет спустя соорудить на крыше своего дома, находившегося недалеко от Гробницы Баба, большой светящийся крест, что не только не раздражало Шоги Эффенди, но, напротив, он говорил, что крест  напоминает ему цветок в бутоньерке Усыпальницы!
Шло время, и вот уже сады Бахджи и Хайфы озаряли красивые фонари -  на каждом из металлических столбов их было по четыре; девяности девять установили в одном лишь Бахджи. Когда их зажгли в первую ночь в честь праздника Ризван в 1953 году и мы подъезжали к Бахджи на машине, небо светилось, словно над небольшим городком! Хранитель сказал персидским паломникам, что свет сиял здесь всегда, но теперь это был "двойной свет". (На фарси здесь - тонкая игра слов, намекающая на то, что Бахаулла - тоже свет, светоч). Кроме того, Усыпальница в Хайфе по ночам освещалась прожекторами, так же как место упокоения Пресвятого Листа, матери и брата Абдул-Баха, а мощные отражатели подсвечивали здание Международных архивов.
Во всем, что бы он ни делал, Хранитель был скрупулезно точен, абсолютно не полагаясь на случай и в очень малой степени - на мнение своих сотрудников. Один из бесчисленных примеров тому - тщательность, с какой он всегда определял дату очередной годовщины  Откровения Бахаи в Хайфе. Поскольку в датах лунного календаря имеется определенное расхождение - в некоторых случаях оно зависит от времени восхода молодой луны - Шоги Эффенди всегда очень заботился о том, чтобы точно установить время весеннего равноденствия; в случае, если оно происходит раньше определенного часа, Новый год Бахаи падает не на 21-ое, а на 20-е марта. Есть телеграммы, как, например, эта, которую он отправил в 1923 году своему дволюродному брату в Бейрут: "Уточни и телеграфируй точное время весенннего равноденствия". Несомненно, он считал, что  в Американском университете располагают более точной, научной информацией.  В 1923 он посылает телеграмму своему брату, который в ту пору учился в то же университете: "Узнай приблизительное число населения Римской империи в первые два века после Рождества Христова..." Но не только точность и аккуратность отличали его: с проницательностью действительно большого писателя он понимал, что приведенные в нужном месте факты могут возыметь эффект драгоценного камня в ювелирной вещи - на нем все держится. Возьмем, к примеру, такой весьма прозаический факт, как тот, что пролив Мак Мердоу в море Росса расположен на 77-ом градусе южной широты; но когда Шоги Эффенди сообщил верующим, что книги Бахаи отправлены в Американскую антарктическую экспедицию с базой  в проливе Мак Мердоу, и указал точную широту, все вдруг разом оживились, погрузившись в волнующие романтические мечты!
В 1924 году Шоги эффенди предпринял решительное усилие, чтобы наконец покончить с одной из стоящих перед ним проблем. Он уже доказал своим недоброжелателям, что отнюдь не слаб и, несмотря на тяжелое положение, в котором оказался после кончины Учителя, не утратил ориентира и способности рассуждать здраво. В одном из писем читаем: "Трудно порвать с некоторыми нравами и обычаями прошлого и, учитывая необходимые требования и изменения  на новом этапе развития Дела, превратить разнородную массу верующих, столь отличных друг от друга по своим взглядам и привычкам, в единую семью". Тем не менее он продолжал делать это, и   весьма успешно. Более всего он нуждался в Хайфе в новых помощниках. Его отец едва знал английский; из троих его двоюродных дядюшек  у двоих было свое дело в Хайфе, третий - жил в Египте. Старший из двоюродных братьев и родной брат - работали и учились. Хотя некоторые из членов семьи Абдул-Баха и оказывали ему помощь, объем работа, связанных с Делом, постепенно расширялся, и Шоги Эффенди уже предпринял перевод многих писаний на английский и пересылал их на Запад. Помимо этого его переписка росла, что становилось реальной проблемой. В январе 1923 он писал лондонским бахаи: "Присутствие сведущего помощника  в моей переводческой работе в Хафе было бы весьма кстати и крайне желательно, и я хотел бы, чтобы члены Совета, рассмотрев дело, прислали на время кого-нибудь из английских друзей, кто мог бы помочь мне в этой наиважнейшей работе".
На призыв Шоги Эффенди откликнулся не кто иной, как его любимый друг д-р Эсслемонт. Он жил и работал в Хайфе, помогая Шоги Эффенди, вплоть до своей безвременной смерти 22 ноября 1925 года. У него уже были проблемы со здоровьем, и после кончины Учителя, в феврале 1922 он телеграфировал Шоги Эффенди: "Понемногу  поправляюсь завещание получил искренне ваш". Связь между ними была очень тесной, и, когда Эсслемонт так неожиданно для всех скончался, Шоги Эффенди  отправил его родственникам телеграмму: "Потрясены и скорбим в связи с неожиданной кончиной возлюбленного горячо любимого друга Эсслемонта. Все усилия оказались тщетны. Заверяю в искренних  соболезнованиях от своего лица и от имени бахаи всего мира. Подробности письмом". Четыре дня спустя он писал им: "Не будет преувеличением сказать,  что я не нахожу  нужных слов  выразить чувство личной утраты в связи  с кончиной  моего  дорогого друга и соратника Джона Эсслемонта". Эсслемонт был не только выдающейся фигурой в международном движении Бахаи, автором книги, которая, по словам Шоги Эффенди, "станет источником вдохновения для  грядущих поколений" (имелась в виду работа "Бахаулла и Новая Эра", ныне  переведенная почти на сотню языков), но - лично для Шоги Эффенди - также и "душевнейшим из друзей, верным советчиком, неутомимым  помощником, милым и приятным человеком", тесная связь с которым - тем, на кого он возлагал "глубочайшие надежды", так неожиданно оборвалась. Хранитель оплакивал друга своей студенческой поры, но, как и всегда, несмотря на личные переживания, положение вынуждало его исполнять обязанность Хранителя. Он немедленно телеграфировал в Англию, Америку, Германию, Персию и Индию с просьбой к верующим выразить свео сочувствие близким Эсслемонта, никто из которых не был бахаи, а также провести специальные памятные собрания. Более того он посмертно возвел его в ранг Десницы Дела.
Приезд д-ра Эсслемонта в Хайфу не только не разрешил стоявшие перед Шоги Эффенди трудности, но лишь еще больше разбередил его и без того истерзанное сердце. В январе 1926 года  Шоги Эффенди жалуется на "тяжкий груз ответственности, ставший одновременно моей почетной участью", на "непрестанный тяжкий труд, беды и печали", на "тернистую тропу многотрудных забот и обязанностей". Через четыре месяца он пишет Хорасу Холли: "Я всегда испытывал сильнейшее желание иметь  рядом с собою в Хайфе такого помощника, как вы. Смерть д-ра Эсслемонта явилась для меня тяжким ударом, однако надеюсь, что здешние обстоятельства и обстановка за границей помогут мне организовать работу в Хайфе на более систематической основе. Выжидаю благоприятного часа". Письмо было написано в мае. В сентрябре он снова обращается к Хорасу, прося о помощи и повторяя: "Как необходим мне здесь, рядом, подобный работник, столь же сведующий, исполнительный, методичный и внимательный, как вы. Понимаю, что в настоящий момент вы не оставите вашу должность, да и не можете это сделать. Какое-то время нам в Хайфе придется обходиться самим".
В промежутке между этими двумя письмами, когда Шоги Эффенди  находился в Швейцарии, он писал Ипполиту Дрейфусу-Барни 30 июня 1926 года: "Я по-прежнему нуждаюсь  в способном, надежном, трудолюбивом, методичном, опытном секретаре, который сочетал бы литературный дар с признанным положением в мире Бахаи. Доктор Эсселмонт - лишенный предрассудков, скрупулезный, преданный, скромный и чрезвычайно способный - был, безусловно, наилучшим  из таковых. Скорблю об этой утрате... Думается, способный, скрупулезный секретарь, всем сердцем преданный своей работе, и двое  советников, которые достойно и преданно представляли бы Движение в особые случаях, вкупе с двумя восточными членами Движения, чуткими и знающими, помогли  бы мне увереннее встать на ноги и способствовали бы высвобождению сил, которые приведут Дело к его неизбежному торжеству...  Не могу подобрать более точных  слов, поскольку память моя в последнее время сильно ослабла".
Хотя письма эти носили частный характер, видно, что Хранитель не делал  секрета их своих проблем; в октябре 1926 года он пишет в Америку, что "растущее значение и сложность работы, которая необходимо должна направляться из Святой Земли, усиливает чувство абсолютной необходимости создания в Хайфе чего-то наподобие Международного секретариата бахаи, который в роли советника и исполнителя помог бы мне в моих обширных и изнурительных трудах". Далее он пишет о том, что тщательно обдумал этот важный вопрос" и просил трех представителей из Америки, Европы и Персии приехать в Святую Землю, чтобы обсудить с ним меры, отвечающие требованиям сегодняшнего времени; он утверждает, что это не только поможет ему, но и укрепит связи между Всемирный центром и остальными верующими, а также явится предварительным шагом на пути к созданию "Первого Всемирного Дома Справедливости". Уже в мае он написал одному из тех, кого имел в виду в предыдущем письме: "Сможете ли вы вместе с Х. присоединиться  ко мне будущей осенью в Хайфе? Стоящие передо мной проблемы крайне сложны, деликатны, и я ощущаю необходимость в сведущих, бесстрашных и надежных сотрудниках... Впрочем, прерываюсь, поскольку с трудом могу собраться с мыслями".
Сотрудничество, которое Шоги Эффенди рисует в этом письме, никогда не осуществилось, несмотря на его усилия; больное здоровье, события, происходящие внутри Движения, семейные и деловые осложнения, включая личные, внутренние проблемы - все способствовало тому, чтобы он оставался в одиночестве, лишенный  сведущих помощников, как то и было  еще в 1922 году, когда он впервые приступил к исполнению обязанностй Хранителя. К одному из тех, чью  кандидатуру он наметил, он обращается в феврале 1927 года: "... надеюсь, вы присоединитесь ко мне в моих трудах, как только это будет возможно и удобно для вас". В сентрябре он снова пишет к этому же другу, которого болезнь удерживала дома: "С тревогой обращаю я свой взгляд на работу, предстоящую мне этой зимой, поскольку понимаю, сколь велика и обширна она и как тяжело будет мне без подручных. Как я уже писал, одних собраний недостаточно - мне нужно тесное, постоянное сотрудничество с целью проведения мер, необходимых для расширения и укрепления Дела. Пока же буду придерживаться прежней моей линии в  работе, которая, как мне представляется, имеет второстепенное значение и вполне могла быть поручена секретариату..." И вновь он пишет  тому же верующему в октябре, что "в настоящее время делаю все, что в моих силах". Строки из  январского письма 1928 года: "Все вопросы  застыли  на мертвой точке, и я с нетерпением ожидаю помощи от сведущих, верных и опытных людей".
Сердце сжимается от боли, когда читаешь эти письма Хранителя. Он уже не тот молодой человек и не так сломлен горем, как в первые годы своего служения; он ясно видит нужды Дела, возможности, которым мог бы располагать, имей он помощников, чтобы посвятить себя чему-то более существенному, - но все тщетно: люди, которые ему нужны, либо попросту не могут, либо не хотят оставить свои дела и перебраться в Хайфу. В письме одного индийского паломника ситуация обрисована кристально ясно, и нет сомнения, что ясность эту внес сам Шоги Эффенди, так как  в его обыкновении было говорить начистоту со всеми бахаи, посещавшими Святую Землю.
В письме от 15 июня 1929 года этот верующий сообщает: "Шоги Эффенди хочет, чтобы, прежде чем у нас появится какая-либо иная международная организация, в Хайфе был создан международный секретариат, но эта идея до сих пор не осуществлена из-за нехватки в должной мере способных и преданных верующих..."
Вопрос этот  повис в воздухе, пока в 1951 году не был создан Международный совет Бахаи. Шоги Эффенди вплотную столкнулся с суровым  фактом: никто не оказывал ему фактической поддержки во всех его  предприятиях и начинаниях, поэтому впредь он решил полагаться исключительно на себя. Он взял  на себя всю работу и делал ее, привлекая в качестве секретарей членов семьи Учителя. постоянно  сталкиваясь со все усиливающимся пренебрежением с их стороны, смиряясь с  бесконечной рутиной мелких и более крупных дел, принимая свою судьбу со смирением, часто с отчаянием, но всегда решительно и твердо. Воистину можно сказать, что он в одиночку утвердил во всем мире Веру своих Божественных Предков и доказал, что принадлежит к той же высшей касте.
В те же самые годы, когда Шоги Эффенди прикладывал столько усилий, чтобы собрать  вокруг себя группу сведущих сотрудников, разразился кризис неслыханной силы. Море  Дела Господня, бичуемое извне ветрами судьбы и случая, теперь разбушевалось, и волны его нещадно обрушились на Шоги Эффенди, истощая его ум, силы и нервы. Благословенный Дом в Багдаде, где когда-то жил Бахаулла и который, по словам Шоги Эффенди, Он заповедал как "святой и лелеемый предмет паломничества и поклонения бахаи", еще при жизни Абдул-Баха с помощью гнусных махинаций был захвачен шиитами, но затем возвращен британским властям законным хранителям. когда известие о кончине Абдул-Баха достигло закоренелых врагов Веры, они снова возобновили свои нападки и предъявили требования  на Дом. В 1922 году правительство отняло ключи Дома, несмотря на заверения короля Фейсала в том, что он чтит  притязания  Бахаи на здание, которое представители их общины занимали еще со дня отбытия Бахауллы из Багдада; теперь же Его Величество по политическим причинам отказался от своих слов и в 1923 ключи были снова несправедливо возвращены шиитам. Начиная с дней, непосредственно последовавших за кончиной Абдул-Баха, до ноября 1925 года бахаи не прекращали борьбу за Пресвятой Дом. Шииты сначала подали дело в собственный церковный суд, откуда оно скоро было передано в мировой суд, а затем предстало перед местным судом первой инстанции, принявшем решение в пользу бахаи. После чего это решение поступило в Высший апелляционный суд Ирака, который вынес окончательный вердикт, на сей раз в пользу шиитов.
Когда Хранителя уведомили об этом факте вопиющего попрания справедливости, он немедленно призвал весь мир Бахаи к ответным действиям: он направил девятнадцать телеграмм отдельным верующим и национальным организациям Персии, Кавказа, Туркестана, Ирака, Японии, Бирмы, Китая, Турции, Москвы, Индии, Австралии, Новой Зеландии, Канады, Соединенных  Штатов, Германии, Австрии, Франции, Великобритании и островов Тихого океана. Суть его указаний сводилась к тому, чтобы бахаи письменно и по телеграфу выражали свой протест Верховному комиссару Ирака. Персию и Северную Америку, где общины бахаи были особенно многочисленны, он просил о том, чтобы помимо прямого протеста местных собраний Национальные собрания не только вступили в контакт с Верховным комиссаром, но и прямо обратились к иракскому королю Фейсалу  и британским властям в Лондоне. Собрания Индии и Бирмы тоже должны были выразить  протест лично королю, однако не обращаться в Лондон. Таким  странам, как Франция и Китай, с их сравнительно малочисленными общинами, Хранитель советовал собирать под протестами подписи отдельных верующих. Указания обнаружили  в Шоги Эффенди прирожденного стратега. В телеграммах, обращенных к миру Бахаи, он утверждал, что положение сложилось "опасное" и может иметь "самые серьезные последствия"; все требует "безотлагательных действий во имя  защиты духовных притязаний бахаи на дорогое их сердцам, возлюбленное Место", это "священное прибежище", "Святой Дом Бахауллы". Он советовал даже, в каком именно тоне следует обращаться к властям: восточные верующие должны были "пылко, но и учтиво", "в твердых, недвусмысленных выражениях", со всей искренностью взывать к "уважению своих духовных притязаний" и к "свойственному англичанам чувству справедливости", в то время как верующие Запада - настаивать на том, что "срочно требуются незамедлительные эффективные меры... решительно протестуя против  явной судебной ошибки, взывая к восстановлению попранной справедливости, утверждая духовные притязания бахаи... и заявляя о своей решимости сделать все посильное, дабы защитить свои святые и законные права". Скрупулезный во всем, Шоги Эффенди советовал американцам сделать так,  чтобы послания местных собраний "были составлены предпочтительно в разных выражениях".
Разосланные за полгода сотни телеграмм и постоянная переписка  с представителями, сотрудничавшими в деле защиты Пресвятого Дома, в полной мере и по сути свидетельствуют о том, насколько Шоги Эффенди был озабочен этой проблемой. Получив известия о решении Апелляционного суда, едва ли не первое, что он сделал - телеграфировал Верховному комиссару в Багдаде : "Приведеный в замешательство мир Бахаи с удивлением взирает  на неожиданный вердикт, вынесенный судом относительно прав  владения Домом Бахауллы. Памятуя о том, как долго находились они во владении Святым Обиталищем, они отказываются поверить в то, что Ваше превосходительство смирится со столь явной несправедливостью. Они дали себе торжественную клятву решитльно отстаивать свои права. Ныне  они взывают к возвышенному  чувству чести и справедливости, которым, как они твердо полагают, руководствуется ваша администрация. От имени семьи сэра Абдул-Баха Аббаса и всей общины Бахаи - Шоги Раббани". В тот же день он дал телеграмму убитому горем смотретилю Дома Бахауллы: "Не печальтесь, Все в руке Божией. Пребудьте уверены".
В последующие месяцы во многих телеграммах Шоги Эффенди встречаются фразы типа "ни на йоту не отступать в деле, связанном с Домом". Он неоднократно обращался ко многим выдающимся личностям, не исповедующим Веру, и постоянно согласовывал свои усилия с помощниками в различных частях света. Прошло около месяца, и Шоги Эффенди  обращается по телеграфу к нескольким Национальным собраниям, прося их "в мягких выражениях" снова обратиться к Верховному комиссару  относительно "результатов расследования", которое обещали предпринять британские власти. Сражение казалось проигранным: политические и религиозные  силы Ирака выступали в союзе и отказывались подчиняться какому бы то ни было давлению, в том числе и давлению со стороны британских властей.
Тем не менее Шоги Эффенди не желал мириться с поражением и не складывал оружия до тех пор, пока дело о Святом Доме не было представлено в Лигу Наций на рассмотрение Постоянной мандатной комиссии в ноябре 1928 года; мандатные власти поддержали право бахаи  на владение  Домом, а Мандатная комиссия рекомендовала Совету лиги потребовать  от британского правительства  следалть запрос правительству Ирака, что оно  исправило ошибку и восстановило справедливость  по отношению к бахаи в данном случае. В период с 1928 по 1933 год бахаи  продолжали настаивать на своем, но безрезультатно ввиду отсутствия рычагов необходимых для принятия решения, в то время как влияние шиитов внутри Ирака было таково, что им не составляло труда заставить правительство уклониться от его принятия.
Краткий пересказ этих событий не дает никакого представления о ежедневном напряжении, сопряженном с ними, о колебаниях между надеждой и отчаянием, о постоянной смене настроения в зависимости от добрых или дурных вестей, изматывавшей силы  и надрывавшей сердце. Почти сразу  вслед за решением Апелляционного суда умирает д-р Эсслемонт. В такую критическую минуту потеря друга была вдвойне тяжким ударом для Хранителя.
Целую неделю до этого Шоги Эффенди рассылал послания бахаи всего мира по поводу еще одного глубоко беспокоившего его в то время вопроса. До него дошли слухи о том, что останки одного из видных деятелей сионизма собираются привезти в Святую Землю и предать подобающему захоронению на горе Кармель. Ввиду этого Шоги Эффенди обратился к верующим с просьбой о пожертвованиях для немедленного приобретения  земель вокруг Гробницы Баба, с целью обеспечить неприкосновенность Святого Места. Отклик оказался настолько поразительным, что уже меньше, чем через месяц, Хранитель мог уведомить Общину о том, что великодушная и щедрая поддержка ее членов достигла цели, однако несомненно, что пусть и не надолго этот инцидент  новым тяжким грузом лег на его плечи.
Столь тяжела была эта ноша, что в феврале 1926 он писал одному из верующих: "Я с головой погрузился в мре дел, разнообразных забот и треволнений. Мозг мой перегружен, и я чувствую, что становлюсь  нерасторопным, что работа валится из рук из-за этой умственной усталости". Положение стало настолько серьезным, что он вынужден был уехать, взяв короткий "отпуск". "Непосильный  груз ответственности и забот, - писал он в конце марта, - принудили меня уехать в то самое время, когда ... я с нетерпением  и тревогой ожидал приезда моих друзей и сотрудников из разных частей света". Он действительно был болен, когда покидал Хайфу и ожидавшихся гостей, но, каким бы ни было его состояние в феврале и марте, его можно считать благополучным на фоне той депрессии, в которую он погрузился, получив из Персии зловещую телеграмму, посланную 11 апреля из Шираза: "Двенадцать друзей в Джахроме пали как мученики возможно дальшейшее распространение волнений", - на что он в тот же день ответил: "Потрясен  неожиданным ужасным событием. Деятельность прекратить. Обращайтесь к центральным властям. Передайте родственникам искренние соболезнования". В этот же самый день  он отправил в Тегеран послание столь значимое для духа Веры, что на фоне  событий в Джахруме его никак нельзя оставить в стороне: "Искренне предлагаю всем верующим Персии Туркестана Кавказа принять добросовестное участие  в новых выборах в Духовные собрания. Никто из истинных бахаи  не должен остаться в стороне. Результаты немедленно направлять в Святую Землю с мест через центральные собрания. Действовать осторожно. Молю о помощи свыше". На следующий день, получив более подробную  телеграмму из Шираза с рядом предложений, в том числе - арестовать зачинщика беспорядков, Шоги Эффенди телеграфирует в столицу: "Скорбим о мучениках Джахрома. Передайте Его Величеству от имени всех  бахаи и от меня лично нашу глубокую благодарность  за своевременное  вмешательство и наше искреннее согласие в том, чтобы зачинщики ужасных  злодеяний были подвергнуты немедленному наказанию. Поторопите все персидские собрания с отправкой подобных же посланий". Косвенным, но немаловажным указанием на его внутреннее состояние может служить то, что в первых телеграммах он передает название местечка - "Джахром", то есть в фонетическом написании, и  лишь впоследствии транслирует - "Джахрум".
Какое значение все это имело для Шоги Эффенди, видно из письма к одному из его сотрудников, датированного 24-ым апреля. Уведомив о полученных от него письмах, Хранитель далее сообщает, что задержался с ответом из-за очередного приступа "злополучного недуга, разыгравшегося на этот раз с особой силой, и тягостных известий, полученных из Персии, о мученической гибели двенадцати наших друзей в городе Джахрум к югу от Шираза. Я, - продолжает он, - запросил о всех подробностях и немедленно  сообщу в центры бахаи, как только получу достаточную информацию. По всей видимости, политические мотивы  и личное соперничество сыграли не последнюю роль... Я передал послание шаху через Национальное духовное собрание Персии... Я также обратился с просьбой к собраниям за границей в по возможности мягких выражениях предать гласности эти известия в соответствующих газетах, однако полагаю, что вступать в прямой контакт с шахом им пока преждевременно... Печально и прискорбно думать о том, что бахаи, и без того подвергавшиеся стольким унижениям, в настоящее время бессильны и беспомощны в своих попытках обеспечить себе необходимую помощь со стороны признанных властей. Видимо, за тщетностью их усилий стоит некий божественный замысел". В телеграмме тому же лицу, две недели спустя, Шоги Эффенди сообщает, что "глубоко удручен".
В письме от 21 мая к тому же верующему он пишет о своих сокровенных мыслях: "Сейчас я слишком устал, чтобы самому приниматься за какую-либо серьезную работу. Напала апатия, я стал раздражителен, и дело валится из рук... Попробую отлучиться куда-нибудь ненадолго, если не помешает новый непредвиденный кризис. Их уже столько обрушилось на меня  за последние месяцы..." Но даже в таком состоянии Шоги Эффенди довел до конца то, что считал необходимым: "Думаю, что, если мы будем терпеливы и при наличии необходимого такта, мужества и сил, сможем использовать и эти события для дальнейшего  расширения Дела и в его интересах". Он поднял все силы бахаи мира на защиту гонимой персидской общины, обеспечил широкую гласность в инстранной прессе и постоянно вдохновлял многие Национальные собрания на очередные шаги в деле, касающемся Пресвятого Дома.
Такова история одного из периодов жизни Хранителя; сколько же ударов обрушилось на него всего за каких-то полгода в то время, когда он мучительно пытался обрести равновесие, чтобы достойно нести груз, возложенный на него Учителем!

Лондонский дом майора Тьюдора Поула часто использовался как распределительный пункт поступавших в Англию телеграмм и писем бахаи. Сам Шоги Эффенди, всякий раз приещжая в Л.оОндон, наведывался туда. 29 ноября 1921 года, в 9.30 утра на адрес майора поступила следующая телеграмма: Лондон Его Святейшество Абдул-Баха вознесся в Царствие Божие. Оповестите друзей. Святой Лист В своих заметках об этом ужасном событии и его незамедлительных последствиях Тьюдор Поул вспоминает, что немедленно известил всех друзей, используя телеграф, телефон и почту. Я полагаю, что он позвонил Шоги Эффенди по телефону, прося как можно скорее приехать к нему в офис, но вряд ли решился сообщить по телефону о новости, которая, как он прекрасно понимал, могла оказаться слишком тяжелым ударом. Как бы там не было, около полудня Шоги Эффенди приехал в Лондон, отправился в дом N 61 по улице Сент-Джеймс (той, что рядом с Пикадилли и неподалеку от Букингемского дворца)  и вошел в контору Поула. Самого майора в этот момент на месте не было, но Шоги Эффенди случайно заметил имя Абдул-Баха в лежавшей на столе распечатанной телеграмме, и прочел ее. Когда минуту спустя Тьюдор Поул вошел в комнату, он увидел, что Шоги Эффенди стоит застыв, изменившись в лице, потрясенный чудовищной новость. Его отвезли  в дом одной из лондонских верующих, мисс Гонд, где он пролежал в постели несколько дней. Учившаяся в то время в Лондоне сестра Шоги Эффенди, Рухангез, леди Бломфилд и другие сделали все возможное, чтобы хоть как-то успокоить раненного в самое сердце юношу. Мгновенный отклик последовал со стороны д-ра Эсслмонта; безусловно, первый, о ком подумал, узнав о случившемся, был Шоги Эффенди. В письме от 29 ноября он пишет: Частная лечебница, Борнмут Дорогой, дорогой Шоги! Это действительно был "гром среди ясного неба", когда сегодня утром я получил телеграмму от Тьюдора Поула: "Учитель скончался мирно Хайфе вчера утром..." Наверное, это очень тяжелая весть для вас, даже больше, чем для вашей семьи и для всех верующих бахаи. Что вы намерены теперь делать? Полагаю, вы поспешите обратно в Хайфу. В любом случае буду очень рад вас видеть, если вы заедете в ближайшие дни... Просто пошлите телеграмму и комната для вас будет готова... буду очень рад, если хоть чем-нибудь смогу помочь вам. Прекрасно представляю, как вам сейчас больно и как вам хочется быть сейчас дома и какую страшную пустоту вы ощущаете в своей жизни... Христос стал ближе к своим возлюбленным после своего вознесения, и я молю, чтобы то же произошло и с теми, кого любим мы. Мы должны взять на себя ответственность за Дело, и тогда Его Дух и Сила пребудут в нас и с нами. После нескольких дней, проведенных в доме мисс Гранд Шоги Эффенди уладил свои дела и немедленно вернулся в Святую Землю. В письме к американскому верующему от 2-го декабря Тьюдор Поул писал: "Шоги Раббани с сестрой должны вернуться в Хайфу к концу нынешнего месяца, леди Бломфилд отправилась вместе с ними..." Вероятно, Шоги Эффенди заезжал в Оксфорд 30го декабря, так как профессор Марголиус выражал ему свои соболезнования в этот день и приглашал "заглянуть" к нему. Известно также, из письма, адресованного им студенту бахаи в Лондоне, увы, не датированного, что он принял предложение д-ра Эсслемонта, поскольку он пишет: Ужасное известие настолько сковало мое тело, мой ум и душу, что я вынужден был пролежать несколько дней, не вставая, бесчувственный ко всему, блуждая мыслями и в страшном возбуждении. Постепенно Его сила возродила меня к жизни  и вдохнула в меня уверенность, которая, я надеюсь, отныне будет направлять и вдохновлять меня в моем смиренном труде. День этот рано или поздно должен был настать, но как неожиданно и внезапно все произошло. Тем не менее тот факт, что Его Дело создало по всему миру столько прекрасных душ, служит верным залогом того, что ему суждено жить и процветать и ныне и впредь служить путеводной звездой миру! Я немедленно отбываю в Хайфу  - получить указания, которые Он оставил, и окончательно и твердо решил посвятить свою жизнь служению Ему и с Его помощью выполнять Его указания до конца своих дней. Друзья настояли, чтобы я отдохнул несколько дней здесь вместе с д-ром Эсслмонтом после удара, который я перенес, и завтра я возвращаюсь в Лондон, а оттуда - в Святую Землю. Возбуждение, охватившее сегодня весь мир Бахаи, есть толчок для дальнейшего развития Дела и должно пробудить каждую верующую душу, дабы принять груз ответственности, которую Он возложил на каждого из нас. Святая Земля останется центром мира Бахаи; новая эра отныне начнется в ней. Учитель, в Своем великом предвидении, укрепил основы Своего труда, и Его дух вселяет в меня уверенность, что плоды его явятся скоро. Я отбываю в Хайфу вместе с леди Бломфилд, если же мы задержимся в Лондоне, я обязательно навещу вас и расскажу о том, как дивно Учитель предначертал все, что надлежит сделать после Него и о Его замечательных высказываниях касательно будущего нашего Дела... С молитвой и верой в Его Дело, желаю вам добра и успехов в служении Ему Шоги Перед нами лишь короткий отрывок из удивительного письма, написанного еще до того, как основные положения Завещания Учителя стали общеизвестны, хотя, очевидно, Шоги Эффенди уже знал, что по прибытии в Хайфу его ожидает конверт, оставленный для него Учителем. Поистине кажется, что дух Учителя, паря в своем вечном полете, оказался над Англией и овеял Своим ореолом наследника Своего ненадолго опустевшего Дома! 22-го декабря 1921 года одна из дочерей Абдул-Баха писала: "Он записал Свои последние наставления и запечатал их в конверт, предназначенный Шоги Эффенди - поэтому мы не можем вскрыть его до прибытия Шоги, который, надеюсь, будет к концу этого месяца, поскольку он уже в пути". Высокий чин, о котором ему скоро стало известно, долгие годы воспитания под руководством возлюбленного деда - казалось, все вливает новые духовные силы в Шоги Эффенди в этот самый трагический момент его жизни. Угнетенный и подавленный, он все же находил время утешать других, ыо чем свидетельствует письмо, посланное ему 5-го декабря Э. Т. Холлом, одним из первых манчестерских верующих: Ваше любящее, ласковое и благородное письмо со словами ободрения пришло именно тогда, когда все мы были очень опечалены, но полны решимости, потрясены до глубины души, но проницали смысл случившегося; и оно обратило прилив наших чувств в бурный поток мира и смирения с Волей Господней... Ваше благородное письмо поняло наш дух и укарепило наши силы; ибо если вы в столь скорбный и тяжелый для вас час смогли преодолеть себя и даже утешить нас, то и нам подобает то же; так восстанем же и послужим Делу, что воспитало нас, подобно Матери... Знаю, что вам предстоит переделать тысячу дел, прежде чем вы отбудете в Святую Землю. Но все мы нежно любим вас, и все мы едины и сильны, как никогда ранее. Итак, возьмите с собой нашу любовь, и наши симпатии, и наши сердца в это Благословенное Место, ибо мы навечно едины с вами. Вскоре в Хайфу от Шоги эффенди пришла телеграмма о том, что в связи с трудностями, возникшими при оформлении паспорта, он не сможет приехать раньше конца месяца. Он отплыл из Англии 16-го декабря вместе с леди Бломфилд и Рухангез и прибыл в Хайфу поездом в 5.20 вечера 29 декабря из Египта, где причалил корабль, на котором он плыл. Множество друзей собралось на вокзале, чтобы проводить его до дома; рассказывают, что он был таким уставшим и разбитым, что ему понадобилась помощь, чтобы подняться по ступенькам. В доме его ждал человек, который один лишь мог хотя бы в какой-то мере облегчить его страдания - его возлюбленная внучатая бабушка, сестра Абдул-Баха. Она, такая хрупкая и всегда такая невозмутимая и скромная, за прошедшие недели успела доказать, что она - та самая крепкая скала, возле которой верующие искали прибежища посреди неожиданно разыгравшейся бури. Широта ее души, ее воспитание и положение вполне соответствовали той роли, которую она сыграла в Движении и жизни Шоги Эффенди в этот исключительно трудный и опасный период его жизни. Когда Абдул-Баха, ничем серьезно до того не болевший, так нежиданно и мирно отошел в иной мир, растерянные члены Его семьи начали просматривать Его бумаги в надежде найти какие-либо указания, относительного того, где Он желал быть похороненным. Не найдя ничего, они положили тело в центре трех комнат, прилегающих к внутренней Усыпальнице Баба. Они обнаружили Его Завещание, состоящее из трех отдельных, написанных в разное время завещаний, составляющих один документ, обращенный к Шоги Эффенди. Теперь Шоги Эффенди предстояло исполнить нелегкий долг - выслушать, что же было в нем написано; несколько дней спустя после его прибытия родственники прочли ему Завещание. Чтобы представить хотя бы в малой степени впечатлений, которое это произвело на него, мы должны вспомнить, что сам он неоднократно утверждал, и не только в разговорах со мной,  но и со всеми теми, кто собирался за столом Дома западных паломников, что никогда и не догадывался о существовании чина Хранителя и уж тем более о том, что сам будет назначен им; что самое большее, чего он ожидал, поскольку был старшим внуком, это что Абдул-Баха может оставить ему указания относительно того, как проводить выборы во Всемирный Дом Справедливости и что он может быть назначен наблюдателем, осуществляющим надзор за тем, как эти выборы проходят. В этом доме, столь пустом ныне, столь чудовищно пустом, где каждая мелочь напоминала ему об ушедшем навсегда Учителе, он поистине погрузился в темные воды скорби и отчаяния. "Я часто испытываю, - пишет он миссис Уайт, - моменты затмения, глубокой печали, лихорадочного возбуждения, ибо, куда бы я ни ступил, я вспоминаю своего возлюбленного Учителя, и, что бы я ни делал, я чувствую страшный груз ответственности, который так неожиданно лег на мои слабые плечи". В этом письме, написанном 6-го февраля 1922 года, немногим более месяца спустя после его возвращения, он изливает другу свое сердце: "Как сильно чувствую я острую необходимость полного внутреннего восстановления, мощного притока сил, уверенности, Божественного Духа, по которому томится моя скорбящая душа, чтобы восстать, заняв уготованное мне место во главе Движения, отстаивающего столь славные принципы. Я знаю, что Он не оставит меня одного, я доверяю Его указаниям и полагаюсь на Его мудрость и тем не менее ежеминутно страстно желаю, прочной неколебимой уверенности в том, что мои надежды не обманут меня. Стоящая передо мной задача столь немыслимо велика, понимание ничтожества собственных сил столь глубоко, что всякий раз, думая о своей работе, я поневоле падаю духом и отчаиваюсь..." Эта благородная женщина посылала Шоги Эффенди такие вдохновенные письма, что в своих ответах ей он пишет о том, что, читая их, "не мог удержаться от слез", и восклицает: "О как необходим мне, при моей молодости и слабости, чей-то решительный ободряющий призыв, властное напоминание, слово утешения и поддержки!" Заканчивает он свое письмо весьма важной фразой, сообщая миссис Уайт, что не перестает повторять свои домочадцам ее мудрый совет - "не превращть Движение в секту", и подписывается "с искренней преданностью". В другом письме от того же месяца он пишет: "И вот среди подобных мучений двадцатичетырехлетний юноши вдруг обнаруживает, что он не только назначен "благословенной и святой ветвью, произросшей от Двух Святых Древ", чья тень "осенит  все человечество", но и что он к тому же "есть Знак Божий, избранная ветвь, Хранитель Дела Господня - тот, к кому должны обратить свои взоры все из рода Агсан* и рода Афнан**, все Десницы Дела Господня и Его возлюбленные". Можно лишь надеяться, что открывшийся факт назначения его на подобную роль, когда он был еще совсем маленьким ребенком, несколько утешало его. Завещание Абдул-Баха  состоит из трех частей; годы спустя Шоги Эффенди напишет, что "этот первый раздел был составлен в один из самых мрачных периодов Его заточения в крепости-тюрьме Акке". Именно в этом, первом разделе Шоги Эффенди удостаивается чина Хранителя, однако впоследствии Учитель сохранил этот факт в строжайшем секрете и собственноручно написал на Завещании, что "бумага эта долгое время хранилась в тайнике... и, поскольку Святую Землю ожидали страшные потрясения, она осталась неприкосновенна". Шоги Эффенди обнаружил также, что всякий, кто будет противостоять ему, оспаривать его или не доверять ему, будет противостоять Богу; что всякий, кто уклонится от его предначертаний либо отвратится от него, отвратится от Бога, и Учитель призывал гнев и кару Господню на головы подобных людей! Он также узнал, что пожизненно назначатеся главой Всемирного Дома Справедливости и что он вкупе с этим органом руководствуются Самим Бабом и Бахауллой и что любой их решение - от Бога; посему каждый, кто не будет повиноваться им или станет бунтовать против них, будет бунтовать против Бога. Ему предписывалось в течение жизни назначить себе преемника: либо своего старшего сына, либо, при отсутствии у него необходимых качеств, другую ветвь - "Дитя, являющееся тайной сутью своего родителя". Он узнал, что Учитель до конца хранил нежную память о нем: "О вы, правоверные возлюбленные Абдул-Баха! Вам надлежит проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... дабы тень уныния не омрачила его светлого лика и день за днем возрастал он в счастьи, радости и духовности и вырос подобный плодоносному древу". Относительно несложно поверить в то, что кто-то держит мир на собственных плечах, однако очень трудно допустить, что именно вам предстоит подобное дело. Верующие признали Шоги Эффенди, но его крест был в том, чтобы самому признать себя. Безусловно, Пресвятой Лист и, вероятно, немногие из наиболее близких Учителю знали, еще до того как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, по крайней мере основное содержание Завещания, поскольку просматривали его на предмет возможных распоряжений относительно места  захоронения Абдул-Баха. То, что это действительно так, подтверждают телеграммы, посланные Пресвятым Листом персидским и американским верующим 21 декабря 1921 года. Телеграмма в  Америку гласит: "Памятное всемирное собрание примерно седьмого января. Молитесь о единстве и стойкости. Учитель оставил подробные распоряжения в Своем Завещании. Перевод высылаем. Уведомите друзей". Но до конца пункты Завещания оставались неизвестны, пока оно впервые не было зачитано Шоги Эффенди и официально не оглашено 3 января 1922 года. То, что Шоги Эффенди и вся семья Учителя пережили неописуемые страдания в эти дни и даже в последующие годы, я ни минуты не сомневаюсь. Много раз мне доводилось видеть его в крайне подавленном состоянии: он лежал, не вставая, отказываясь от еды и питья, молча, свернувшись под одеялом, способный лишь безропотно мучиться, как бессильно приникший к земле изнемогший путник; подобное состояние порой длилось несколько дней, пока силы наконец снова не возвращались  к нему и он снова не вставал на ноги. Он мог затеряться в собственном мире, куда никто не мог за ним последовать. Однажды он сказал мне: "Я знаю - этот путь тернист, но я должен пройти его до конца. Ничто не дается без боли". Ощущение покинутости, собственной неполноценности, жгучая тоска по деду, столь угнетавшие Шоги Эффенди в первые годы после его вступления в должность Хранителя, становятся еще более душераздирающими, когда мы вспоминаем один случай,  о котором мне и еще нескольким персидским дамам рассказывала его мать и который описывает один из американских бахаи, присутствовавший при кончине Учителя, в письме, написанном несколькими днями позже. Кажется, дело обстояло так: за несколько недель до смерти Абдул-Баха, неожиданно войдя в комнату отца Шоги Эффенди, сказал: "Дайте телеграмму Шоги Эффенди, чтобы он немедленно возвращался". Мать его сказала нам, что, услышав это, она посоветовалась со своей матерью, и было решено, что телеграмма скорее всего только излишне взволнует Шоги Эффенди и поэтому лучше уведомить его о распоряжении Учителя письмом; письмо прибыло уже после Его вознесения. Мать Шоги Эффенди добавила, что, поскольку Учитель чувствовал Себя прекрасно, у них и в мыслях не было, что Он может так неожиданно умереть. Несомненно, предлог был хорош, но слишком типичен - один из многочисленных примеров вмешательства семьи в то, что они считали сугубо семейным делом, будучи слишком близоруки, чтобы понять, что Абдул-Баха всегда бывал прав и Ему всегда следовало повиноваться. Несомненно также и то, что это трагическое вмешательство человеческого начала явилось источником неисчислимых бед во времена Бахауллы, Абдул-Баха и Шоги Эффенди. В любом случае это сыграло решающую роль и не позволило Шоги Эффенди еще раз увидеть деда; не однажды он говорил мне, что чувствует: поступи он так, и Учитель мог бы дать ему какой-нибудь особый совет или наставление, не говоря уже о бесконечной умиротворяющей радости - лишний раз увидеть Его в этой жизни. После возвращения в Хайфу Шоги Эффенди занял свою прежнюю комнату, соседнюю с комнатой Абдул-Баха; однако немного позже он переехал в дом своей тетушки, стоявшей по соседству, и, пока был в Хайфе, жил там вплоть до лета 1923 года, когда Пресвятой Лист пристроила для него две комнаты и небольшую баню на крыше дома Учителя. Безусловно, было достаточно причин для его решения пожить какое-то времпя в другом доме; обстановка прежней комнаты постоянно терзала его различными воспоминаниями, толпы людей непрестанно наводняли дом Учителя, но присутствовал и еще один фактор, столь типичный для Шоги Эффенди с его глубоким, врожденным чувством справедливости: он считал, что, поскольку его семья удостоилась столь высокой чести и один из ее сыновей занял такое высокое положение, его долг теперь - осыпать почестями и всячески благодетельствовать своих родственников, чтобы хоть в какой-то мере восстановить равновесие. Посреди хлопот и переживаний, связанных с возвращением домой, у Шоги Эффенди не было возможности оправиться от тяжких ударов судьбы, первый из которых он пережил  в ту минуту, когда стоял в конторе Тьюдора Поула, вчитываясь в строки роковой телеграммы о кончины Абдул-Баха. Несмотря на такое его состояние, чин, определенный ему Учителем в Его Завещании, взвалил на его плечи груз ответственности, которую до самого конца своих дней он уже не мог разделить ни с каким отдельным лицом или институтом, так же ответственность, возложенную на Учителя, когда  после вознесения Бахауллы Его Завещание провозгласило Абдул-Баха Его преемником. Надо было принимать решения. В первую очередь Шоги Эффенди определил порядок, в каком Завещание должно было быть оглашено публично. Из разных источников мы узнаем, что утром 3 января 1922 года Шоги Эффенди посетил Усыпальницу Баба и Гробницу своего деда; позднее в тот же день, дома у своего дяди, но в его отсутствие Последняя Воля Учителя была зачитана девяти собравшимся, большинство из которых составляли близкие Абдул-Баха, после чего Его печати, подписи и почерк были удостоверены ими.
Затем Хранитель распорядился, чтобы один из присутствующих, персидский верующий, снял с документов подлинную копию. В письме, написанном самим Шоги Эффенди одному из первых бахаи несколько недель спустя, он сообщает: "Завещание Абдул-Баха было зачитано в сем доме 7 января 1922 года в присутствии бахаи из Персии, Индии, Египта, Англии, Италии, Германии, Америки и Японии..." На этом собрании Хранитель  тоже отсутствовал, несомненно, по причине плохого самочувствия, с другой же стороны - по своей щепетильности. В согласии с местным обычаем - собираться в память о покойном на сороковой день после его смерти; несколько верующих-бахаи и множество знатных людей, включая губернатора Хайфы, собрались в зале в доме Учителя, где сначала была устроена трапеза, а затем - большое собрание, на котором в честь Усопшего произносились речи и были оглашены положения Его Завещания. Больше всего гостям хотелось услышать хотя бы несколько слов самого Шоги Эффенди, и он прислал послание с одним из своих друзей; Шоги Эффенди, находившийся рядом с Пресвятым Листом у нее в комнате, сказал, что слишком угнетен и подавлен, чтобы выступать, и вместо этого набросал краткую записку, которую зачитали от его имени и где он выражал сердечную благодарность от себя  и от всей семьи Абдул-Баха присутствовавшему губернатору и выступавшим, которые своими искренними словами "оживили священную память о Нем в наших сердцах... Осмелюсь предположить, - пишет он далее, -  что мы, Его близкие и Его семья, сможем своими словами и поступками доказать, что достойны славного примера, который Он нам оставил, и таким образом завоюем вашу любовь и уважение. Пусть Его вечный дух пребудет с нами и свяжет нас тесными узами навеки!" А вот начало этого послания: "Удар был слишком неожиданным и тяжким для моих юных лет, и посему я не смогу присутствовать на собрании возлюбленных возлюбленного Абдул-Баха".
Пресвятому Листу больше, чем самому Шоги Эффенди, подобало возвестить миру Бахаи положения Завещания Учителя. 7 января она отправила в Персию две телеграммы следующего содержания: "Памятные собрания проведены во всех странах. Повелитель всех миров в Своей Последней Воле явил Свои распоряжения. Копию высылаем. Уведомите верующих". И вторую: "Завещание назначает Шоги Эффенди Средоточием Дела". Здесь важно вспомнить, что, отвечая на запрос тегеранского Собрания и, несомненно, предваряя события, которые Он так ясно предвидел, Абдул-Баха написал: "Вы спрашиваете, на чье имя правительство сможет зарегистрировать в официальных документах наличествующее имущество и пожертвованные здания: все это следует зарегистрировать на имя Мирзы Шоги Раббани, сына Мирзы Хади Ширази, пребывающего ныне в Лондоне". Как бы ни велика была скорбь, вызванная кончиной  Учителя в Персии, маловероятно, чтобы известие о назначении Шоги Эффенди явилось таким уж сюрпризом для наиболее осведомленных друзей, особенно после недавнего и столь многое проясняющего распоряжения Абдул-Баха. 16 января Пресвятой Лист телеграфировала в Соединенные Штаты: "В Завещании Шоги Эффенди назначен Хранителем Дела и Главой Дома Справедливости. Уведомите американский друзей". Несмотря на то, что с самого начала Шоги Эффенди проявил такт и умелость в разрешении проблем, с которыми  ему приходилось постоянно сталкиваться, он очень нуждался в поддержке Пресвятого Листа, чей характер, положение и любовь к нему делали ее одновременно помощницей и прибежищем.
Сразу эе после этих событий Шоги Эффенди выбрал из Завещания восемь отрывков и распространил их среди верующих; только один из них имел отношение к нему самому, он был очень коротким и звучал так: "О верные возлюбленные Абдул-Баха! Следует вам проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... Ибо, вслед за Абдул-Баха, он есть хранитель Дела Божия, Афнан, Десница (столп) Дела, и возлюбленные Господа должны повиноваться ему и обратить к нему свои взоры". Из всех громоподобных и грозных мест в Завещании, относившихся к нему, Шоги Эффенди выбрал для начального распространения среди верующих наиболее нейтральные. С самого начала он уже был руководящим и руководимым.
В эти первые годы в должности Хранителя он то и дело оказывался поверженным, но вновь подымался на ноги, сотрясаясь от страшных ударов, продолжал с еще большим рвением отстаивать суть. Любовь к Абдул-Баха неуклонно вела его вперед: "и все-таки я верю, - восклицает он, - и твердо верю, в Его силу, Его указующий перст и Его вечно живое присутствие!.." Письмо, посланное Наир Афнану, племяннику Абдул-Баха, в феврале 1922 года, ясно отражает муки, терзающие его душу: "Ваше... письмо застало меня со всеми моими печалями и заботами... с моей болью, но даже не она, не столько скорбь утраты угнетает меня, сколько груз ответственности, которую Он возложил на мои слабые юношеские плечи..." "Посылаю вам лично, - продолжает Он, - копию Завещания дорогого Учителя; прочтя ее, вы поймете, что претерпел Он от рук Своих близких... и поймете также, сколь великую ответственность Он возложил на меня - ответственность, которую лишь творческая сила Его слов поможет мне вынести..." Письмо это не только раскрывает его чувства, но, учитывая, что оно было послано тому, кто принадлежал к стану врагов Учителя в дни после вознесения Бахауллы и к числу тех близких Абдул-Баха, которых Он так сурово порицает в Своем Завещании, показывает, чс каким мужеством умел Шоги Эффенди глядеть в лицо прошлому, одновременно взывая к поддержке и верности в по-новому сложившихся условиях.
В ранних письмах Шоги Эффенди уже проявляются характерные для него сила, мудрость и достоинство. 19 марта 1922 года он послал одному из преподавателей Американского университета в Бейруте письмо, ясно и недвусмысленно заявляя о собственном положении: "Отвечая на ваш вопрос, являюсь ли я официально назначенным представителем Общины бахаи, заявляю: в своем завещании Абдул-Баха назначил меня главой всемирного совета, который надлежащим образом должен избираться представителями национальных советов последователей Бахауллы из разных стран..."
Не следует, однако, думать, что провозглашение Последней Воли Учителя разом разрешило все проблемы и с легкостью положило начало новой эре в развитии Дела. Это далеко не так. 14 декабря, еще до того, как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, Пресвятой Лист была вынуждена телеграфировать в Америку: "Настала пора великих испытаний. Друзья стойки и едины в своей решимости отстаивать Дело. Нарушители Завета разворачивают деятельность через прессу и другие каналы по всему миру. Изберите комитет из умных трезвомыслящих людей, дабы сдержать печатную пропаганду в Америке". Какими бы серьезными ни были события, на которые указывает телеграмма, их нельзя рассматривать в отрыве от сложной ситуации, сложившейся в Америке после смерти Абдул-Баха. Он был глубоко озабочен деятельность нарушителей Завета в этой стране и даже предсказал в написанном за несколько лет до того письме, что после Его кончины разразится буря, и молился о спасении верующих. 8 ноября 1921 года Он телеграфировал Своему верному корреспонденту Рою Вильхельму: "Как дела и здоровье друзей?", на что м-р Вильхельм на следующий же день  ответил со всей прямотой: "Чикаго, Вашингтон, Филадельфия охвачены волнениями, центры в Фернальде, Дайере, Уотсоне. Нью-Йорк, Бостон присоединиться отказались, строят созидательную конструктивную политику". Мгновенный ответ от Абдул-Баха последовал 12 ноября; составленный в сильных выражениях, он ясно показывал Его переживания и тревогу: "Сидящий рядом с прокаженным, заражается проказой. Тот, кто со Христом, бежит фарисеев и отвращается от Иуды Искариота. Не колеблясь бегите нарушителей. Уведомьте Гудалла, Тру и Парсонса телеграфом". В тот же день Учитель послал Рою Вильхельму еще одну телеграмму: "Взываю о здравии к божественной благодати". Это были Его последние слова, достигшие Америки.
Неожиданная кончина Абдул-Баха отнюдь не смягчила ситуацию. Безусловно, именно понимание  ее серьезности стало причиной телеграммы, посланной Святым Листом, уведомляющей американских друзей о том, что Учитель оставил подробные указания в Своей Последней Воле. Постоянная лихорадочная деятельность Мухаммада Али, начавшаяся после вознесения Бахауллы, не утихала, не дремали и его приспешники в Соединенных Штатах. В то время журнал "Риэлити" был органом Бахаи, и на его страницах публиковались новости о нарушителях Завета и их деятельности; это чрезвычайно беспокоило умудренных опытом верующих, в особенности тех, кто имел честь лично знать Абдул-Баха, "свободомыслящая" же и неопытная молодежь пребывала в беспечности, не отдавая себе отчета в грозящей опасности. Именно это нездоровое, неправильное отношение побудило Абдул-Баха меньше чем за два месяца до Своей кончины написать Скрижаль, опубликованную в "Звезде Запада", где Он старался доказать американским друзьям, что, проявляя легкомыслие в подобных делах, они подвергаются серьезному риску, поскольку еще Бахаулла предупреждал Своих последователей, что зловоние распространится по миру и что им следует избегать его, разумея под "зловонием" нарушителей Завета. Такое положение как бы перешло от Шоги Эффенди по наследству.
Один из первых и наиболее стойких американских бахаи писал Шоги Эффенди 18 января 1922 года, менее чем за две недели до публичного оглашения положений Завещания Абдул-Баха: "Как Вам известно, нарушители Завета у нас, в Америке, стали источником многих печалей  и осложнений. Отрава глубоко проникла в среду друзей..." Во множестве подробных, изобилующих деталями статей целый поток обвинений излился на новоиспеченного Хранителя. Конечно, существовал и еще один аспект. С трогательным чистосердечием и доверчивостью бахаи Востока и Запада поспешили сплотиться вокруг своего юного вождя и клялись ему в своей любви и верности: "Мы жаждем помогать Хранителю в каждом его шаге и в глубине наших сердец разделяем с ним тяготы, обременившие его юные плечи..." "Здесь, в Вашингтоне, до нас дошла весть о том, что наш возлюбленный Учитель передал управление и защиту Святого Дела в ваши руки и что Он назвал вас главой Дома Справедливости. Пишу вам это краткое послание, всей душой откликаясь на священные указания нашего Возлюбленного Повелителя и заверяя вас во всемерной поддержке и верности..." "Возлюбленный нашего Возлюбленного, - обращаются к нему два толпа Веры в Америке, - сердца наши возликовали при известии о том, что Учитель не оставил нас безутешными, но сделал вас, Своего возлюбленного, средоточием единства Своего Дела, дабы сердца всех друзей могли обрести мир и уверенность". "Мы блуждали в беспросветной тьме, пока наконец благословенная телеграмма Пресвятого Листа не рассеяла ее - итак, отныне вы назначены Милостивым Повелителем нашим Главой и Хранителем, равно как и Хранителем Дела Божия и Главой Дома Справедливости". "Чего бы ни пожелал Хранитель Дела и что бы он ни посоветовал нам, своим слугам, это будут одновременно наши желания и наши намерения". В письме к Пресвятому Листу в августе 1922 года один из первых верующих, тольао что вернувшийся из Хайфы, пишет: "Все друзья чрезвычайно привязаны к Шоги Эффенди и желают лишь одного - следовать наставлениям нашего Повелителя и всячески  поддерживать Хранителя Святого Дела..." Примерно в то же время другой верующий написал Шоги Эффенди, заверяя его в том, что, "несмотря на множество трудностей и больных мест, я чувствую целительную силу и верю, что Дело никогда еще не было столь крепко в Америке, как сейчас..." Несомненно, подобные послания служили великим утешением, однако, учитывая общее число верующих на Западе, они были для сокрушенного сердцем Хранителя плачевно немногочисленны. Печально сознавать, что многие из тех, кто наиболее тесно сплотился, чтобы поддержать его, позднее отошли от Дела и даже стали его противниками. Смерч с корнем вырывает деревья-великаны, но не приносит ни малейшего вреда простой траве.
Безусловно, верующих бахаи повсюду захлестнула волна великой любви и безграничной верности, когда они узнали о Завещании Учителя. На нарушителей Завета оно, однако, оказало прямо противоположное действие, побудив их к яростной активности. Подобно многоголовой чудовищной гидре, каждя голова которой еще сильнее шипит и брызжет ядовитой слюной, они язвили юного преемника Учителя. Единокровный брат Абдул-Баха, Мухаммад Али, его брат, его сыновья и приспешники; извечные враги Веры в Персии; люди, затаившие тайную неприязнь, равнодушные или полные амбиций - где бы и кем бы они ни были - начали возводить препятствия на его пути. 16 января двое старых американских бахаи, исполнявших свою миссию в Тегеране, прислали семье Учителя письмо, где обриосвывали обстановку в столице; в письме этом содержится некий довольно любопытный факт, а именно, что Абдул-Баха прислал в Персию письмо, в которое Он вложил, в назидание друзьям, письмо к Нему от Шоги Эффенди, сообщающего новости о положении Дела в Англии. Письмо пришло уже после Его кончины, но в нем чувствуется гордость Учителя за Своего внука, и, если рассматривать его вместе с известием о Его вознесении и последовавшим вскоре назначением Хранителя, оно выглядит больше чем простым совпадением. Письмо от верующих тем не менее продолжали  поступать: "... великий вопль поднялся против Дела... но стадо не рассеялось, овцы его не позабыли своего пастыря и с твердостью поддерживают отважного юного вождя, которым Возлюбленный благословил нас. Имя Шоги Эффенди всегда звучало для нас родным и привычным, и ныне весь народ Бахаи приветствует его. "Благословен тот, кто приходит во имя Господне..." "... Хотелось бы мне, чтобы вы не услышали голоса благодарных верующих: "Отныне мы утешены. Отныне  - довольны. Дело расцвело вновь".
16 января Хранитель послал свое первое письмо персидским верующим, ободряя их, прихывая упорно отстаивать Дело и Веру и в трогательных выражениях разделяя с ними скорбь по поводу кончины возлюбленного Учителя. 22 января Шоги Эффенди телеграфировал американским бахаи: "Святые Листья утешены нерушимой верностью и благородной решимостью американцев. Необходимо крепиться. Сердечно с вами". Днем раньше он написал первое письмо к ним, которое начинается так: "В этот ранний час, когда утренняя заря еще только брезжит над Святой Землей, когда скорбь Утраты еще окутывает густым покровом наши сердца, я чувствую, как моя душа, исполненная любви и надежды, обращается к великому содружеству Его возлюбленных так, за океаном..." Рки его уже крепко держат штурвал, и он видит излучины, по которым ему предстоит провести свой корабль, совершенно ясно: "широкая и прямая стезя учительства", таковы его собственные слова, иденство, самоотречение, беспристрастность, благоразумие, осторожность, честное стремление исполнять желания Учителя, сознание Его присутствия, окончательный разрыв с врагами Дела - такими должны быть цели, одушевлющие верующих. Еще четыре дня спустя он впервые пишет японским бахаи: "Сколь ни скорбел бы я в эти мрачные дни, стоит мне вспомнить о надеждах, которые почивший Учитель столь уверенно возлагал на Своих друзей в странах Дальнего Востока, надежда воскресает во мне и прогоняет мрак, навеянный Его утратой. Прослужив Его помощником и секретарем на протяжении почти двух лет после окончания Великой войны, я так живо вспоминаю сияющее выражение радости, преображавшей Его лицо, когда я открывал перед Ним ваши дела и нужды..."
Помимо прочего в эти дни Шоги Эффенди трудился над переводом Завещания своего деда на английский язык. Имоджен Хоуг, жившая некоторое время в Хайфе перед кончиной Абдул-Баха, писала 24 января: "Скоро Волю дорогого Учителя смогут прочесть в Америке и повсюду. Шоги Эффенди сейчас занят ее переводом". Пока Шоги Эффенди был занят подобного рода делами, копил силы и начинал, одно за другим, отправлять письма верующим разных стран, он получил письменное послание от Верховного комиссара Палестины, сэра Герберта Сэмюеля, датированное 24 января 1922 года:
Дорогой мистер Раббани!
Удостоверяю получение вашего письма от 16 января и благодарю за его искренность и теплоту.
Было бы досадно, если прискорбная кончина сэра Абдул-Баха помешала вам завершить оксфордское образование, и я надеюсь, что в данном случае этого не произойдет.
Я также крайне заинтересован в том, какие меры принимаются для обеспечения стабильности Движения Бахаи.
Если вам случится в ближайшее время быть в Иерусалиме, для меня будет большой радостью повидаться с вами.
Искренне ваш, Герберт Сэмюэль
Несмотря на дружелюбный тон, в письме содержится просьба - от имени правительства Ее Величества - в дальнейшем информировать Верховного комиссара о происходящем. И вряд ли стоит этому удивляться, учитывая деятельность Мухаммада Али. Вскоре после кончины Абдул-Баха Его не скрывающий недовольства, коварный единокровный брат (претендовавший на то, что и по сей день вправе быть преемником Бахауллы!), основываясь на законах ислама, выдвинул требование с притязаниями на часть имущества Абдул-Баха, на которую  он якобы имеет право как Его брат. Он вызвал своего сына, который довольно давно уже жил в Америке и пропагандировал там требования отца, чтобы тот помог ему в новых неприкрытых нападках на Учителя и Его семью. Не довольствуясь тем, что уже показал свое истинное лицо, он взывал к гражданским властям, требуя передать опеку над Усыпальницей Бахауллы на том основании, что он является законным преемником Абдул-Баха. Британские власти отказали в иске, основываясь на том, что этот случай подлежит церковной юрисдикции; тогда Мухаммад Али обратился к главе исламской церкви и просил муфтия Акки взять на себя формальную ответственность за Усыпальницу Бахауллы; муфтий, однако, ответил, что не считает это возможным, поскольку учение Бахаи противоречит законам шариата. Когда все остальные средства были исчерпаны, он послал своего младшего брата Бадиуллу и еще нескольких человек к Усыпальнице Бахауллы, где они в четверг, 30 января силой захватили ключи от Святой Гробницы, таким образом утвердив право Мухаммада Али быть законным опекуном и стражем места упокоения своего Отца. Этот наглый, бесцеремонный поступок вызвал такое возмущение в общине бахаи, что губернатор Акки приказал передать ключи официальным властям, поставил у Гробницы караул, но на большее не решился, отказываясь вернуть ключи какой-либо из сторон.
Не надо обладать чрезмерно богатым воображением, чтобы представить, каким ужасным ударом было это для Шоги Эффенди: известие принес уже затемно запыхавшийся взволнованный гонец, и, разумеется, все верующие были обеспокоены и угнетены тем, что впервые за много лет Пресвятые Останки попали в руки закоренелых врагов Средоточия Его Завета. Американский верующий, посетивший Усыпальницу вместе с самим Шоги Эффенди в марте 1922 года так описывает состояние дел в своем дневнике: "За все три моих последних посещений Бахдже нам ни разу ни удалось проникнуть дальше дворика мавзолея - внутреннее святилище было опечатано... И никто не может сказать, чем закончится дело. Шоги Эффенди чрезвычайно  озабочен случившимся". Тем не менее несмотря на свои чувства Шоги Эффенди оставался верным примеру Учителя, даже в самые бурные дни сохранявшего спокойствие, и ровным тоном отдавал распоряжения относительно того, где поместить светильники внутри и снаружи Усыпальницы, к которой как раз в это время подвели электричество.
Тот же мемуарист вспоминает, что, пока он был в Хайфе, Хранитель направил ряд телеграмм иракскому королю Фейсалу, призывая его и правительство страны принять меры против захвата священного Дома Бахауллы (обязательного места паломничества для бахаи всех стран), а также подготавливал посылку подобных посланий другими общинами бахаи. Это был новый жестокий удар для Шоги Эффенди; за несколько месяцев судьба нанесла ему четыре, и каждый являлся почитневыносимым испытанием для всего его существа.
Положение, в котором оказался Шоги Эффенди, было поистине тяжким. Хотя основная масса  верующих   сохраняла верность Делу, оно со всех сторон подвергалось нападкам врагов, воспрявших духом после кончины Абдул-Баха. Один из старых верующих, служивший в то время секретарем у губернатора Хайфы, рассказывал нам. что местные чиновники называли Хранителя не иначе как "юнцом". Помимо своих еще очень молодых лет, безбородый оксфордский студент, хотя и державшийся с достоинством, и не претендовал на роль бородатого патриарха, которого знал в Хайфе каждый и - любя или ненавидя, это уже другое дело - уважал как фигуру в высшей степени выдающуюся и примечательную. Шоги Эффенди не носил чалмы и длиннополого восточного платья, которые всегда носил Учитель; он не ходил в мечеть по пятницам, как то обычно делал Абдул-Баха; он не беседовал часами с мусульманскими священниками, которые любили проводить часть дня в доме Учителя, а теперь, вне всякого сомнения, были не прочь прицениться к безбородому юнцу, которого Он поставил вместо Себя Главой Веры. Когда же близкие Абдул-Баха упрекали Хранителя за то, что тот ведет себя не так, как Учитель, он отвечал, что прежде всего должен безраздельно посвящать себя трудам во имя Дела. Все это лишь усугубляло его страдания и вызывало тревогу как в семье, так и у членов местной общины. Некоторые из них втайне подозревали, что на самом деле Шоги Эффенди не знает, что ему предпринять, как вести себя дальнейшем, и нуждается в том, чтобы над ним стояли люди старше и мудрее его, и что, чем скорее будет сформирован Всемирный Дом Справедливости, тем лучше это будет для Дела и всех, кому оно не безразлично.
Несомненно, что, пребывая в состоянии глубокого беспокойства и угнетенности, боготворимый, с разных сторон осыпаемый советами и вопросами, укорами и обвинениями, он испытывал необходимость в поддержке. В марте 1922 года он собрал в Хайфе группу представительных и широко известных верующих: леди Бломфилд приехала вместе с ним из Англии, Имоджен Хоуг уже давно жила в Хайфе; к ним присоединились - прибывшая из Англии мисс Розенберг, Рой Вильхельм, Маунт-форт Миллс и Мейсон Римей из Америки, Ипполит и Лаура Дрейфус-Барни из Франции, германский консул и немецкая верующая Алиса Шварц, а также майор Тьюдор Поул. Двое широко известных миссионера из Персии, Аваре и Фазель, тоже были призваны в Хайфы, но в силу ряда осложнений прибыли с большим опозданием; позднее Хранитель надолго отправил их с учительской миссией в Европу и Северную Америку соотвественно. Сейид Мустафа Руми из Бирмы, Коринна Тру и ее дочь Кэтрин из Соединенных Штатов также  прибыли впоследствии. В эти первые месяцы навещали Хайфу  и другие паломники. Однако прежде всего большое значение имеет тот факт, что не только многие из старых верующих полагали, что следующим шагом должно стать образование Всемирного Дома Справедливости, но даже губернатор Хайфы в разговоре с одним из верующих, которого послал к нему Шоги Эффенди, сам коснулся этой темы, сказав, что, по его мнению, после учреждения Всемирного Дома Справедливости и узаконения Святынь Бахаи от его имени дело перестанет быть просто семейной ссорой и получит прочную законную основу как постоянная религиозная организация. Это мнение, которое разделяли не только британские власти, но и некоторые верующие, а также члены семьи Абдул-Баха, очень точно отражает отношение некоторых из них к Хранителю. Его молодость и его обстоятельства в первые годы служения склоняли их к мысли о том, что он нуждается в помощи и совете других членов Организации, Главой которой он является, в том чилсе и для того, чтобы обеспечить более прочные законные основания для отклонения притязаний врагов в Ираке и Палестине, которые, опираясь на закон шариата, требовали передать им Святыни Бахаи, находящиеся в этих странах.
Реакция Шоги Эффенди на подобные настроения и его консультации с верующими, которых он собрал в Хайфе, показали, что, едва вступив в должность Хранителя, он уже, как бы он ни сокрушался внутренне, проявли ум блестящего военачальника, видящего битву во всеохватности и не позволяющего отвлекаться на детали и сиюминутные нужды. В вышеупомянытом дневнике читаем следующую запись: "В первые дни моего пребывания в Хайфе Шоги Эффенди уделял много времени совещаниям  с Маунтфортом Миллсом, Роем Вильхельмом, четой Дрейфус-Барнс, леди Бломфилд и майором Тьюдором Поулом, а также с приехавшими позднее Шварцами относительно учреждения Всемирного Дома Справедливости. В общем я был в курсе тем, которые они обсуждали. Похоже, идея состояла в том, что, прежде чем будет основан Всемирный Дом, Национальные Дома должны функционировать в тех странах, где живут бахаи. Мне понятно, почему Шоги Эффенди пригласил на эту встречу нескольких своих друзей из Персии и Индии, но они не смогли приехать вовремя и встретиться с теми западными друзьями, о которых я уже упоминал".
Видимо, в результате этих дискуссий Хранитель распорядился, чтобы Шварцы вернулись в Германию и там продолжали работу над созданием местных и национальных органов; Рой Вильхельм и Маунтфорт Миллс должны были передать  американским верующим - на грядущем Съезде - что исполнительный Совет, к тому времени являвшийся главной национальной организацией североамериканских бахаи, одновременно должен взять на себя законодательные функции, руководя всеми делами внутри страны, а не только исполняя решения, принятые на ежегодном съезде делегатами. Несомненно, присутствовавшим на встрече английским бахаи было поручено доложить о такой же всеобъемлющей концепции своей Общине. Но главное, это значит, что Шоги Эффенди немногим более двух месяцев спустя после того, как занял должность Хранителя, начал закладывать основы Административного Порядка, что и было предуказано в Последней Воле Абдул-Баха.
Но такое напряжение оказалось ему не под силу. Он назначил девять человек, которые временно должны были составлять Собрание, и в их протоколах от 7 апреля 1922 года мы находим запись о том, что было получено письмо от Пресвятого Листа, в котором она писала, что "Хранитель Дела Божия, избранная Ветвь, Глава и Вождь людей Баха, Шоги Эффенди, изнуренный бесконечной тоской и скорбью, был принужден остаться здесь - отдохнуть и восстановить свои силы, чтобы затем вернуться в Святую Землю для исполнения своих обязанностей". Далее она пишет о том, что на совете семьи Абдул-баха и членов Собранию она назначена распоряжаться всем делами бахаи в его отсутствие. А Шоги Эффенди тем временем отбыл в Европу в сопровождении своей старшей двоюродной сестры. Произошло это 5 апреля. Принятое решение и письмо Хранителя Пресятой Лист передала издателям "Звезды Запада", где они и были опубликованы в переводе с приложением факсимиле ее собственного письма и написанного на персидском письма Шоги Эффенди. Несомненно, подобные же сообщения были переданы и в другие ведущие центры Бахаи. В своем письме в "Звезду Запада" Пресвятой Лист объясняет, что она организовала  Собрание из назначенных Хранителем лиц. Шоги Эффенди в своем письме сообщает:
Клянусь Господом!
Вознесение Его Святешейства Абдул-Баха в Царство Абха - само по себе наиприскорбнейшее событие и великое бедствие - погрузило вашего слугу в столь глубокую скорбь, что, будучи к тому же удручен неприятностями, которые доставляют мне враги Дела Божия, я считаю, что мое присутствие здесь в подобное время и в подобной обстановке противоречат исполнению моих важных и святых обязанностей.
По этой причине, не видя другого выхода, я на время оставил заботы о Деле, равно дома  и за границей, на попечение Святого Семейства под руководством Пресвятого Листа до тех пор, пока, восстановив здоровье, силы, уверенность в себе и духовную энергию, я в соответствии с моей целью и желанием целиком и полностью не возьму в свои руки работу служения и не приступлю к осуществлению своего наивысшего духовного упования.
Его слуга и Привратник, Шоги.

8 апреля Пресвятой Лист отправила общее письмо друзьям. Сначала она благодарит их за письма с изъявлениями верности и пишет, что Шоги Эффенди рассчитывает на их содействие в распространении Вести; отныне и впредь мир Бахаи должен быть  связан посредством Духовных Собраний, и местные вопросы должны рассматриваться ими. Далее же она пишет: "Вознесение нашего Возлюбленного Абдул-Баха столь глубоко потрясло Шоги Эффенди... что он искал необходимого покоя, дабы поразмыслить о стоящих перед ним обширных задачах, для чего и покинул на время эти места. В свое отсутствие он назначил меня своим представителем, и, пока он обременен своими великими заботами, семья Абдул-Баха не сомневается, что все вы с успехом будете продвигать вперед Дело Бахауллы..." Отпечатанное на машинке, письмо написано по-английски и подписано персидским именем "Бахаийа", а также скреплено личной печатью Пресвятого Листа.
На бумаге все выглядит вполне благополучно, однако в мыслях и душе Шоги Эффенди бушевала буря. "Он отправился, - пишет Пресвятой Лист, - в поездку по разным странам". Выехав вместе со своей двоюродной сестрой, он направился в Германию проконсультироваться с врачами. Помнится, он говорил мне, что у него обнаружили почти полное отсутствие рефлексов, что сочли серьезным симптомом. Девственная природа, однако, оказала на него целительное воздействие, что случалось  уже со многими  и до него.  Несколько лет спустя, в 1926 году он пишет Ипполиту Дрейфусу, который знал его с детства и которому, он это чувствовал, можно открыться как близкому другу, что письмо Друйфуса застало его "на пути в Верхний Берн, ставший моей второй родиной. Окруженный могучими горами с их безлюдьем, я постараюсь  позабыть о досадных неприятностях, доставивших мне столько огорчений... Я невероятно сожалею, что при моем нынешнем  состоянии здоровья я не склонен, да и не в состоянии серьезно обсуждать те жизненно важные проблемы, с которыми столкнулся и даже успел близко познакомиться. Обстановка в Хайфе невыносимая, а серьезные перемены невозможны. Заняться работой в каком-либо ином месте - вещь немыслимая, нежеланная и в глазах многих - просто скандальная... Не могу подобрать иных слов, ибо память моя сильно пострадала".
В первые годы после кончины Абдул-Баха, несмотря на то что Шоги Эффенди часто путешествовал по Европе с неумным интересом не просто молодого человека, но мужчины, преследуемого неотступными мыслями о громоздящихся перед ним гигантских задачах, он снова и снова возвращался в этот край диких высоких гор, край возвышенного одиночества.
Копии французских писем швейцарцу, в доме которого Шоги Эффенди останавливался много лет подряд, наиболее ярко раскрывают его характер, его любовь к тем, кого он называл "добрыми, простыми людьми", и нежные чувства, которые он так часто проявлял к своим друзьям.

22 декабря 1923 года
Дорогой мистер Хаузер!
Любезно присланная вами открытка с видом Юнгфрау и прелестно изображенным городом Интерлакеном воскресила во мне память о вашей незаблвенной расположенности, доброте и гостеприимстве во время моего замечательного пребывания у вас. Я никогда их не забуду и с чувством нежной благодарности буду хранить память о них.
Посылаю вам несколько почтовых марок, которые, надеюсь, вас заинтересуют.
От всего сердца желаю вам, дорогой мистер Хаузер, счастливого Нового года и долгой, благополучной и счастливой жизни.
Всегда помню о вас и надеюсь увидеть снова
Бесконечно преданный вам Шоги

26 сентярбя следующего года он снова посылает ему письмо.
Дорогой мой мистер Хаузер!
Я вернулся и по возвращении первым делом решил написать моему незабвенному дорогому Хаузеру, под крышей дома которого я вкусил радости живописной Швейцарии и был очарован гостеприимством, которое никогда не сотрется из моей памяти.
Вспоминая о былых днях и о моих изнутрительных приключениях, за которыми последовал отдых в уютном и скромном шале Хохвег, очарование которого я не в силах позабыть, я часто испытываю сильное желание увидеть вас  однажды в кругу своей семьи, в нашем доме и доказать вам свою благодарность и дружбу! Если же это невозможно, то я по крайней мере надеюсь, что вы всегда будете вспоминать мою благодарность и преданность.
Недавно получил по почте несколько новых мрак с портретом нового шаха, надеюсь, они вас  заинтересуют.
От всего сердца желаю вам в вашей жизни долгих лет, радости и процветания и надеюсь однажды снова увидеться с вами в Интерлакене, в самом сердце моей любимой страны.
Остаюсь вашим верным другом

18 декабря он благодарит Хаузера за присланные ему открытки и, в свою  очередь, посылает ему "скромный сувенир из города Хайфы", "столь непохожей и несравнимой с вашей живописной Швейцарией", и желает своему "дорогому и незабвенному другу" процветания в Новом году.
Старый этот швейцарец был проводником, в чьем доме Шоги Эффенди снимал крошечную комнату - мансарду, прячущуюся в ветвях старого дерева, и платил за нее по франку в день. Потолок был настолько низким, что когда его двоюродный дядя приезжал навещать его, он, при его высоком росте, не мог стоять выпрямившись. Обстановка состояла из маленькой кровати, умывальника и кувшина с холодной водой для умывания. Интерлакен расположен в самом сердце Верхнего Берна, и бесчисленные экскурсии отправляются оттуда в окрестные горы и долины. Часто еще задолго до зари Шоги Эффенди отправлялся на прогулки, в бриджах, норфолкской куртке, черных шерстяных крагах, подкованных горных ботинках, с палкой и дешевым маленьким холщовым мешком за спиной. Он осуществлял небольшие восхождения на некоторые горы или проходил через перевалы, тратя на это десять-шестнадцать часов, обычно в одиночку, хотя иногда его сопровождал кто-нибудь из молодых родственников; им редко удавалось выдерживать темп друг друга и уже через несколько дней начинались взаимные извинения. Отсюда он поднимался и на более высокие вершины, в одной связке с проводником. Эти его походы продолжались практически до самой женитьбы. Помню, как летом 1937 года мы впервые поехали в Интерклакен: Шоги Эффенди повел меня в дом Хаузера, желая представить жену старику, к которому был очень привязан и который с таким интересом выслушивал взволнованные рассказы о его дневных прогулках в горах, поражаясь  неутомимой энергии  и решимости молодого человека, но выяснилось, что старик умер. Хранитель взял меня с собой на небольшое тихое горное кладбище. Шоги Эффенди часто рассказывал мне истории о своих давних днях, показывал ту или иную вершину, на которую поднимался, или перевал, которые преодолевал пешком. Однажды, сказал он, ему удалось преодолеть два перевала, общей длиной сорок два километра. Зачастую он попадал под дождь, но продолжал идти, пока одежда на нем не высыхала. Он действительно очень любил горные пейзажи, и я верю, что эти изнурительные многочасовые походы в какой-то степени исцеляли глубокие раны, нанесенные его сердцу кончиной Учителя.
Шоги Эффенди рассказывал мне, что практически никогда не брал в дорогу еды, а заходил в небольшой ресторанчик, где заказывал  pommes sautee и как это было дешево и сытно, а потом возращался домой, в свою комнату под карнизом, без сил валился на постель и засыпал, иногда среди ночи просыпаясь, чтобы глотнуть ледяной воды из графина, и снова засыпал, пока, движимый все тем же внутренним беспокойством, не подымался, чтобы снова пуститься в путь до зари. Есть что-то необычное и глубоко трогательное в том, что в последнее лето своей жизни он объездил все места, которые любил больше всего, чтобы еще раз взглянуть на них, словно длинные тени швейцарских гор дотягивались до него. В те далекие годы он не только был очень подавлен, но и предъявлял к себе самые строгие требования. Он установил для себя суровую дисциплину, которой должны были подчиняться и окружающие. Более чем скромная сумма откладывалась на лето, и, будь он один, или с кем-то из своих родственников, или же со своим секретарем, или, как иногда случалось, к нему присоединялся кто-то из членов семьи - суммы этой должно было хватить. Чем больше собиралось людей, тем строже блюлась экономия. Он всегда путешествовал исключительно третьим классом, даже когда был уже в летах. Помню лишь несколько случаев, когда он ехал в первом или втором классе, и то только потому, что либо поезд был слишком грязный, либо мест в третьем классе не оказывалось. Если ему случалось ехать ночью, он спал на жесткой деревянной скамье, подложив под голову вещевой мешок, чего ехавшие вместе с ним не могли выдержать. Он создал для себя два стандарта: один - Глава Веры, который в глазах публики воплощал честь Веры и Дела, которые, по сути, он считал своей честью;  другой - частное лицо, инкогнито, что не требовало его личного присутствия в тех или иных местах, к которому он, как человек по натуре скромный, и не стремился, к тому же испытывая отвращение при мысли роскошествовать за счет средств, которыми располагал ввиду своего высокого положения. Он не обязан был отчитываться ни перед кем в мире, и ни один бахаи не имел права спрашивать у него отчета в принимаемых им решениях, но по отношению к себе он был неумолим.
По мере того как он старел, а бремя ответственности, лежащее на его плечах, становилось  все тяжелее, я осмелилась приложить все возможные усилия, чтобы заставить его относиться к себе не так сурово, по крайней мере, не отказываться от удобств скромной гостиницы, время от времени проходить проверку у врачей, иметь комнату с ванной, есть чаще, чем раз в день, как он это делал, и пищу более питательную и лучшего качества. С этими небольшими переменами он смирился еще и потому, что Милли Коллинз, в своей великой любви к нему, завела обыкновение предлагать ему небольшую сумму денег перед его "отпуском", прося его тратить их на себя, на любые свои желания. И только после моих горячих уговоров он согласился брать то, что предлагала ему Милли, относившаяся к нему с такой нежностью, и тратить небольшую часть этих средств на себя - остальное уходило на приобретения для садов, Святынь и Архивов; однако это доставляло ему истинное удовольствие, так что намерение Милли в любом случае было исполнено.
В первое или второе лето служения Шоги Эффенди сказал мне, что купил велосипед и много на нем ездит. Я часто удивлялась, как при его нервности, безрассудной храбрости и абсолютном неумении ладить с какими бы то ни было механизмами он неизменно возвращался домой цел и невредим! Как у типичного интеллектуала, у него не было чутья к механически устройствам, хотя, когда он хотел, он мог мастерить собственными руками тонкие, изящные вещи.
Несмотря на некоторое движение вспять - каковым действительно можно считать его первый отъезд из Святой Земли - силы, приведенные в движение Шоги Эффенди, уже начинали приносить плоды. Один из вернувшихся на родину американских паломников в апреле 1922 года доложил Американскому собранию бахаи, что "мы приехали в Святую Землю по просьбе Шоги Эффенди. В Хайфе мы встретились с бахаи из Персии, Индии, Бирмы, Египта, Италии, Англии и Франции... Первое сильное ощущение, охватившее меня по приезде, было, что Господь пребывает на небесах и что в мире все благополучно... Шоги Эффенди вышел на встречу весь в черном - впечатляющее зрелище. Подумать только, кем он на сегодня является! Все сложные проблемы, с которыми сталкиваются великие политические деятели мира, не более чем детская игра в сравнении с великими проблемами, стоящими перед этим юношей, проблемами всего человечества... Никто даже и представить себе не может эти потрясающие трудности... но Учитель не ушел. Присутствие Его Духа чрезвычайно ощутимо... И посреди этого сияния стоит юноша - Шоги Эффенди. Волны Духа исходят от этого молодого человека. И действительно, он еще молод внешностью и поведением, но уже сейчас его сердце - средоточие мира. Божественный дух окружает его сияньем. Он один... может спасти мир и создать истинную цивилизацию. Трогательно видеть, как он скромен, мягок, бескорыстен. Письма его - просто чудо. Великая мудрость Божия в том, что Он снизошел к нам, дав нам великий ориентир для решения сложных проблем. Известия об этих проблемах, столь похожих на наши, приходят к нему со всех концов света. Получая письма, он разрешает эти проблемы, не прибегая ни к каким догмам... Великие принципы, заложенные Бахауллой и Абдул-Баха, теперь имеют прочное основание в Царстве Божием на Земле. Основание это создал уверенной рукой ныне  Хайфе Шоги Эффенди". Остальные, призванные в Хайфу, свидетельствуют: "Когда прибываешь в Хайфу, встречаешься с Шоги Эффенди и видишь, как бьется его мысль и переполняющие его чувства, как удивительно легко он проникает в суть вещей - это поистине поражает". Они утверждают, что слышали, как однажды, легши спать в 3 часа ночь, Шоги Эффенди уже поднялся в шесть и как он трудился без еды и питья двое суток подряд. Собравшимся на Совещание друзьям Шоги Эффенди передал с одним из возвращающихся паломников букет фиалок и добрые пожелания всем верующим. Протокол Совещания гласит: "Отныне всем стало очевидно, что час устройства Царства Божия на земле пробил..."Руководствуясь инструкциями американских бахаи, посетивших Хайфу в начале 1922 года, Совещание избрало Национальное Духовное Собрание, которое заменило прежний Храм Единства Бахаи  и поставило деятельность Веры в Северной Америке на совершенно новую основу.
Осенью 1922 года Пресвятой Лист, глубоко встревоженная долгим отсутствием Шоги Эффенди, послала членов его семьи разыскать его и просить возвратиться в Святую Землю. Возвращаясь после одной из своих каждодневных прогулок, под вечер, на улице маленькой горной деревушки, Шоги Эффенди к своему величайшему изумлению увидел свою мать; в сопровождении еще одного из членов семьи Учителя она пешком проделала весь путь из Палестины; со слезами на глазах она рассказала ему, как страдает Бахийа Ханум, вся семья и друзья, и убедила его вернуться, дабы занять положенное ему место.
В заметке о новостях жизни бахаи "Звезда Запада" писала: "Шоги Эффенди, вернувшийся в Хайфу 15 декабря в пятницу, в добром здравии и прекрасном настроении, принял "бразды правления" Хранителя Дела Бахаи, доверенные ему в Своем Завещании Абдул-Баха". Собственные письма и телеграммы Хранителя отражают эту перемену в его положении. Два дня спустя после возвращения он писал верующим Германии: "То, что я не мог в силу печальных обстоятельств, оказавшихся сильнее меня, поеддерживать с вами тесную и постоянную связь... явилось для меня самого печальной неожиданностью и источником  глубокого и горького сожаления...", однако, продолжает он, "ныне я вернулся в Святую Землю с новыми силами  и значительно приободрясь Духом". В тот же день он послал письмо французским бахаи: "Отныне, отдохнувший и полный оптимизма, я  приступаю к своим нелегким трудам", пишет он и в Японию: "Долгие часы уединения и размышлений подошли к концу"; он пишет, что никогда не сомневался, "что мое неожиданное исчезновение из поля активной деятельности... не погубит нежные ростки ваших надежд". Он совершенно ясно дает понять, что его "неожиданное исчезновение" было необходимо: "Хотя период этот и несколько затянулся, - писал он в Америку 16 декабря 1922 года, - я, с рассветом этого Нового Дня, отчетливо чувствую, что это необхоидмое уединение, несмотря на временные неурядицы, которое оно могло повлечь, намного  превзойдет по своим результатам любую службу, которую я мог бы смиренно принести к Вратам царствия Бахауллы". В своем уединении Шоги Эффенди отметил первую годовщину со дня кончины Учителя; оказаться в подобном положении в Хайфе, в гробнице Абдул-Баха вряд ли было бы ему под силу в первый год его в должности Хранителя.
"С чувством радостной уверенности", по его собственным словам, Шоги Эффенди предался теперь своей работе. Некоторые врожденные черты его характера, которые заставили одного из верующих написать ему, когда он еще учился в Бейрутском университете, "Ваше улыбающееся лицо всегда передо мной", - теперь вернулись к нему. Подтверждение тому - кипа телеграмм, которые он отправил 16 декабря 1922 года, в день своего возвращения практически всем бахаи мира; точные копии их я привожу из его собственных архивов:
Персия
"От всей души молюсь, чтобы Бог Сил, после моего вступления на стезю Служения, вновь благословил Своих отважных воителей в этой избранной Земле".
Америка
"Поступательное движение Дела продолжается и никогда не может быть остановлено. Молю Всемогущего, чтобы мои обновленные усилия при вашей неутомимой поддержке привели наконец к славной победе".
Великобритания
"Утешенный и полный сил, я присоединяю свои скромные усилия к вашим неустанным стараниям в борьбе за Дело Бахауллы".
Германия
"Неразрывно связанный с вами в своих помыслах, я с радостью и надеждой  буду  продолжать крепить активные связи в пожизненном служении Царству Бахауллы".
Индия
"Пусть наша встреча на славной арене служения докажет, что дух вашей страны способен быть знаменосцем великих  побед".
Япония
"Полный уверенности и новых сил, ныне протягиваю вам через  далекие моря руку братского сотрудничества в Деле Баха".
Месопотамия
"С новым рвением, отдохнув, ожидаю от вас радостных вестей в Святой Земле".
Турция
"Вернувшись в эти святые благословенные места протягиваю вам руку дружбы в служению Делу Бахауллы".
Франция
"В ожидании радостных вестей от вас в Святой Земле".
Швейцария (эта телеграмма была отправлена 18 декабря)
"Молю моих швейцарских друзей по-прежнему полагаться на мою поддержку после возвращения в Святую Землю".
19 декабря он отправил еще две телеграммы:
Италия
"Передайте мои итальянским друзьям мои наилучшие пожелания в связи с моим возвращением в Святую Землю".
В Данн
"С любовью ожидаю благих вестей от австралийских друзей в Святой Земле".

Помимо этого Шоги Эффенди послал телеграммы еще несольким родственникам, в которых ясно видны его решимость, рвение и которые невольно трогают сердце пылкостью его молодых чувств. 18 декабря он телеграфировал своей тетке, совершавшей поездку по Египту: "Твердо и окончательно взял бразды правления в свои руки. Ужасно скучаю по вам. Сообщите о своем здоровье". В тот же день он направил телеграмму своему двоюродному брату: "Вновь вступил на стезю служения. Всемерно полагаюсь на твою поддержку", и еще одному из своих дальних родственников в тот же день: "... с доверием полагаюсь на твое сотрудничество".
Будучи человеком крайне педантичным, Шоги Эффенди в те первые годы аккуратно хранил все копии своих писем; позже груз работы и назнообразных проблем мешали ему делать это, однако до конца жизни он хранил копии всех телеграмм с пометой номера и даты. За несколько месяцев, проведенных в Святой Земле в 1922 году, он отправил письма в шестьдесят семь стран Востока и Запада. С 16 декабря 1922 года по 23 февраля 1923 он обращался в 132 места, причем в некоторые не по одному разу. В письме от 16 дкабря 1922 он пишет: "Отныне с нетерпением буду ждать радостных вестей о развитии Дела и о расширении вашей Деятельности и незамедлительно делиться с верующими здесь и в других странах долгожданными новостями о поступательном ходе Дела". В этот  период корреспонденция его охватывала 21 страну и 67 городов, однако самих корреспондентов насчитывалось не более двух десятков, причем многие из них не были бахаи. Страны, с которыми он переписывался в первые годы своего служения, включают Персию, Францию, Англию, Германию, Италию, Швецию, Швейцарию, Соединенные Штаты, Канаду, Австралию, острова Тихого океана, Японию, Индию, Бирму, Кавказ, Туркестан, Турцию, Сирию, Месопотамию, Палестину и Египет.
Со свойственными ему энтузиазмом и добросовестностью сразу же после своего приезда из Великобритании Шоги Эффенди уселся за письмо своим английским друзьям:
Дорогие мои братья и сестры в Боге!
В самом начале этого моего первого письма к вам я хочу искренне передать вам словами, как бы несовершенны они ни были, горячее желание, снедавшее меня в дни моего отсутствия, поскорее вернуться и, взявшись с вами за руки, приняться за великий труд упрочения, ожидающий каждого честного верующего в Дело Бахауллы. Счастливое чувство переполняет меня теперь, когда я могу с постоянством и силой держать в руках нити моих многоразличных обязанностей, горечь разочарования, которое я всякий раз время от времени испытывал в истекшие утомительные месяцы, чувствуя свою неподготовленность, сменилось нынешним радостным ощущением, что физически и духовно я ныне лучше подготовлен к тому, чтобы принять на свои плечи груз ответственности Дела... Мне тудно даже выразить вам, какое  радостное и благодарное чувство я испытал, услышав весть об организации Национального совета, основная цель которого заключается в том, чтобы направлять, координировать и согласовывать разнообразную деятельность друзей...
Заканчивая письмо, он уверяет их, что "с неизменной преданностью и обновленными силами" нетерпеливо ждет от них новостей, и стаит простую подпись "Ваш брат Шоги". В следующем письме от 23-го того же месяца он пишет им: "На протяжении последних месяцев я с нетерпением жду первых пиьменных посланий от моих западных друзей, с тех пор как они узнали о моем возвращении в Святую Землю". Он сообщает, что первое полученное с Запада письмо пришло от английского верующего, и продолжает: "От всего сердца надеюсь, что теперь, когда я вновь приступил к своим занятиям, я смогу предложить вам свою суромную помощь и совет в чрезвычайно важной работе, ожидающей вас в ближайшее время". В частном письме к родственнику, написанном 20 декабря, он исповедуется в своих глубочайших чувствах: "Воистину труд мой огромен, обязанности мои серьезны и разнообразны, но уверенность, которую внушают мне слова всеведущего Учителя, являются моим рпибежищем и поддержкой на пути, который открывается моему взору".
23 декабря в первом письме, обращенном к недавно избранному Национальному собранию Америки, он пишет: "То, что в силу непредвиденных и неизбежных обстоятельств я не могд поддерижвать с вами переписку с тех пор, как вы приступили к вашим разнообразным и сложным обязанностям, служит для причиной глубокого сожаления и печального разочарования". Это слова человека, пробудившегося от кошмара и теперь измеряющего глубину той бездны скорби, в которую он был ввергнут на протяжении последнего года своей жизни. "Тем не менее, - пишет он дальше, - меня поддерживает никогда не оставляющая меня уверенность - что бы ни случилось с борьбе за Дело Божие, какими бы неприятными ни оказались немедленные последствия этих событий, безграничная Мудрость заключена в них и в конечном счете  они способствуют развитию Дела в мире".
В этих ранних письмах он предлагает членам Собраний писать ему  и просит их уведомлять о своих "нуждах и желаниях, планах и ежедневной деятельности", чтобы он мог "своими молитвами и братской поддержкой хоть в малой степени содействовать успеху их славной миссии". Он прочувствованно благодарит за то, что его "скромные предложения" были выполнены, и уверяет друзей в своей "постоянной братской помощи".
Когда бахаи узнали из его телеграммы, что Хранитель вернулся в Хайфу, поток писем стал стекаться сюда со всех концов света. Однако как бы это ни вдохновляло и ни радовало, Шоги Эффенди оказался в довольно затруднительном положении, о чем он ясно  говорит в письме к своему троюродному брату, написанном в первые годы его служения: "Одна из наиболее тяжких проблем - моя частная переписка. Подражать примеру Учителя было бы самонадеянно с моей стороны и невозможно ввиду быстрого расширения Движения. Если же я буду писать одним и прерву переписку с другими, то, уверен, постепенно  это приведет к трениям, неудовольствию и даже враждебности, поскольку вы сами прекрасно знаете, сколько многие из друзей жду многого, между тем как сами делают мало. Полностью прервать личную переписку, положившись на косвенные послания, составленные моими помощниками и секретарями, самому же  писать, обращаясь непосредственно к Собраниям - тоже не решит проблему. Буду весьма благодарен услышать вашу точку зрения на эту головоломную проблему. Последний  вариант имеет один явный недостаток - прекращение всех личных контактов с друзьями". В январе 1923 года Храниетль написал германским верующим, что "из-за чрезвычайно быстрого роста Движения во всем мире" он не может переписываться лично со всеми верующими Востока и Запада, поскольку "это будет отнимать слишком много времени и энергии и не позволит уделять должного внимания другим обязанностям, столь срочным и жизненно важным в наши дни. Посему я с большой неохотой вынужден буду довольствоваться прямой перепиской с каждой группой бахаи в любом месте, будь то город или небольшая деревушка, координируя их... деятельность через Национальное собрания..." В ноябре 1923 года эта проблема продолжает волновать его. Он пишет в Британское национальное собрание, что "уделяет ему самое заботливое внимание" и заверяет, что "ни одно письменное послание, сколь бы важным оно ни являлось, будет в первую очередь вскрыто и прочитано лично мною", в 1926 году он пишет : "Я настолько обременен разными заботами, что порой прихожу в отчаяние, и с превеликим трудом выкраиваю время для частной переписки".
Многие годы, на протяжении почти тридцати шести лет, вопрос о том, как же все-тки справиться с перепиской, волновал Хранителя; в конце концов он решил не отказываться отвечать на частные письма, особенно приходившие из западных стран, и стран, где появлялись новые верующие, поскольку с болью узнал. что Собрания не всегда оказывались достаточно мудры в обращении с людьми, оказывались неспособны помочь им залечить их раны и проявить свою активность в делах Веры. Эта частная переписка с отдельными верующими не всегд авызвала удовольствие у национальных организаций, считавших, что информация о важных событиях, прежде чем доходить до  простых  верующих, должна соответствующим образом официально отфильтровываться. В  письме, написанном от лица Хранителя его секретарем в 1941 году и направленном в Национальное собрание, мы находим его объяснения собственной политики в подобных случаях: "Шоги Эффенди неоднократно заявлял  верующим во всех странах мира, что все бахаи располагают полной свободой писать ему по любому угодному им поводу; естественно и он также свободен отвечать им в любой угодной ему манере. В настоящее  время, когда Институты Дела только еще приступили к своей деятельности, он считает приниципиально важным поддерживать эту обширную переписку, сколь бы обременительна она ни была. Иногда случается, что он узнает о том или ином важном шаге, могущем повлиять на интересы Веры, из частного письма, а не от Собрания; естественно, было бы предпочтительнее, чтобы сведения поступали из официального органа, но, каков бы ни был источник, Хранитель заботился исключительно о благе Веры, и если какой-либо шаг кажется ему пагубным, то он заявляет о своей позиции. В данном случае он полностью свободен поступать так".
"Сейчас, - пишет Шоги Эффенди Тьюдору Поулу в 1923, - здоровье  мое окончательно поправилось, и я активно занят своей работой". Конечно же, переписка была далеко не единственной областью его деятельности; помимо этого "он был занят с несколькими паломниками, посетившими в эти дни  Святое Место". Он привык в эти первые дни своего служения проводить регулярные встречи в доме Абдул-Баха. В декабре 1922, пять  дней спустя после возвращения он пишет: "Я в полной мере познакомил этих паломников и проживающих в Святой Земле друзей с вашими новостями во время наших встреч в бывшей приемной Учителя". Заботясь о гостях, разделяя с ними трапезу в Доме западных паломников, стоявшем напротив дома Абдул-Баха, навещая Усыпальницы Баба и Учителя вместе с восточными друзьями и часто заходят к ним на чашку чая в близрасположенный Дом восточных паломников, Шоги Эффенди одним этим уже  посвящал достаточно времени и внимания улучшению и расширению Всемирного Центра Веры. 9 апреля 1922 года начались работы по строительству нового Дома западных паломников, планы которого, разработанные еще при жизни Абдул-Баха, Шоги Эффенди теперь активно воплощал в жизнь.  Во время первого Ризвана, хотя Шоги Эффенди ненадолго уехал в то время из Хайфы, обе Усыпальницы, Бахауллы и Баба, были озарены эелктрическим светом, следуя указаниям Учителя. сделанным перед кончиной, но вновь при участии и под контролем Шоги Эффенди. Уже во время визита мистера Рими в марте 1922 года Шоги Эффенди подробно обсуждал с ним различные возможности окончательного сооруженя Гробницы Абдул-Баха, местоположение будущего Храма Бахаи на горе Кармель и общий план благоустройства местного ландшафта.
Пожалуй, это была самая приятная часть возложенных на него высоких обязанностей, хотя и она требовала от него огромного количества времени и энергии. Но что доводило его до полного изнеможения и отчаяния, так это деятельность нарушителей Завета. В день своего возвращения в Хайфуон писал: "Уже ... страшные предвиденя Абдул-Баха касательно нарушителей Завета сбываются самым поразительным образом!" Положение продолжало непрестанно ухудшаться; в феврале 1923 он почувствовал, что необходимо телеграфировать в Америку: "Регистрируйте всю почту. Уведомьте друзей", из чего можно  заключить, что он не был уверен, что вяю корреспонденция доходит до него.  В январе он написал Хусейну Афнану: "Полагаю, из прошедшего опыта вам известно, что я стою за абсолютную искренность и скрупулезнейшую справедливость во всем, что касается интересов Дела, и как бескомпромиссно отношусь я к врагам Движения, чьи злобные и неустанные усилия один лишь Господь может пресечь". Человек, которому были адресованы эти строки, внук Бахауллы и племянник Абдул-Баха, сам в недалеком будущем стал видным сторонником нарушителей Завета; три его брата женились на трех внучках Учителя - две из них приходились сестрами самому  Хранителю, - и это способствовало такому немыслимо запутанному переплетению родственных чувств, обманам и ненависти, что в конце концов в конфликт была вовлечена вся семья Абдул-Баха и Шоги Эффенди потерял всех своих родственников. В этот момент сквозь облик во многом наивного юного Хранителя просвечивает стальная воля государственного человека, Защитника Веры и Заступника Верующих, которого Абдул-Баха оставил Своим последователям как величайший подарок, как Свое самое большое сокровище. Под конец уже цитированного письма Шоги Эффенди заверяет Афнана: "С чистым сердцем я  смело гляжу вперед и различаю безошибочные признаки того, что вы с желанием и решимостью будете отстаивать  Дело Учителя. и всячески избегать нарушителей Завета". По словам самого Шоги Эффенди, ему приходилось вершить свои труды "опаляемым жгучим дыханием ненависти, задыхаясь от праха, поднятого от земли нападками неусыпного врага".
Положение Веры нуждалось  в установлении прочных отношений с мандатными властями. Абдул-Баха был хорошо известным и высокоуважаемым человеком, однако маловероятно, чтобы хоть кто-либо в Палестине на единый миг мог себе представить, во что выльется "Движение", о чем Он Сам так часто говорил в дни, когда был избран его Главой. 19 декабря 1922 года Шоги Эффенди телеграфировал Верховному комиссару Палестины: "Примите мои лучшие пожелания и знаки моего личного к Вам расположения после моего возвращения в Святую Землю к своим обязанностям". Поскольку в городе явно ходили слухи и сплетни, усердно раздуваемые нарушителями Завета, касательно восьмимесячного отсутствия Шоги Эффенди, то телеграмма в Иерусалим была с его стороны не только жестом вежливости, но и тщательно взвешенным шагом.
Однако более всего Шоги Эффенди волновала судьба Усыпальницы Бахауллы в Бахджи. Ключи от внутренней Гробницы по-прежнему  находились у властей; право доступа  в другие части Усыпальницы было предосталвено в равной мере бахаи и нарушителям Завета; смотритель-бахаи занимал свою должность как и прежде, и в целом положение продолжало оставаться крайне неопределенным. Шоги Эффенди не знал покоя до тех пор, пока, благодаря его постоянным представительствам, которые  он направлял властям, поддержке и энергичному давлению со стороны бахаи всего мира, ему не удалось вновь взять опеку над Святой Могилой в собственные руки. 7 февраля 1923 он писал Тьюдору Поулу: "Я имел долгую беседу с полковником Саймсом и полностью изложил ему точное положение дел, громкий глас всей Общины Бахаи и ее неколебимую  решимость отстаивать Волю и Завещание Абдул-Баха. Недавно он отправил  Мухаммаду Али послание, в котором просит выделить сто восемь  фунтов на содержание полицейского, полагая, что, раз инициатива по захвату Гробницы исходила от него, то и расходы должен понести он. Тем не менее он не дал окончательного ответа на мою просьбу, и я ожидаю дальнейшего развития событий с глубоким беспокойством".
На следующий день Шоги Эффенди получил от своего двоюродного брата из Иерусалима такую телеграмму:
Его Преосвященству Шоги Эффенди Раббани, Хайфа.
Письмо получено предприняты незамедлительные шаги окончательное решение Верховного комиссара нашу пользу ключи ваши.

Упоминаемое письмо - письмо губернатора Акки, сэра Гилберта  Клейтона, посланное  им Верховному комиссару. В своем письме  Тьюдору Поулу Шоги Эффенди сообщает, что он в очень  дружественных отношениях с губернатором Хайфы, полковником Дж. Стюартом Саймсом, и несколько раз встречался с сэром  Гилбертом;  совершенно очевидно, что именно благодаря этим контактам власти приняли решение в пользу Хранителя, и ключи были официально возвращены законному смотрителю-бахаи, у которого их силой отобрали более года назад.
Однако хотя безопасность киблы мира Бахаи была теперь обеспечена раз и навсегда, дом Бахауллы, занятый багдадскими шиитами, по-прежнему находился в руках врагов Веры и продолжает оставаться в их власти по сей день; борьба за возвращение его под опеку бахаи долгие годы  служила для Шоги Эффенди источником серьезного беспокойства.
Всякий, кто подробно вникает  в какой-то определенный период жизни  Хранителя, испытывает силный соблазн сказать, что именно они был наихудшим, и это понятно, поскольку все его служен перенасыщено трудностями, напряженными ситуациями, огромными нагрузками. Но есть  промежутки, точки, когда напряжение это возрастало или, напротив, спадало. 1922, 1923 и 1924 годы, в том что касается его личной жизни, представляют из себя героическую попытку вступить в схватку с "левиафаном" - Делом Божиим, - которое ему повелели обуздать. Вновь и вновь  оказывался он сброшенным наземь. Раздираемый сомненями в собственной способности быть преемником Абдул-Баха, борясь с самим собою, как то делали перед ним столькие Избранные и Пророки, оспаривая в глубине души свою судьбу, отрекаясь от своего креста, взывая к Богу, дабы Тот облегчил его страдания - он ничего не мог поделать. Бессильно бился он в сетях могучего Завещания Учителя. Намеки на это мы находим во многих письмах: "отчаянные порывы бури, налетевшей на меня после кончины Абдул-Баха..." "Я же, со своей стороны, оглядываясь назад... на злосчастные обстоятельства: недуги и физическое истощен, соповждавшие первые годы моего служения Делу, чувствую, сколь малы мои заслуги, и был бы решительно в отчаянии, если бы не ободряющая память и вдохновенный пример кропотливых и неустанных усилий, которые мои собратья во всем мире прилагали в эти два решающих года для служения Делу". В другом письме он пишет: "... оглядваясь на мрачные дни моего затворничества, отравленные чувством тревоги и тоски... я очень хорошо представляю себе степень беспокойства, нет, отчаяния, охвативших мысли и души всех преданных слуг Возлюбленного в эти долгие месяцы неопределенности и гнетущего молчания..."
То, что его собственное состояние, невозможность соответствовать тому высокому положению, которое определил для него Учитель, угнетали его больше всего на протяжении многих лет, явствует почти из каждого письма. Еще в сентябре 1924 года он написал: "Скорблю по тем плачевным эффектам моих вынужденных и частых отлучек... моего продолжительного отсутствия, которые не могли не сказаться на общем положении дел, однако думаю, что мою страшную пассивность можно отнести не только за счет внешних проявлений дисгармонии, неудовольствия и неверности, как бы ни сковывали они мою работу, но также и за счет моих собственных несовершенств и слабости". С самого начала труднейшей его задачей было поверить в себя.
В начале лета 1923 года Шоги Эффенди снова покидает Хайфу, чтобы поправить здоровье и обрести успокоение среди одиночества горных вершин Швейцарии. Но в отличие от прежних лет, когда он, с помощью писем ли телеграмм, постоянно старался держаться в курсе дела, это был еще один окончательный уход, бегство в пустыню, вопрошания души, поиски единения с собою и со своей судьбой, чтобы наконец обрести силы вернуться к обязанностям своей высокой должности. Вернувшись в ноябре 1923 года, 14 числа того же месяца он направил американским верующим письмо, в котором после слов об очередном "вынужденном" отсутствии звучит фраза, дающая ключ к тому, что действительно творилось в его душе в те дни. Он пишет о "дивных откровениях Возлюбленной Воли и Завещания, столь поразительных в каждой подробности, столь возвышенных в своих наставлениях, что они бросают вызов и способны смутить самые глубокомысленные умы..." Разве можно усомниться, что и его ум был смущен? При великой скромности своей натуры, с одной стороны, и не менее великой веры в Учителя - с другой, столь характерных для Шоги Эффенди, он, безусловно, много думал о требованиях Завещания и о том, какой должна быть линия его собственного поведения теперь, когда "после долгого и ненарушимого молчания" он возвращался, чтобы вновь приняться за "служение Делу Бахауллы".
На этот раз он постарался вернуться точно к дню, когда отмечалась вторая годовщина вознесения Учителя. Событие это глубоко волновало его, что видно из телеграмм, которые он рассылал в разные страны, везде упоминая "о горестных воспоминаниях", и "скорби и тоске", которые вызывала в нем эта дата. В Персию он телеграфировал: "Сегодняшняя беспросветная скорбь  возвестит о заре нового дня для нашей возлюбленной Персии". На протяжении многих лет, во многих своих посланиях он подчеркивал важность этой годовщины и связанные с ней ассоциации; она всегда затрагивала в нм глубокие и трагические воспоминания. Помню, как после тридцать пятой годовщины смерти Абдул-Баха Шоги Эффенди не уставал повторять: "Понимаешь ли ты, что я несу этот груз уже тридцать шесть лет? О, как я устал!"
Используя сравнение, можно, пожалуй, сказать, что крылатый Хранитель из хризалиды, из кокона детсва перешел в новое состояние; быть может, ему не удалось полностью расправить крылья, но биение их становится все более могучим и уверенным, и воистину они начинают отбрасывать тень на все человечество. В его ранних сочинениях мы видим постепенный рост мастерства, совершенствование стиля, все большую отточенность и силу мысли. Давайте возьмем наугад несолько фактов и цитат, чтобы наглядно проследить эту  эволюцию. С самого начала он обращался к верующим с той трогательной, доверительной интонацией, покорявшей все сердца, прося их молиться за него, чтобы в сотрудничестве с ними он смог достичь "по возможности скорой победы Дела Божия" во всех странах. Он бросает вызов, мысль его всегда проницательна: "Неужели мы позволим увлечь себя потоку пустых, противоречивых мыслей или же мы останемся неколебимо стоять на вечной скале Божественных Предначертаний?"
"... неужели мы поверим, что все, постигающее нас, предначертано свыше, а не есть плод нашего слабодушия или небрежения?"   Еще в 1923 году мир и Дело видятся ему двумя разными началами, которые не следует сентиментально смешивать в единое целое, сваливать в одну кучу. Он уверяет, что Волю Господню "на время могут затмевать бессильные учения, жестокие теории, досужие измышления, модные концепции этого беспокойного, мятущегося века".
Снова и снова в письмах этих лет Шоги Эффенди упоминает, что долг каждого - "внести свою лепту и помочь заблудшему, страдающему миру". В письме одному из друзей он проводит в вышей степени знаменательное разграничение: "Настало время, когда друзьям... следует подумать не о том, как им помогать Делу, а о том, какие услуги Ему более Угодны". Что ж, мы вправе и до сих пор сомневаться в значении этих слов. Каковы нужды Дела, в каком направлении оно развивается, каковы его цели?
Интерес Шоги Эффенди к островам Тихого океана и понимание роли развития Дела в этой районе проявлись уже в первые годы. В январе 1923 года он отправил на острова Тихого океана послание, составленное в нежных, романтических выражениях, где писал, что "даже самые имена их вызывают в нас столь возвышенное чувство надежды и восхищения, что ни жизненные невзгоды, ни течение времени над ними на властно", а в письме, датированном январем 1924, обращается к дорогим и возлюбленным Абдул-Баха в Австралии, Новой Зеландии, Тасмании и прилегающих землях: "Друзья и глашатаи Царствия Бахауллы! Свежий ветер, пропитанный благоуханием вашей любви и преданности нашему возлюбленному Делу, вновь донесся от далеких южных берегов в Святую Землю, напомнив всем нам о том неугасимом духе служения и самопожертвования, которое кончиан нашего Возлюбленного заставила ярко вспыхнуть во всех уголках земли".
Слова из письма к Американскому духовному собранию от декабря 1923 года словно бы обращены к самому себе: "Неисповедимая мудрость Божия уже столь ясно заявила о себе, что мы, те, кто призван нести величайшую в мире весть  срадающему человечеству, должны  вершить свой труд в тяжелейших условиях, посреди окружения, на поддержку которого рассчитывать не приходится, перед лицом небывалых испытаний, и без всяких дополнительных стредств, или влиятельной поддержки - медленно, но верно стремиться к тому, чтобы завоевать и возродить людские сердца". Многим из этих ранних писем, обращенных к разным Духовным Собраниям, присуще это качество: перед нами не столько подробное философское рассуждение, сколько плод глубинных мучительных раздумий. В том  же месяце он пишет: "... воистину, работа наша, особенно в сравнении с феноменальным ростом и развитием дел земных, продвигается мучительно и медленно, однако мы твердо верим и никогда не усомнимся в том, что великая духовная Революция, которую Всемогущий призвал нас произвести в сердцах человеческих, медленно, но верно приведет к полному возрождению всего человечества". "Сколь бы велико ни было наше смятение, какие бы неожиданные невзгоды ни поджидали нас в жизни, будем помнить, какой пример оставил нам Он (Учитель), и, вдохновленные и благодарные, будем нести наш крест со стойкостью, дабы в грядущем мире, пред ликом и в божественном присутствии нашего возлюбленного Утешителя, мы могли получить от Него истинную награду за наши труды". "Какие бы беды ни обрушились на нас, каким бы беспросветно мрачным ни казалось нас порой будущее, стоит шиь нам не отступаться от своего дела и мы можем быть уверены, что Десница Незримого содействует нам, придавая событиям и происшествиям в мире такой ход, который поможет проложить путь к конечному осуществлению наших целей и упований человечества". "Наша первичная обязанность состоит в том, чтобы своими словами и делами, своим примером и поведением создать атмосферу, в которой слова Бахауллы и Абдул-Баха, копившие силы на протяжении без малого восьмидесяти лет, созрели и принесли плод, который один только способен обеспечить мир и процветание в этом обезумевшем мире". "... итак, да восстанем, дабы проповедовать Его Дело со всей справедливостью, убежденностью, пониманием и мощью... превратим это в главную страсть нашей жизни. Рассеемся по отдаленнейшим уголкам земли, пожертвуем нашими личными интересами, удобствами, вкусами и удовольствиями, смешаемся с людьми разных рас и национальностей; узнаем их нравы, обычаи, мысли и привычки". Тон некоторых из этих писем напоминает его великие послания, в период создания Божественного Плана, однако все они были написаны зимой 1923-24 годов. Он сам сформулировал задачу - явить Веру "яркому свету всемирного признания", употребив это выражение в том же году.
С детства проникшись духом Учения, имея и редкую и почетную возможность читать и переписывать труды Учителя, Шоги Эффенди твердой рукой направлял западных и восточных друзей по предназначенному пути. Еще в марте 1922 года, в письме к американским верующим он заявил: "... друзьям Господа, где бы они ни жили, строго запрещается вмешиваться в дела политические". В самых ранних письмах он еще употребляет слово "первопроходец", а в 1925 перед ним - список  центров Бахаи по всему миру!
Несмотря на то, что он описывал как "мой тяжкий и тернистый путь", несмотря на "груз ответственности и заботы, ставший моим нелегким жребием и моей почетной обязанностью", он ясно выражал и блестяще понимал нужды Дела и задачи, стоящие перед верующими. Подобным же образом он четко определял отношения, которые хотел установить между собой и верующими мира. 6 февраля 1922 года он пишет одному из персидских бахаи: "Невзирая на то, чем мне удастся стать в будущем, я хочу, чтобы меня знали и я сам воспринимал себя исключительно одним из работников Его Виноградника... что бы ни произошло, я полагаюсь на Его (Абдул-Баха) чудодейственную любовь ко мне. И я ни в коем случае не желаю своими поступками, мыслями или словами воспрепятствовать течению Его укрепляющего Духа, в поддержке которого я так нуждаюсь, сталкиваясь с ответственностью, которую Он возложил на мои юные плечи..." 5 марта он сделал следующую приписку к письму в Америку: "Позволю себе также выразить искреннее желание, чтобы друзья Господа повсеместно видели во мне лишь истинного брата, объединенного с ними единством служения Святым Вратам Учителя, и обращались ко мне устно и в своих письмах исключительно как к Шоги Эффенди, ибо мне желательно быть известным под тем именем, какое пожелал дать мне ваш Возлюбленный Учитель, поскольку оно, как никакое другое, способствует моему духовному росту и развитию". В 1924 году он отправил индийским бахаи предельно краткую телеграмму: "Отмечать мой день рождения не следует". В 1930 его секретарь писал  от его имени: "Касательно положения Шоги Эффенди: оно должно быть именно таким, каким Учитель определил его в Своей Последней Воле, и никаким иным. Если кто-либо превратно истолкует хотя бы один из пунктов Воли, он извратит все ее значение. "Разослав открытое письмо, известное как "Завет Бахауллы", Шоги Эффенди раз и навсегда разъяснил собственное положение, категорически отделяя положение, определенное Бахауллой Абдул-Баха: "В свете этой истины молитвы, обращенные к Хранителю Веры, обращения к нему как к повелителю или учителю, как к его святейшеству, а равно и испрашивание его благословеня, празднование дня его рождения или любого события, связанного с его жизнью, равноценно отступлению от истин, заключенных в нашей возлюбленной Вере".
И еще одна цитата из письма, написанного в 1945 по его поручению секретарем: "... он никогда не заходил так далеко и не запрещал своим друзьям иметь у себя свои живописные или фотографические изображения; он просто предпочитал, чтобы они уделяли больше внимания возлюбленному Учителю".

Да будет благословенна и славна эта первая ветвь Божественного Древа Священной Любви, произросшая в благодати, нежная, цветущая и зеленеющая от двух Святых Древ; самая дивная, несравненная и бесценная жемчужина, сияющая из глубин Двух Бурных Морей.
Словно мощный поток солнечного света, прорвав мрачную грозовую завесу, высветил хрупкую фигуру маленького мальчика - внука пленника турецкого султана, жившего в городе-тюрьме Акко в турецкой провинции Сирия. Слова же эти были написаны Абдул-Баха в первой части Его Завещания и относились к Его старшему  внуку - Шоги Эффенди. И хотя он уже был назначен наследственным преемником своего деда, ни сам ребенок, ни постоянно множащееся по всему миру войско последователей Бахауллы не знали об этом факте. На Востоке, где принцип наследования по прямой давно  укоренен и считается в порядке вещей, никто ни минуты не сомневался, что поскольку Сам Бахаулла продемонстрировал таинственную суть этого великого принципа первородства, то и Абдул-Баха, Его сын и преемник, поступит так же. Еще задолго до Своей кончины, отвечая на вопрос одного из персидских верующих, кто же он, тот, кто все перейдет после Его смерти, Абдул-Баха написал: "Воистину знайте, что это - великая тайна. Подобно перлу, хранится она в своей раковине до срока, когда ей предстоит быть явленной. Настанет день, когда источится ее свет, и все тайны раскроются и станут очевидны". Новый свет проливают на этот вопрос дневники доктора Юнис Хана, который провел  с Абдул-Баха три месяца в Акке в 1897 году, а затем еще несколько лет, начиная в 1900 года. Из его слов мы узнаем, что, возможно, благодаря достигшей Запада вести о том, что у Учителя родился сын, американский верующий написал Ему, что в Библии упоминается, что после Абдул-Баха "дитя  поведет их за собою" (Исайя 11:6) и действительно ли это означает существование живого ребенка? В 1897 году Юнис Хан не знал об этом вопросе и что, отвечая на него, Абдул-Баха явил следующую Скрижаль: "О Служанка Божия! Воистину ребенок родился и жив, и многие чудеса произойдут от него. Ты еще узришь его наделенным совершенною внешностью, великими способностями, абсолютным совершенством, огромной силой и непревзойденной мощью. От лица его будет исходить сияние, озаряющее мир; посему помни об этом, сколько бы тебе ни пришлось жить, а след его останется в столетьях. И да пребудет с тобой слава и благодать Божия. Абдул-Баха Аббас».
Может вызвать удивление, что столь важная Скрижаль была неизвестна на Востоке, но не следует забывать, что в те поры не было практически никаких контактов между Бахаи Востока и Запада и Скрижали распространялись среди американских друзей в рукописных списках либо изустно. Когда Юнис Хан получил письмо из Америки, темные тучи в лице нарушителей Завета еще больше сгущались над головою Учителя, почему он и был в совершенном неведении относительно тех обстоятельств, которые могли заставить его друга обратиться с подобным вопросом к Абдул-Баха; тем не менее, в своем дневнике он отмечает, что узнал о существовании Скрижали лишь спустя много лет. Юнис Хан пишет: "Абдул-Баха прогуливался перед зданием "хана" (так называлось здание, где верующие Акки обычно собирались); подойдя, я сказал Ему, что некто написал мне из Америки, что мы слышали - Учитель сказал, что тот, кто по облику последует за ним, что он недавно родился и уже пребывает в мире. Ежели это так, то мы удовлетворены ответом, если же нет - что тогда? Выждав мгновение и глядя на меня многозначительно и со скрытым волнением, Он отвечал: "Да, это так". Услышав такие благие вести, душа моя  возрадовалась; я укрепился в уверенности,  что нарушители Завета обратятся в прах, что Дело Божие восторжествует в мире и что этот мир станет зерцалом мира небесного. Однако, дабы выяснить у Него, что именно Он разумеет под словом "облик", поскольку мы, бахаи, вкладываем в него особый смысл и оно прозвучало для меня загадочно, я вновь спросил Его: "Означает ли это откровение?" Если бы Он ответил "да" или "нет", это могло бы вызвать еще большие недоразумения, но по счастью Его окончательный ответ развеял все сомнения. "Торжество Дела Божия в его руках", - отвечал Он. Затем Юнис Хан утверждает, что написал об ответе Абдул-Баха американскому верующему, но долгие годы хранил молчание об этом разговоре и даже про себя боялся представить, какие бы это могло иметь последствия и задаваться вопросом, где находится ребенок - в Акке или каком-либо ином месте. Подобную сдержанность со своей стороны он объясняет словами Бахауллы из книги Его Завета, в которых Он говорит, что все взоры должны быть устремлены на Средоточие Завета (Абдул-Баха), и теми интригами и распрями, которые на протяжении двух поколений раздирали семью Явления Божия. В другой части своего дневника Юнис Хан описывает, как он сам впервые увидел старшего внука Учителя: "Много дней населяющие Дом Паломников просили Афнана (отца Шоги Эффенди), чтобы он показал им мальчика. Однажды, неожиданно, в бируни (приемную Учителя) внесли четырехмесячного ребенка. Верующие с радостью приблизились к нему, однако я сказал себе: "взгляни на него только как на ребенка бахаи". Тем не менее, не в силах справиться со своими чувствами, я преклонил пред ним колени и на мгновение был совершенно заворожен красотой ребенка, приникшего к груди матери. Поцеловав его мягкие волосы, я ощутил в нем такую силу, какую трудно выразить словами, разве что сказать, что перед вами - Дитя на руках у Богоматери. Несколько дней лицо этого ребенка неотступно стояло у меня перед глазами, потом постепенно я позабыл его. Еще дважды довелось мне переживать подобное: когда ему было девять и когда ему было одиннадцать лет". Юнис Хан вспоминает также, что когда он увидел в младенце Шоги Эффенди внутренние и внешние свидетельства его величайшей духовности и неповторимого характера, он не мог больше сдержаться и доверил некоему старому и почтенному верующему те памятные, слышанные им от Абдул-Баха слова о том, что в руках этого мальчика - победа Дела Божия. Но, когда бы это ни произошло, факт заключается в том, что до того, как Учитель не скончался в ноябре 1921 года и Его Завещание не было найдено в Его сейфе, вскрыто и оглашено, никто из бахаи в мире не знал, что Шоги Эффенди - это та самая "несравненная жемчужина", причем столь несравненная и славная, что Абдул-Баха оставил его единственного после Себя вплоть до ноября 1957, когда он был призван в те Моря, что его породили. Шоги Эффенди родился в двадцать седьмой день месяца Рамазан, в 1314 году по мусульманскому летоисчислению. Это было воскресенье, 1 марта 1897 года по григорианскому календарю. Эти даты мы находим в одной из записных книжек Шоги Эффенди, которые он вел собственноручно в дни своего детства. Он был первым, старшим внуком Абдул-Баха, рожденным Его старшей дочерью Зийа Ханум и ее мужем Мирзой Хади Ширази - одним из семейства Афнанов, приходившимся родственником Бабу. Дед его неизменно обращался к нему Шоги Эффенди, и Он же наказал, чтобы к его имени постоянно добавляли титул "Эффенди", и даже просил его отца, чтобы тот называл его именно так, а не просто "Шоги". Слово "Эффенди" обозначает примерно то же, что "сэр" или "мистер" и добавляется к имени мужчины в знак уважения, как слово "Ханум", обозначающее "леди" или "мадам", добавляется к имени женщины.
В день рождения Шоги Эффенди Абдул-Баха и Его семья все еще были пленниками турецкого султана Абдул-Хамида; до тех пор, пока революция младотурков в 1908 году и последующее освобождение политических заключенных не освободила их от изгнания, которое для Него и Его сестры продлилось более сорока лет. В 1897 году все они жили в доме, известном как дом Абдуллы-паши - бывшем каменном здании больших турецких военных казарм, где Бахаулла, Абдул-Баха и сопровождавшие Их верующие были заключены с момента первого вступления на землю Акки в 1868 году. Это было то самое здание, где первая группа паломников в Запада посетила Учителя зимой 1898-99 годов и куда съезжались впоследствии многие первые верующие Запада; на омнибусе, запряженном тремя лошадьми, они добирались от Хайфы до Акки, въезжали в укрепленный город-тюрьму и как гости проводили несколько дней в Его доме. Оттуда же ?Абду?л-Бах?, уже после Своего освобождения, переехал в Хайфу, находившуюся в двенадцати милях на другой стороне залива Акки. Пройдя через галерею, опоясывающую верхний этаж здания, они попадали в маленький закрытый сад, где росли цветы, плодовые деревья и несколько высоких пальм, откуда длинная лестница вела наверх в открытый дворик, двери из которого вели в разные комнаты и длинный коридор, по сторонам которого тоже находились жилые помещения.
Чтобы понять, что творилось в сердце Абдул-Баха, когда в возрасте пятидесяти трех лет у Него родился первый внук, надо вспомнить, что Он уже успел потерять не одного сына, самым дорогим и удивительным из которых был Хусейн, маленький мальчик красивой наружности и с большим достоинством, скончавшийся всего лишь несколько лет отроду. Их четырех оставшихся в живых дочерей Абдул-Баха три принесли Ему тринадцать внуков, но лишь старшей удалось подтвердить высказывание о том, что "дитя есть тайная сущность его родителя", не только в том значении, что она хотела подчеркнуть  наследственные достоинства своего отца, но что ребенок вел свой род от Пророков Господних и унаследовал благородство от своего деда Абдул-Баха. Глубина чувств Абдул-Баха в это время нашла выражение в Его собственных словах, в которых Он ясно утверждает, что имя Шоги - дословно "устремляющийся" - было дано Его внуку Господом: "... Боже! Это ветвь, произросшая от древа Твоей милости. Благодатью Твоей дано будет ему возрасти, и потоки щедрот Твоих сделают его цветущей и плодоносной ветвью. Да возрадуются очи родителей его, Ты, кто даешь тому, кому пожелаешь, и Ты даровал ему имя Шоги, дабы мог он стремиться к Твоему Царству и воспарить в пределы незримого!" Из-за признаков, которые Шоги Эффенди выказывал еще в самую раннюю пору, симпатия к нему Учителя пускала в Его сердце все более глубокие корни.
Мы счастливы, что располагаем рассказом Эллы Гудалл Купер, одной из певых западных верующих, о встрече, свидетельницей которой она стала - встрече между Абдул-Баха и Шоги Эффенди - во время своего паломничества в марте 1899 года в доме Абдуллы-паши: "Однажды... я присоединилась к женщинам Семьи в комнате, где Пресвятой Лист обычно пилf свой утренний чай; возлюбленный Учитель сидел в любимом углу дивана, откуда через окно справа Он мог наблюдать крепостной вал и расстилавшееся внизу лазурно-голубое море. Он трудился, записывая Скрижали, и мирную тишину комнаты нарушало только кипенье самовара, в котором молодая служанка готовила чай. Но вот Учитель оторвался от работы и с улыбкой попросил, чтобы Зийа Ханум спела молитву. Когда она закончила, из двери, напротив которой сидел Абдул-Баха, показалась маленькая фигурка. Сняв туфли, он вошел в комнату, не отрывая глаз от лица Учителя. Абдул-Баха взглянул на него с такой любовью и приветливостью, будто взглядом позвал мальчика к Себе. Шоги, красивый маленький мальчик, с камейно тонкими чертами лица и выразительными темными глазами, в которых светилась душа, медленно приближался к Учителю, словно тот притягивал его некоей невидимой нитью. И вот он уже стоял перед Ним. Абдул-Баха не обнял его; Он сидел совершенно неподвижно, только несколько раз медленно и величаво кивнул, как бы говоря: "Понимаешь? Наша связь - не просто физическая связь между дедом и внуком, а нечто куда более глубокое и значительное". Пока мы, затаив дыхание, следили за происходящим, мальчик поднял полу халата Абдул-Баха, почтительно приложил ее ко лбу, поцеловал, - и все это ни на минуту не сводя глаз с лица обожаемого Учителя. Через мгновение он отвернулся и принялся играть, как любой нормальный ребенок... В то время он был единственным внуком Абдул-Баха... и естественно все паломники крайне интересовались им". Какова же должна была быть борьба в душе деда, чтобы держать в таких строгих рамках Свою любовь к ребенку - так, чтобы ни малейший ее проблеск не подверг опасности его жизнь, ибо ненависть и зависть Его многочисленных врагов неустанно искали ахиллесову пяту, дабы добиться Его погибели и падения. Много раз, когда Шоги Эффенди вспоминал об Абдул-Баха, я чувствовала, сколь безгранична и всепоглащающа была его собственная любовь к Учителю, однако он понимал, что Абдул-Баха скрывает Свою страстную привязанность, чтобы оградить его и предохранить Дело Божие от врагов и недоброжелателей.
Шоги Эффенди был небольшого роста, очень чувствительный, подвижный и озорной ребенок. Он не отличался крепким здоровьем, и это служило постоянным источником беспокойства его матери. Однако впоследствии он обладал железной конституцией, что вкупе с феноменальной силой характера и воли позволяло ему преодолевать любые препятствия на своем пути. На первых фотографиях мы видим худощавое лицо, огромные глаза и красиво очерченный подбородок, отчего в детстве лицо его походило на сердечко. Уже на этих ранних портретах заметна грусть, мечтательная задумчивость, склонность к страданию, которая подобна тени на стене - детской тени, принявшей размеры взрослого человека. Будучи уже мужчиной, он сохранил изящество и хрупкость сложения, что делало его физически больше похожим на его прадеда - Бахауллу. Он говорил мне, что сестра Абдул-Баха, Пресвятой Лист, беря его руки в свои, говорила: "Как они похожи на руки моего отца". У него были, что я называю "интеллигентные" руки: довольно широкая ладонь, сильные нервные пальцы, выступающие вены; он очень выразительно жестикулировал и был уверен в движениях. Амелия Коллинз, много лет прожившая в Хайфе, всегда говорила, что по этим рукам можно понять, сколь нелегка жизнь Хранителя. У него были те обманчиво карие глаза, которые людям, не имеющим возможности заглядывать в них так часто, как это делала я, иногда кажутся голубыми. На самом деле они были прозрачно ореховые, временами принимая теплый сероватый оттенок. Я никогда не видела такого выразительного лица и глаз, как у Хранителя; каждое переживание, каждая мысль отражались на его лице, как свет и тени отражаются на воде. Когда он был счастлив или обрадован чему-то, у него была привычка так широко открывать глаза, что они всегда казались мне двумя прекрасными солнцами, встающими над горизонтом, сияющими от переполняющего их чувства. Негодование, гнев, скорбь всегда одинаково ясно отражались в них, и, увы, поводы к тому были, настолько полной проблем и печалей была его жизнь. Ноги у него были такие же красивые, как и руки, маленькие, с высоким подъемом, производящие впечатление силы.
Может быть, это прозвучит неуважительно по отношению к Хранителю, если назвать его озорным ребенком, но он сам всегда говорил мне, что был признанным вожаком среди ребятни. Полный высоких помыслов, вдохновения, бесстрашный, маленький мальчик был неистощим на выдумки; если где-то что-то затевалось, то за этим, конечно же, стоял Шоги Эффенди! Эта неуемная энергия часто служила источником беспокойства, когда он сломя голову носился по высокой крутой лестнице, а паломники, столпившись внизу, ожидали появления Учителя. Его бурные чувства невозможно было ничем обуздать, но именно за счет своего энтузиазма он, повзрослев, превратился в неутомимого, несгибаемого предводителя сил Бахауллы, ведя их от победы к победе к духовному завоеванию всей Земли. Мы располагаем весьма достоверным свидетельством этого качества Хранителя: желая сделать приятное Своему маленькому внуку, Сам Абдул-Баха написал ему на использованном конверте короткое послание: "Шоги Эффенди - человек мудрый, но крайне непоседливый!" Из этого, однако, вовсе не стоит делать вывод, что Шоги Эффенди был человек плохо воспитанный. Детям на Востоке - а уж тем более детям Абдул-Баха - прививают хорошие манеры с раннего возраста. Семья Бахауллы происходила от царей, и благодаря семейной традиции, независимо от Его учения, которое рассматривает вежливость как нечто обязательное, благородное воспитание и правила хорошего тона отличали Шоги Эффенди с детских лет. В те времена было принято вставать на заре и проводить первый час дня в комнате Учителя, где читали молитвы, а затем вся семья завтракала вместе с Ним. Дети сидели на полу, скрестив ноги, скрестив руки на груди, с видом величайшего почтения; если их просили спеть для Абдул-Баха, то между ними никогда не было никаких ссор или пререканий. Завтрак состоял из чая, который кипел, булькая в большом медном русском самоваре, и подавался очень горячим и сладким, из белого пшеничного хлеба и козьего сыра. Доктор Зийа Багдади, близкий друг семьи, вспоминая об этих днях, рассказывает, что Шоги Эффенди всегда появлялся первым, боясь опоздать, после того как однажды получил хорошую встрепку - и не от кого-нибудь, а от собственного деда! Он также рассказывает историю о первой Скрижали, которую Шоги Эффенди получил от Абдул-Баха. Доктор Багдади вспоминает, что, когда Шоги Эффенди было всего пять лет отроду, он не отставал от Учителя с просьбой написать что-нибудь для него, и тогда Абдул-Баха собственной рукою начертал следующее прочувствованное послание: "Во имя Господне! О Мой Шоги! у Меня совершенно нет времени для разговоров - оставь Меня! Ты просил написать - Я написал. Что еще Я могу сделать? В твоем же возрасте лучше заниматься не чтением и письмом, а предаваться играм, распевая молитвы в честь Благословенной Красы так, чтобы лучше запомнить их и чтобы Я мог слышать твое пение, потому что времени более у Меня ни для чего нет". Вероятно, что когда этот драгоценный подарок попал в руки мальчика, он вспомнил все молитвы Бахауллы, какие знал и принялся распевать их так громко, что было слышно на всю округу; когда же родители и другие члены семьи Учителя принялись ему выговаривать, то, по свидетельству Доктора Багдади, Шоги Эффенди ответил: "Учитель написал, чтобы я пел так, чтобы Он мог меня слышать! Вот я и стараюсь!" - и продолжал петь своим высоким голоском по нескольку часов в день. Наконец родители стали умолять Учителя остановить его, но Тот отвечал, чтобы они оставили Шоги Эффенди в покое. Такова была одна сторона этого задания. Другая же заключалась в следующем: распевая молитвы, маленький мальчик запомнил некоторые из трогательных отрывков, написанных Абдул-Баха после кончины Бахауллы, и, когда он пел, слезы искреннего горя катились по маленькому лицу. Из другого источника нам доводилось слышать, что когда некий западный гость, живший в то время в Его доме, попросил Его явить несколько молитв специально для маленьких детей, то Абдул-Баха исполнил его просьбу, и первым, кто выучил и стал распевать эти молитвы, был Шоги Эффенди, который и позже пел их на встречах своих друзей. Няня Шоги Эффенди любила вспоминать случай, когда Учитель пожелал позвать для своего маленького внука некоего мусульманина, певшего в мечети, чтобы тот хотя бы раз в неделю приходил и своим мелодичным голосом пел для мальчика стихи из Корана. У Самого Учителя, матери Хранителя и вообще у многих в семье были приятные, напевные голоса. Все это должно было произвести глубокое впечаление на Шоги Эффенди, который не переставал петь до конца дней. Голос его невозможно описать: полный. скорее средний, ясный, с красивыми переливами - пел ли он по-английски либо по-персидски, но, пожалуй, более красиво звучало на арабском и персидском. Мне оно всегда напоминало жалобное пенье голубки, одиноко примостившейся на ветви дерева. Сердце мое сжималось, когда  я слышала эту печальную жалобу, прорывающуюся сквозь уверенные звуки хорошо поставленного голоса; странным было и то, как необъяснимо менялся он, когда после пения в Усыпальнице Баба он отправлялся в Усыпальницу Учителя и читал там молитву Абдул-Баха "Ниц и в слезах, воздеваю я к Тебе руки..." В голосе Хранителя появлялась нежность и томление, которых мне больше никогда и нигде не доводилось слышать; перемена эта происходила всегда, всегда была одной и той же. В своих воспоминаниях об этих ранних днях один из верующих бахаи написал, что однажды, войдя в комнату Учителя, Шоги Эффенди взял Его перо  и пробовал написать что-то. Абдул-Баха ласково притянул его к Себе, тихонько похлопал по плечу и сказал: "Сейчас не время писать, сейчас время беззаботно играть, ибо много придется тебе еще писать в будущем". Однако желание ребенка учиться привело к тому, что в доме Абдул-Баха организовали классы, занятия на которых вел некий старый верующий-перс. Я помню, что однажды, скорее всего тогда он жил в Акке, Шоги Эффенди и другим детям более старшего возраста преподавала итальянка, которая была для них кем-то вроде гувернантки - седоволосая женщина в летах, она как-то навещала нас вскоре после нашей свадьбы. Хотя ранние годы Шоги Эффенди прошли в городе-тюрьме Акке, в окружении рвов и крепостных стен, с часовыми у двух ворот - это не значит, что он был совершенно лишен свободы передвижения. Ему часто приходилось навещать дома бахаи, живших в черте города, ходить в хан, где останавливались паломники, в сад Ризван и в Бахджи. Много раз дед с удовольствием брал его с Собой на эти прогулки. Нам говорили, что однажды он провел ночь в Бахджи, дом этот с тех пор стал домом для паломников; случалось, Абдул-Баха Сам укладывал его спать, повторяя: "Я скучаю по нему". Его брали с собой в Бейрут - единственный большой город во всем районе, куда часто ездили члены семьи Абдул-Баха. Доктор Багдади рассказывает, как во время одного из подобных посещений, когда Шоги Эффенди пяти-шестилетним мальчиком сопровождал своих родителей, Пресвятой Лист и других членов семьи, он провел большую часть дня в комнате Доктора Багдади, разглядывая медицинские книжки и картинки в них и задавая вопросы. Видимо, Шоги Эффенди хотелось увидеть действительное вскрытие, картинки не удовлетворяли его. Эта горячая страсть к знаниям (и, без сомнения, огромные глаза, глядевшие так настойчиво и вопрошающе) окончательно сломили сопротивление молодого студента-медика, у которого уже была на готове жертва - большая дикая кошка, и он приступил к вскрытию в присутствии Шоги Эффенди, его дяди и слуги, подстрелившего животное. Все следили завороженно, в полном молчании. Когда все было окончено, и доктор Багдади невольно задавлся про себя вопросом, что мог понять во всем этом такой маленький мальчик, то как же он был поражен, когда Шоги Эффенди слово в слово повторил все пояснения, которыми доктор Багдади сопровождал операцию. "Я подумал тогда, - пишет доктор Багдади, - что это не обычный ребенок, а воистину - бесценный, обворожительный ангел!" Поскольку одним из предметов, которые Шоги Эффенди изучал в 1916 году, была зоология, он наверняка вспомнил свой первый урок анатомии. Продолжая свой рассказ, доктор Багдади пишет, что в дополнение к столь необычной восприимчивости Шоги Эффенди был столь чувствителен и мягок по натуре, что если ему случалось обидеть кого-то из товарищей - даже если тот в чем-либо обманул его - он всегда сам обнимал и успокаивал его; перед тем как ложиться спать, он всегда просил своих маленьких друзей позабыть взаимные обиды. Иногда Шоги Эффенди беспокоили яркие, запоминающиеся сны, равно приятные и неприятные. Рассказывают, что однажды ночью он проснулся с плачем и Учитель попросил няню принести Шоги Эффенди к Нему, чтобы успокоить его; обратясь к Своей сестре, Пресвятому Листу, Учитель сказал: "Смотри, ему уже снятся сны!" Существует крайне мало свидетельств того, каким представлялся людям иных религий этот внук Абдул-Баха. Тем не менее одно из них заслуживает того, чтобы привести его целиком. Это воспоминания немецкого женщины-врача, Й. Фальшер, жившей в Хайфе и пользовавшей женщин в доме Абдул-Баха. Следует помнить, что ее исключительно интересный рассказ стал известен только спустя одиннадцать лет после рассказываемых событий, но значения своего он не утратил. "Когда я вернулась домой 6 августа 1910 года после профессионального визита на гору Кармель, наш старый слуга Хадштиле сказал мне: "Только что здесь был слуга от Аббаса Эффенди и попросил доктора прийти в "ассер" (три часа) на женскую половину дома Учителя, потому что у одной из женщин сильно разболелся палец". Мне не хотелось так рано отправляться с визитами в субботнее утро. Но поскольку я знала, что Учитель никогда не пошлет за мной в такое время без серьезной на то причины, то решила идти... Когда все было закончено, а на палец и руку я наложила повязку, Бейа Ханум отправила маленькую страдалицу в постель и пригласила меня немного отдохнуть и перекусить вместе с прочими женщинами. Мы потихоньку пили кофе, беседуя на турецком, который для меня легче арабского, когда в комнату вошел слуга и сказал: "Аббас Эффенди хочет, чтобы доктор зашла к Нему в "селамик" (комнату для рисования), прежде чем уйдет". ...Учитель попросил  меня рассказать, как обстоит дело и миновала ли уже опасность заражения крови. Я дала Ему утвердительный ответ. В эту минуту в комнату вошел зять - муж старшей дочери Аббаса Эффенди - с явным намерением попрощаться с Учителем. Поначалу я не заметила, как вслед за высоким полным достоинства мужчиной в комнате оказался его старший сын, Шоги Эффенди, и, по восточному обычаю поцеловав Ему руку, приветствовал своего боготворимого деда. Я уже несколько раз мельком видела мальчика. Бейа Ханум недавно рассказала мне, что этот отрок примерно двенадцати лет отроду - старший из мужчин, прямых наследников Пророка, и является единственным преемником и представителем визиря, т.е. Учителя. Пока Аббас Эффенди на персидском обсуждал какое-то дело с отцом Шоги Эффенди, Абу Шоги, стоявшим перед Ним, внук, вежливо поприветствоватв нас, и поцеловав руку своей двоюродной бабушки, в самой почтительной позе расположился у двери. В эту минуту в комнате появилось довольно большое число знатных персов, возгласы приветствия и прощания смешались, люди  входили и выходили, все это длилось около четверти часа. Бейа Ханум и я отошли к окну и вполголоса продолжали наш разговор на турецком. Тем не менее я не могла отвести глаз от еще очень молодого внука Аббаса Эффенди. На нем был европейский летний костюм: короткие штаны с длинными чулками, выше колен и короткая куртка. По росту и сложению ему можно было дать тринадцать или даже четырнадцать лет... На детском его лице, смуглом, уже достаточно серьезном меня прежде всего поразили большие печальные  глаза. Мальчик неподвижно застыл на своем месте, поза его выражала покорность. Отец Шоги Эффенди  и сопровождавший его мужчина попрощались с Учителем, но, прежде чем выйти, отец что-то шепнул сыну, после чего тот неспешным, размеренным шагом, совсем как взрослый, приблизился к своему возлюбленному деду, дождался, пока к нему обратятся, ясным звонким голосом ответил на персидском и со смехом был отпущен, хотя прежде ему снова было дозволено почтительно поцеловать руку деда. На меня произвело глубокое впечатление то, как мальчик медленно удалялся из комнаты, а его темные, лучащиеся умом и искренностью глаза ни на миг не отрывались от голубых, магически мерцающих глаз его деда. Аббас Эффенди встал и подошел к нам, мы мгновенно поднялись, но Учитель попросил нас, чтобы мы сидели по-прежнему, и Сам присел рядом с нами на скамейку. Мы по обыкновению ждали, пока Он первым нарушит молчание, что Он вскорости и сделал: "Итак, дочь моя, - начал Он, - как тебе понравился Мой будущий Елисей?" - "Учитель, если говорить откровенно, у мальчика лицо и темные глаза мученика - человека, которому придется немало пострадать!" В раздумье Учитель устремил Свой взгляд поверх наших голов и лишь долгое время спустя вновь обратил на нас взгляд, сказав: "Взор Моего внука - не взор первопроходца, бойца или триумфатора, но в нем читается глубокая преданность, упорство и обязательность. И ты знаешь, дочь моя, почему он станет преемником тяжелого наследия - быть Моим Визирем (Главой, занимающим высокий пост)?" Не дожидаясь моего ответа, глядя более на Свою возлюбленную сестру и словно позабыв о моем присутствии, Он продолжал: "Бахаулла, Совершенство во Плоти - да благословенны будут Его слова - в прошлом, настоящем и во веки веков - избрал малого сего вовсе не потому, что я был Его первым сыном, а потому, что Своими внутренними очами прочел на моем челе печать Божию. Перед Своим вознесением к вечному Свету благословенное Явление напомнило мне, что и я тоже - независимо от первородства или возраста - должен буду выбрать из Своих сыновей и внуков того, кого Господь предназначит для сей великой миссии. Мои сыновья отошли в вечность еще в юные годы, и лишь у одного маленького Шоги Я вижу тень великого призвания в глубине его темных глаз". Последовала еще одна долгая пауза, затем, вновь обращаясь ко мне, Учитель произнес: "В наши дни Британская империя - величайшая в мире, и все больше расширяет свои границы, а язык ее стал всемирным. Мой будущий Визирь должен подготовиться к своим нелегким обязанностям в самой Англии, но прежде он должен получить здесь, в Палестине, фундаментальные знания в области восточных языков и овладеть мудростью Востока". Здесь я позволила себе вмешаться: "Но разве западное образование, особенно английского образца, жесткое по своей натуре, не опутает его гибкий ум путами интеллектуализма,  не стеснится догмами и условностями его восточной иррациональной интуиции, так что он уже не сможет быть слугой Всемогущего, а превратится в раба рационального западного оппортунизма и пустой повседневной жизни?" Долгое, долгое молчание! Затем Аббас Эффенди Абдул-Баха поднялся и громко и торжественно произнес: "Я вверяю Своего Елисея не британскому образованию. Я посвящаю и вверяю его Всемогущему. Божий взор будет следить за моим чадом в и Оксфорде - Иншалла (Да сбудется воля Господня)!" Не прощаясь, не сказав более ни слова, Учитель вышел из комнаты. Попрощавшись с Бейа Ханум, выходя, я увидела в саду Учителя, который стоял, очевидно погруженный в глубокие раздумья, глядя на смоковницу, усыпанную плодами. В ноябре 1921 года, будучи в Лугано, я узнала о кончине Аббаса Эффенди Абдул-Баха в Хайфе, и мои мысли вернулись к тому далекому августу 1910 года, и я пожелала всего доброго Елисию - Шоги - Иншалла!" Поскольку много лет спустя Абдул-Баха просил Своего доброго друга, лорда Лэмингтона, известного шотландского пэра и человека, который глубоко уважал Его и восхищался Им, помочь Шоги Эффенди устроиться в один из колледжей Оксфордского университета, то, возможно, Он и поделился с доктором Фальшеер Своими планами, но об этом мы не имеем достоверных свидетельств. Когда Абдул-Баха переехал в Свой новый дом в Хайфе, в котором члены Его семьи жили с февраля 1907 года, в каждой из комнат жил кто-то из членов Его семьи; в конце концов семьи двух из Его дочерей переехали в собственные дома неподалеку от дома Абдул-Баха, но дом был по-прежнему переполнен родственниками, детьми, слугами, паломниками и гостями. Позже, когда Шоги Эффенди возвращался домой из школы, небольшая его комната помещалась рядом с комнатой Абдул-Баха. Поскольку электрическое освещение еще только монтировалось и было подключено лишь после кончины Абдул-Баха, то семья пользовалась керосиновыми лампами. Зачастую, когда Учитель видел, что в комнате Шоги Эффенди глубокой ночью еще горит свет, Он подходил к дверям и говорил: "Довольно, довольно! Пора ложиться!" Но на самом деле усердие и серьезность Шоги Эффенди доставляли Ему большое удовольствие. Хранитель рассказывал мне, что как-то Учитель зашел в рисовальную комнату, где он работал, и встал у окна, глядя в сад, не поворачиваясь к внуку; смех и веселая болтовня доносились из соседней комнаты. Абдул-Баха повернулся к Шоги Эффенди и сказал: "Мне бы хотелось, чтобы и ты был как они - более земным". В другой раз Шоги Эффенди  рассказывал мне, как Учитель сказал Своей жене: "Взгляни в его глаза, они - как родниковая вода". Еще он вспоминал, как Учитель, явно стоявший у окна, выходящего на главные ворота, увидел, как Шоги Эффенди вошел и быстро взбежал по лестнице. Послав за ним, Он сказал: "Не суетись, держись спокойно, с достоинством!" Это было уже в ту пору, когда Шоги Эффенди подрос и помогал Учителю во многих работах. В дни перед отъездом в Англию он носил длиннополый восточный костюм, подпоясанный кушаком и красную феску на голове. На фотографиэях часто видно, как шла она ему: прядь мягких, темных, почти черных волос выбивалась на широкий гладкий лоб, лицо несколько располнело, однако сохраняло прежнюю красоту, прежние твердые очертания подбородка и большие, казавшиеся черными глазами. В его губах запоминалось то, что очертания нижней почти полностью повторяли верхнюю, причем цвет их был ярко-красный. Став юношей, он всегда носил маленькие, коротко подстриженные темные усы. До поездок Учителя на Запад домочадцы Его держались куда более восточных привычек. После Его возвращения мало-помалу кое-какие западные привычки стали проникать в их жизнь. Вспоминаю такие строки из своего из своего дневника: "Шоги Эффенди только что очень живо изображал, как обычно проходил ленч в доме Учителя в Его времена. Около одиннадцати утра Учитель появлялся в большой зале и спрашивал: "Ам Кули, ссат шане? (Который теперь час?)" В обязанности Ам Кули входило  сообщать точное время. Служанки клали на полу старой чайной комнаты большой лоскут материи и вкатывали из коридора, где он стоял, большой, тяжелый круглый стол на низких ножках; его помещали на "скатерть", а на самом столе раскладывали несколько старомодных металлических тарелок (возможно эмалевых)  и несколько ложек - не по числу завтракающих, а наугад, потом разбрасывали по столу нарезанный хлеб и накрывали его салфетками... Учитель входил, усаживался и призывал "байа беншнид" (войти и сесть) всех присутствующих: Своих зятей, Своего дядю, Своего двоюродного брата и т.п... и первым начинал есть - когда ложкой, а когда и руками. Иногда Он Сам подкладывал в тарелки окружавшим Его рис и прочее Собственными руками. Когда завтрак близился к середине, с кухни появлялась Ханум (Пресвятой Лист), снимал туфли в коридоре и с тарелкой какого-нибудь особенно лакомого блюда занимала место рядом с Учителем; место это всегда оставляли специально для нее. Постепенно подходили и остальные - женщина-гости, дети, дочери Учителя и т.д. (Учитель и мужчины, откушавшие первыми, первыми же и уходили из-за стола). После этого, говорит Шоги Эффенди, начинался настоящий бедлам: детские крики, возня, все начинали говорить разом и очень громко. Он сказал, что старшие дети, и он тоже, всегда следили, стараясь получить еду из рук Ханум, потому что считалось, что она всегда даст что-нибудь самое вкусное. Они называли это "кусочек от Ханум"; обычно он и доставался Хранителю - ее любимцу! После знатных дам место за тем же столом занимали служанки... После возвращения Учителя с Запада и трапезы устраивались все более на западный манер: появился фарфор, ложки, ножи, вилки и прочее..." Но вернемся в Акку, когда Шоги Эффенди был еще совсем маленьким. Хотя нет никаких сомнений, что Абдул-Баха старался делать все, чтобы детство Шоги Эффенди протекало как можно радостнее и спокойнее, невозможно было скрыть от столь чуткого и проницательного ребенка серьезные опасности, угрожавшие его возлюбленному деду в годы непосредственно предшествовавшие свержению турецкого султана. Постоянные посещения турецких чиновников, посылаемых раследовать ядовитые измышления, которые нарушители Завета выдвигали против Абдул-Баха, их постоянные злоумышления против самой Его жизни, страх перед разлукой и новой ссылкой в Ливию - должны были создавать в семье Учителя атмосферу тревоги и постоянного беспокойства, которая не могла не коснуться и Шоги Эффенди. Это было время разгула нарушителей Завета; община верующих, прибывших в ссылку вместе с Бахауллой, за исключением горстки  верных Ему до конца, была по большей части заражена этим смертельным заболеванием; некоторые открыто принимали сторону мятежного брата Абдул-Баха, Мухаммада Али, другие скрыто симпатизировали ему. Именно в эти годы Абдул-Баха строго-настрого запретил Шоги Эффенди пить кофе в доме у кого-либо у бахаи. Он боялся, что его драгоценного внука могут отравить! Шоги Эффенди рассказывал мне об этом сам, а когда человек вспоминает, какой опасности подвергался он, всего лишь маленький мальчик, легко представить, какая опасность угрожала всей семье. Возможно, потому, что положение ухудшалось день ото дня, Абдул-Баха послал Шоги Эффенди с его няней в Хайфу, где еще оставалось некоторое количество преданных верующих; когда точно это произошло, я не знаю, могу сказать только, что он был тогда еще совсем маленьким. Первым его иностранным языком был французский, и, хотя в более поздние годы он неохотно пользовался им в официальных случаях, поскольку считал, что со временем стал забывать его и утратил прежнюю легкость, но, по крайне мере на мой слух, владел им в совершенстве и неизменно мог сделать любое добавление или пояснение на французском  с исключительной легкостью. В 1907 году он жил все с той же своей няней, Хаджар Катун, которая не расставалась с ним с детских лет, в нововыстроенном доме Абдул-Баха, который и стал Его последним пристанищем, а впоследствии - домом Хранителя. Именно здесь Шоги Эффенди приснился очень важный сон, который он пересказал мне, а я его записала. Он сказал, что когда ему было лет девять-десять и он жил со своей няней в этом доме и ходил в школу в Хайфе, ему приснилось, что он и другой мальчик, его приятель-араб, находятся в комнате, где Абдул-Баха обычно принимал Своих гостей в Акке, где Он жил и где родился Шоги Эффенди. В комнату вошел Баб, и одновременно появился человек с револьвером; он выстрелил в Баба, а затем сказал Шоги Эффенди: "Что ж, теперь твоя очередь", - и стал гоняться за ним по комнате, стреляя в него. В этот момент Шоги Эффенди проснулся. Он рассказал о сне своей няне, и та попросила передать его Мирзе Асадулле, чтобы тот поведал обо всем Учителю. Мирза Асадулла записал услышанное и послал Учителю, Который в ответ явил Шоги Эффенди следующую Скрижаль. Странно, сказал Шоги Эффенди, но все это произошло как раз в то самое время, когда жизни Учителя грозила великая опасность и Он составил одно из Своих Завещаний, в котором назначил Шоги Эффенди Хранителем. Клянусь Господом! О мой Шоги, сон твой - к добру. Он доказывает, что, дабы оказаться пред ликом Того, Кто Свят, пусть душа моя и будет принесена Ему в жертву, Существо Возвышенное восприняло милость Божию и обрело Его величайший дар и высшее благоволение. Сон твой - истина. Надеюсь, что ты явишь чувства, достойные Красы Абха, и будешь приумножать день за днем свою веру и знания. Ночи посвящай молитве, днем же - исполняй свои обязанности. Абдул-Баха
Шоги Эффенди был особенно привязан к своей няне, о которой Абдул-Баха упоминает в письме к Своей сестре: "Поцелуй Шоги Эффенди, этот цветок в саду услад, и передай привет Хаджар Катун". В своем дневнике я записала: "Сегодня вечером Шоги Эффенди говорил мне, как он расстроен тем, что няня, которую он привез с собою, умерла в Александрите. Он добавил, что его мать решила избавиться от нее, когда та состарилась, и он горько переживал из-за этого, хотя ему было тогда всего лет десять. Когда пришло известие о ее смерти, он находился в Карме - саду своего отца. Он бродил по темному саду и кричал, призывая ее по имени - тогда ему было около двенадцати. Благоговейная любовь его к своей няне была притчей во языцех в его семье".
Поступил Шоги Эффенди в лучшую школу Хайфы - иезуитский колледж. Он рассказывал мне, что чувствовал себя там очень несчастным. И действительно я часто слышала от него, что он никогда не был по-настоящему счастлив в какой-либо школе или университете. Его врожденная жизнерадостность, чуткость и его окружение, разумеется столь отличавшиеся от того, что имели другие, не могли не отъединять его от них, и это было источником постоянной тоски и душевной боли; и в самом деле, он принадлежал к тем людям, в которых сочетание открытого и чистого сердца, глубокого ума и страстной натуры чаще всего являются источником многих страданий. Видя все это, Абдул-Баха решил перевести его в другую, католическую школу в Бейруте, которую он посещал как пансионер, но и там он чувствовал себя столь же несчастным. Когда об этом узнали в Хайфе, семья послала надежную женщину-бахаи, чтобы она сняла для Шоги Эффенди в Бейруте дом, заботилась  и ухаживала за ним. Вскоре после этого она написала его отцу, что он совершенно несчастен, похудел и вообще выглядит плохо. Отец показал это письмо Абдул-Баха, который как раз в это время вел переговоры с тем, чтобы Шоги Эффенди перевели в Сирийский протестантский колледж, впоследствии получивший наименование Американского колледжа в Бейруте, где имелась как школа, так и университет, и Хранитель поступил туда, когда получил то, что тогда приравнивалось к высшему образованию. Шоги Эффенди проводил каникулы дома, в Хайфе, по возможности вместе с дедом, которого он боготворил и служить Которому было высшей и самой заветной целью его жизни. Весь курс образования Шоги Эффенди строился так, чтобы он мог помогать Учителю, переводить для Него как устные беседы, так и Его писания на английский. Шоги Эффенди рассказывал мне, что в первые годы учения в Хайфе он просил Абдул-Баха дать ему свое, особое имя, чтобы отличаться от своих двоюродных братьев, которых всех одинаково звали Афнан. Тогда Учитель дал ему имя "Раббани", что значит "священный", и так называли его отныне его братья и сестры. Подобного в то время не практиковалось: людей называли по названию города, откуда они происходили, либо по имени какого-нибудь выдающегося члена их рода. Очень трудно точно проследить ход событий в эти годы. Все взоры были прикованы к деду, и, хотя многие любили и уважали Его старшего внука - когда светит солнце, светильник меркнет! Некоторые из паломников, скажем тот же Торнтон Чейз, который встречался с Учителем в 1907 году, первый из американских верующих, упоминает о собрании под названием "Шоги Афнан". И все же Чейз опубликовал фотографию, на которой Шоги Эффенди изображен в своем обычном, по всей видимости, для тех дней платье: короткие штаны, длинные темные чулки, феска на голове, куртка и широкий матросский воротник, закрывающий плечи. Но достоверного материала, необходимого, чтобы заполнить на данный момент все пробелы, недостаточно. Даже те, кто сопровождал Абдул-Баха в Его поездках по Западу и вел подробные дневники, вряд ли обращали внимание на тринадцатилетнего мальчика, постоянно державшегося возле Абдул-Баха, когда Он ездил по странам Европы и Америки.
Как только Абдул-Баха освободился после Своего многолетнего заключения, и обосновался на постоянное жительство в Хайфе, Он начал обдумывать план будущего путешествия. Американская газета "Бахаи Ньюс" в одном из своих отчетов за 1910 год пишет: "Нас спрашивали, собирается ли Абдул-Баха отправиться в Египет. Абдул-Баха не давал никакой информации, что в ближайшее время намерен оставить Хайфу... в течение двух дней Он допускал в Свое присутствие только Шоги Эффенди и Своего слугу". Один из верующих бахаи вспоминает, как сентябрьским вечером, незадолго до захода корабль, на котором Абдул-Баха отплывал в Порт-Саид в Египет, вышел из гавани; Шоги Эффенди, сидевший на ступенях дома Учителя в тоске и печали, заметил: "Учитель сейчас на борту этого корабля. Он оставил меня, но в этом наверняка есть тайная мудрость!" - или что-то в этом роде. Без сомнения, прекрасно зная, что творится на сердце у Его внука, любящий Учитель вскорости послал за мальчиком, чтобы смягчить удар, нанесенный первой серьезной разлукой с Ним; но больше упоминаний об этом событии нет. Мы знаем, что Учитель около месяца пробыл в Порт-Саиде, затем проследовал в Александрию, а не в Европу, что было Его первоначальным намерением. Как долго Шоги Эффенди пробыл с Ним в Египте, мы не знаем, но поскольку школы открываются в начале октября, было высказано предположение, что он вернулся в Сирию. Но что можно точно сказать, так это то, что в апреле 1911 года Шоги Эффенди снова был  вместе с Учителем в Рамлехе, предместье Александрии, поскольку американский бахаи, Луи Грегори, первая чернокожая Десница Дела, упоминает о том, что 16 апреля он видел "Шоги", красивого мальчика, старшего внука Абдул-Баха, и тот чрезвычайно почтительно и с любовью относился ко всем паломникам. В августе того же года Учитель отправился в Свою первую поездку по Европе и вернулся в декабре 1911 года. Сколько времени прошло, прежде чем Он вновь послал за Своим старшим внуком, мы не знаем, но зато можем с уверенностью сказать, что теперь у Него был план - возможно, зародившийся под влиянием путевых впечатлений, возможно - поскольку Ему очень недоставало Шоги Эффенди - план, заключавшийся ни больше ни меньше, чем в том, как взять Шоги Эффенди с Собой в Америку. Хранитель сам рассказывал мне, как Абдул-Баха велел заказать ему длинное платье  и два тюрбана, зеленый и белый, как у Него самого, чтобы Шоги Эффенди мог носить их на Западе; когда все это было готово и доставлено и Шоги Эффенди, облачившись в новое платье, предстал перед Учителем, глаза Его вспыхнули от гордости и радости за внука. То, какое значение эта поездка на Запад вместе с Абдул-Баха могла бы иметь для Шоги Эффенди, оценить невозможно, однако этому замыслу помешали разного рода махинации, подстрекателем которых был некий доктор Амин Фарид, позднее вероломно и подло примкнувший к партии нарушителей Завета, племянник жены Абдул-Баха, один из сопровождавших Его в Америку и бывший для Него таким постоянным исочником разного рода неприятных переживаний, что, по словам Шоги Эффенди, когда Учитель наконец 5-го декабря 1913 года оказался в Своем доме в Хайфе, Он первым делом прошел в комнату Своей жены и слабым голосом и словно отстраняя от Себя что-то сказал "Этот доктор Фарид вконец меня извел!" Сам Шоги Эффенди никогда не сомневался, что именно из-за козней Фарида ему не удалось совершить то историческое путешествие. 25и марта 1912 года Абдул-Баха, Шоги Эффенди, несколько секретарей и слуг отплыли на пароходе "Седрик" компании  "Уайт Стар Лайн" из Александрии в Европу. В Неаполе врачи на итальянской таможне заявили, что один из секретарей, слуга и Шоги Эффенди страдают заболеванием глаз и обязаны вернуться обратно. В своем дневнике Мирза Махмуд, вспоминая эти события, пишет, что, несмотря на все усилия, предпринимаемые Абдул-Баха, теми, кто Его сопровождал, и Его американскими друзьями, этим троим было отказано в праве спуска на берег, к тому же власти заявили, что, даже если им разрешат следовать далее, американская медицинская комиссия не пропустит их. Абдул-Баха провел целый день, делая все возможное, дабы изменить это решение, но к вечеру после печального прощания Он вынужден был сесть на корабль и отплыть  в Америку. Слова, с которыми Он обратился в ту ночь к сопровождавшим Его, совершенно очевидно доказывают, что Он считал повод, по которому Шоги Эффенди отправили обратно, надуманным: "Итальянцы посчитали нас турками, и отнеслись к нам соответственно. Троих из нас задержали. Секретарь и повар не в счет. Но почему они так строго обошлись с Шоги Эффенди, этим маленьким, беззащитным, беспомощным мальчиком? Они дурно обошлись с нами, хотя Я всегда помогал их общине в Александрии и Хайфе..." Шоги Эффенди говорил мне, что с глазами у него было все в порядке (он вообще никогда не страдал глазными болезнями), но доктор Фарид склонил Абдул-Баха отправить его обратно, с помощью всевозможных аргументов защищая точку зрения итальянских врачей. Он полностью объяснял исход дела вмешательством Фарида в ситуации, когда проявились столь характерные для него неограниченные амбиции и привычка к бесконечному интриганству. Легко представить, какую рану нанесло это пятнадцатилетнему мальчику, впервые в жизни отправившемуся в столь серьезное путешествие, но сколь более тяжкой была эта рана для Шоги Эффенди, так привязанного к своему деду, так переживавшего предстоявшее плавание на большом океанском пароходе в дни, когда столь долгие путешествия были относительно сулчайными и редкими! Он всегда вспоминал этот случай с грустью, но одновременно с той трогательной покорностью постоянным ударам, которыми награждала его жизнь. Легко объяснить это вмешательством Воли Божией, Его Промысла - но кто знает, ведь часто праведная поступь Бога подменяется ложными стезями, людскими злоумышлениями. Нет сомнения, что Учитель весьма горевал, однако не выдавал Своих чувств, чтобы тайна будущего Шоги Эффенди не раскрылась раньше времени и нечто еще более худшее не постигло бы его вследствие зависти окружающих. Мы располагаем письмом, которое Шоги Эффенди написал полгода спустя одному из секретарей Абдул-Баха в Америке; в нем он пишет, что, хотя и подписался на "Звезду Запада", получил не все номера и просит удостоверить его в том, что все номера, содержащие отчеты о пребывании Учителя в Америке, будут впредь доходить до него. С октября  он помечает свои письма адресом Сирийской протестанской школы, куда, как он пишет, он собирается скоро поступить. Подписывается он "Чоки Раббани". Кажется, в первые годы он писал свое имя именно так, а кроме того иногда "Шоуки" или "Шоги". В конце концов имя приобрело форму "Шоги", что в наибольшей степени соответствует его английскому произношению. В своей записной книжке тех бейрутских дней он выписывает его, полностью транслитируя - "Shawki Rabbani", но на письме он эту форму никогда не использовал.
Мысли Абдул-Баха, несмотря на Его невероятную занятость сначала в первые изнурительные месяцы в Америке, а затем в Европе, наверняка часто обращались к Его любимому внуку. Мы находим упоминание о Шоги Эффенди в трех письмах, которые Учитель адресовал Своей сестре, Пресвятому Листу, Бахийе Ханум, в них Он беспокоится о внуке и не может скрыть Своей великой люви к нему: "Срочно пиши мне обо всем, что происходит с Шоги Эффенди и ничего не скрывай; так будет лучше всего". "Поцелуй за меня свет очей возвышенных душ - Шоги Эффенди". Строки эти ясно указывают на то, как переживал Он за мальчика, хорошо зная, что дела его не всегда складываются лучшим образом и как жестоко он страдает в разлуке с Ним. Мы располагаем также Скрижалью, в которой Абдул-Баха выражает Свою обеспокоенность здоровьем мальчика, хотя я и не знаю точно, когда она была написана: Клянусь Господом! Да пребудет слава Всеславного на Шоги Эффенди! О ты, кто еще молод летами и улыбка сияет на твоем лице, Я понимаю, что ты был болен и тебе пришлось провести несколько дней в постели; но никогда не пренебрегай отдыхом, иначе, подобно Абдул-Баха, от чрезмерных трудов станешь слабым и не сможешь работать. Посему передохни несколько дней, в этом нет ничего страшного. Надеюсь, что и впредь пребудешь под защитой и покровительством Благословенной Красы. Наконец долгое путешествие завершилось и шестидесятилетний Учитель, изможденный Своими поистине грандиозными трудами, 16-го июня 1913 года вернулся в Египет. Вся семья поспешила увидеться с Ним, среди них и Шоги Эффенди, который впервые увидел Учителя через шесть недель после Его прибытия. Почему он не увиделся с возлюбленным Учителем раньше, быть может спросите вы? Но занятия в школе кончались только в начале июня, после чего Шоги Эффенди скорее всего пришлось плыть на пароходе из Бейрута в Хайфу (можно было добираться и по суше, караванном, что обошлось бы дешевле, но это был более долгий и тяжелый путь), где он присоединился еще к нескольким членам своей семьи и уже из Хайфы отправился в Египет, прибыв туда вместе с сестрой Учителя и прочими 1-го августа, в Рамлех, где Абдул-Баха вновь снял загородный дом. Шоги Эффенди так часто повторял, что "Учитель подобен океану", имея в виду, что Он способен принимать любые вести, как добрые так и дурные, внешне оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это невероятное самообладание лучше, чем любой газетный отчет, рисует тот факт, что, узнав о прибытии двух людей, которых Он любил больше всего в мире, Абдул-Баха провел целый час, беседуя с верующими и Своими друзьями, прежде чем вернуться домой и встретить их! Дневниковая запись от 2-го августа гласит: "Сегодня возлюбленный не пришел к нам утром, потому что принимал Пресвятой Лист  и тех, кто пришли с нею". Тот, кто попытается представить радость подобной встречи и прочтет эти безыскусные, незамысловатые, на первый взгляд, строки, тот поневоле проникнется атмосферой достоинства и уважения, которая  всегда царила в семье Абдул-Баха. Мы располагаем также некоторыми сведениями о жизни Шоги Эффенди там: прежняя привычка молиться в присутствии Абдул-Баха возобновилась, и Шоги Эффенди тоже, наверное, пел своим красивым молодым голосом, и Абдул-Баха время от времени подправлял его. В этом не было ничего необычного; я сама не раз слышала, как старшие члены семьи подсказывали верную ноту или подправляли интонацию, когда кто-нибудь читал стихи вслух; безусловно, в те годы Учитель не раз говорил то же Шоги Эффенди. Необычайно активный, всегда при каком-нибудь деле, Шоги Эффенди еще до возвращения в Бейрут постоянно в чем-то оказывал помощь Учителю. Он переписывал Его письма к персидским верующим, которые Абдул-Баха диктовал ему, сидя в саду своей виллы, где Он любил пить чай и принимал Своих гостей, исполнял Его мелкие поручения, вместе с другими принимая посетителей или встречая их на воказале. На мрассказывали, как Абдул-Баха посылал Шоги Эффенди показать Своими друзьями знаменитый парк и зверинец в Александрии, как он посетил Каир, где, как нетрудно представить, он тут же отправился смотреть пирамиды, поскольку в Шоги эффенди был жив дух любителя приключений, и он страстно мечтал увидеть дальние страны, о чем свидетельствует его глубокий интерес к журналу "Путешествия", который он выписывал из Америки. Абдул-Баха привлекал к себе огромное внимание: множество паломников стекалось к Нему из восточных и западных стран, среди них такие знаменитые первоучители и миссионеры, как Луа Гетсингер и Мирза Аб уль-Фазл, которые в конце концов успокоились в египетской земле, под одним и тем же могильным камнем много-много лет спустя; миссионеры, отправляющиеся в Индию, чтобы там распространять Весть Бахауллы; делегации молодых студентов-бахаи из Бейрута и Персии; многочисленные интервью, которые Учитель давал представителям прессы и людям самого разного общественного положения. Один из секретарей, бывших вместе с Ним в Америке, написал тогда, какими бесконечно радостными и благодатными были те драгоценные дни, проведенные рядом с Учителем. И если даже в памяти секретаря это запечатлелось так живо, то какое же действие все это должно было произвести на Шоги Эффенди, лишенного счастья сопровождать Абдул-Баха на Запад, столь исстрадавшегося в Его отсутствии и жаждавшего новостей о Нем целых пятнадцать месяцев? В шестнадцать лет сердце способно радоваться так, как редко случается позже; и несмотря на близящуюся войну, я уверена, что тот период, вплоть до кончины Учителя в 1921 году, был самым счастливым во всей жизни Шоги Эффенди. Помню два случая, связанных с днями, которые Шоги Эффенди провел в Египте рядом с Учителем и о которых он сам рассказывал мне. Он сказал, что однажды после обильной трапезы Учитель стал вспоминать о пребывании в Багдаде, когда Его Отец вернулся после добровольного отшельничества в горах Сулейманийа, когда все они были очень бедны - днях, тем не менее, когда из-под пера Бахауллы одно за другим выходили вдохновенные возвышенные писания и верующие каждую ночь до зари собирались, чтобы распевать их, приходя в экстаз от этого дивного Откровения, - и заключил Свой рассказ, сказав, что вкус черствого хлеба и фиников, которыми они питались тогда, слаще для Него любых иных яств. Другой случай удивил меня и многое для меня прояснил; я слышала его несколько раз: Шоги Эффенди рассказывал, что как-то возвращался из Александрии в Рамлех вместе с Учителем и неким пашой, ехавшим к Нему в гости, в наемной коляске; когда они добрались до места и вышли из коляски, Учитель спросил дюжего возницу, сколько Он ему должен, и тот запросил невообразимую цену; Абдул-Баха отказался платить, возничий настаивал, потом перешел к оскорблениям и наконец, схватив Учителя за кушак, грубо толкнул Его, продолжая настаивать на своей цене. Шоги Эффенди сказал, что все это, да к тому же происходившее на глазах у знатного гостя, привело его в крайнее смущение. Сам он был еще слишком мал, чтобы сделать что-нибудь и хоть как-то помочь Учителю, и чувствовал страх и бесконечное унижение. Напротив, Абдул-Баха сохранял совершенное спокойствие и отказывался от наглого требования. Когда же возница выпустил Учителя из своих рук, Тот заплатил ему ровно столько, сколько был должен, и, сказав, что своим поведением он сам лишил себя щедрых чаевых, которые Он намеревался ему дать, удалился в сопровождении Шоги Эффенди и паши! Безусловно, подобные случаи навсегда запечатлелись в памяти и наложили отпечаток на характер Хранителя, который никогда не позволял запугивать или обманывать себя и тех, кто работал с ним, в каком бы тяжелом и неудобном положении он ни оказывался. Зачатки характера, выработавшегося у Хранителя, мы видим еще в его детские и отроческие годы. В письме, отправленном из Бейрута 8-го марта 1914 года к одному из секретарей Учителя, которого он хорошо знал, он упрекает его в том, что тот редко ему пишет: "Немало времени прошло с тех пор, как я не получал никаких новостей из Хайфы и вообще ни слова от вас. Признаться, не ожидал этого. Надеюсь, что скудость корреспонденции сменится обилием писем с благими вестями из Святой Земли". Как твердо и величественно звучат слова семнадцатилетнего мальчика! Далее он выражает надежду на то, что "Наш Повелитель находится в добром здравии", и просит, чтобы все указания Учителя, а также информация, которой располагает его корреспондент касательно вопроса о Верховном суде, была прислана ему до 20-го марта. Глубина и проницательность, с какой он постигал любую мысль Учителя, прослеживается в этом письме, равно как и в другом, где он запрашивает все экземпляры "Звезды Запада", в которых освещалась поездка Абдул-Баха по Америке. Причем это же самое письмо косвенно высвечивает еще одну их сторон увлечений и характера Шоги Эффенди: "Я только-только закончил карту Соединенных Штатов. Получилось очень красиов и живописно. Пожалуйста, вышлите мне список городов, которые наш Повелитель посещал, по порядку. Тогда я смогутнанести их все на карту". Великий картограф мира Бахаи уже принялся за работу! В записных книжках Шоги Эффенди начиная с 1917 года мы находим отметки о всех днях, когда в дом, где он жил в Бейруте, доставляли лед - и это так типично для методичного стиля всей его работы. До конца жизни он датировал дни получения своей газеты - лондонской "Таймс", привычку выписывать которую он, несомненно, приобрел еще когда учился в Англии, - вероятно, лучшей ежедневной газеты на английском языке во всем мире, единственной, которую Бахаулла упоминает по названию в одной из Своих Скрижалей. В этих книжках также - подробно составленный календарь Бахаи, основные принципы Веры, записи на французском  о еврейских Пророках, вычисления солнечного и лунного циклов, измерения, таблица весов, копии Скрижалей и данные, показывающие, что он работал над системой счисления абджад, равно как и масса других вещей. Шоги Эффенди всегда вел активную переписку со своими друзьями-бахаи. Из одного из таких писем, адресованных некоему Сеийду Мустафе Роуми в Бирму и датированных "Кайфа, Сирия, 28 июля 1914 года", он пишет, что весьма рад "благим вестям  о быстром прогрессе Дела на Дальнем Востоке", что он показывал это письмо Учителю и "Святая добрая улыбка осветила Его лицо, а сердце преисполнилось радости. В тот раз я зашел узнать, в добром ли здравии Учитель, и записал несколько Его высказываний, которые и привожу. "Где бы и когда бы Я ни услышал благие вести о Деле, физическое мое самочувсвтие сразу улучшается". Поэтому могу сообщить, что Учитель чувствует себя прекрасно и счастлив. Передайте эти радостные новости индийским верующим. Очень надеюсь, что это удвоит их мужество, стойкость и рвение в распространении Дела". Шоги Эффенди также играл главенствующую роль во всех мероприятиях студентов-бахаи, учившихся в Бейруте, через который проходило множество паломников из Персии и Дальнего Востока на своем пути в Хайфу и обратно. В другом письме тому же корреспонденту с пометой "Сирийский протестантский колледж, Бейрут, Сирия, 3-го мая 1914 года" он пишет: "Возвращаясь к нашей деятельности в колледже, наши собрания, о которых я вам уже писал, реорганизованы, и только сегодня мы рассылаем письма с благими вестями из Святой Земли собраниям бахаи разных стран". В феврале 1915 года Шоги Эффенди получил первую премию на конкурсе Фрешмен-Софмор (за что именно не указано), учрежденном Студенческим союзом. Он хорошо учился, но сам никогда не претендовал на то, чтобы его считали выдающимся, блестящим ученым. Существует очень большая разница между глубоким, всеохватным, дальновидным и последовательно логичным умом и таким складом ума, который, движимый чаще тщестлавием или расчетом, позволяет завоевывать популярность среди соучеников. В натуре Шоги Эффенди эти качества (я имею в виду тщеславие и расчет) отсутствовали полностью. Его воспламеняла высшая цель - служить Абдул-Баха и хотя бы отчасти облегчить груз трудов и забот, легших на Его плечи. В письме, датированном 15-ым января 1918 года, которое Шоги Эффенди прислал Ему из Бейрута, он сам пишет об этом так: "Я продолжаю учиться и овладевать знаниями, концентрируя на этом все свои усилия и стараясь делать все возможное, дабы приобрести то, что сможет помочь мне служению Делу в будущем". Едва вернувшись в Бейрут из Хайфы после рождественских каникул, Шоги Эффенди "по прибытии" туту же написал о том, что он "счастлив благополучно добраться до университета" после дождливой и холодной дороги. Каждая фраза письма Шоги Эффенди буквально излучает "любовь и страстную тоску" по  Учителю; заканчивается оно та: "Я послал Вам  по почте немного сыра, надеюсь, он Вам понравится". Подписано это послание: "Твой покорный и смиренный слуга Шоги". Если вспомнить, что за годы войны десятки тысяч были обречены голодной смерти в Ливане, то только тогда можно оценить истинное значение посланного в подарок куска сыра. То, что годы войны, в течение которых Шоги Эффенди учился в Бейруте, чтобы получить степень бакалавра искусств в Американском университете, омрачали его дух постоянным беспокойством, явствует из письма, написанного в апреле 1919 года, где он упоминает о "долгих и мрачных годах, кровавых, голодных, с витающим повсюду духом разложения, когда Святая Земля был оторвана от остального мира и переживала невероятные унижения, проявления тирании и разрухи..." Это были годы постоянно растущей опасности, нависшей над его возлюбленным дедом, годы ужасного голода, от которого страдало большинство населения, годы лишений, коснувшихся всех, не исключая и его семьи. По мере того как расколовшая мир борьба приближалсь к концу. угроза бомбардировки Хайфы союзниками возросла настолько, что Абдул-Баха решил переселить Свою семью в небольшую деревню у подножия холмов на другой стороне залива Акки, где они прожили несколько месяцев  и где Он тоже проводил часть времени. Но самая большая угроза жизни Учителя  и Его семьи возникла в тот момент, когда главнокомандующий турецкими войсками "жестокий, всесильный и беспринципный Джамал-паша, закоренелый враг Веры", как описывает его Шоги Эффенди, задумал распять Учителя и всю Его семью - сведения, поступившие от майора Тьюдора Поула, офицера победоносной армии генерала Алленби, вступившей в Хайфу в августе 1918 года, который утверждает, что это гнусное деяние должно было свершиться  за два дня до их вступления в город, однако было сорвано быстрым продвижением англичан и соответствующим поспешным отсутплением турецких сил. Скорее всего Шоги Эффенди закончил свои занятия в Бейруте  и к этому времени находился рядом с Абдул-Баха, в полной мере разделив с Ним мучительную неопределенность этих дней. Когда я писала эту книгу, меня все время поражало, как мало упоминает Шоги Эффенди о событиях своей личной жизни; он вообще терпеть не омг так называемых пикантных биографических подробностей и не имел достаточного досуга, чтобы предаваться воспоминаниям. Все те годы, что мне довелось провести рядом с ним, его и без того усталый ум и дух были полностью отданы Делу, непосредственным, сиюминутным заботам, отягощавшим его каждый день. В 1918 году Шоги Эффенди получил степень бакалавр искусств. В письме к одному из своих английских друзей от 19-го ноября того же года он писал: "Я так рад и горд тем, что могу наконец приступить к своим Возлюбленным обязанностям теперь, когда закончил учебу на факультетеи наук и искусств Американского университета в Бейруте. С надеждой и нетерпением ожидаю услышать о вас и о том, как вы служите Делу, поскольку, сообщив о ваших успехах Возлюбленному, я смогу сделать Его счастливее, радостнее и сильнее. Прошедшие четыре года были годами несказанных потрясений, беспрецедентного угнетения и подавления личности, неописуемой нищеты, жестокого голода и отчаяния, кровопролития и страданий, но отныне, когда голучь мира вернулся в свое гнездо, под свой кров, забрезжила златая возможность распространения Слова Божия. Отныне Весть свободно может достигать этого освобожденного района. Воистину наступает Эра Служения. "Ничто так ясно не показывает нам характер будущего Хранителя, как эти несколько строк, в которых сказалась его преданность делу Учителя, его страстное желание сделать Его счастливым и благополучным, сжатая оценка собственной роли, анализ того, что конец войны означал для ближайшего будущего Бахаи. Его постепенно складывающийся риторический стиль пока еще стеснен несовершенным владением английским, однако костяк его будущего величия уже виден в таких, к примеру, строках, как: "... все мы, друзья, большие и маленькие, молодые и старые, здоровые и недужные, находясь ли дома или вдали... рады недавним событиям; все - одна душа во множестве тел, объединенных стремлением служить во имя единения человечества". Шоги Эффенди исполнился двадцать один год. Его личное отношение в Абдул-Баха видно по этим ранним письмам: большая часть из написанных в 1919 году адресована "моему деду Абдул-Баха" и подписана "Шоги Раббани" (внук Абдул-Баха). Необходимо  помнить, что в первые послевоенные месяцы, когда связь между Учителем и верующими, оторванными от Него долгими годами военных действий, восстанавливалась, было особенно желательно, чтобы как бахаи, так и не бахаи узнали, кто же такой этот "Шоги Раббани", который отныне выступал как секретарь и правая рука Учителя. "Звезда Запада" в номере за 270ое сентября 1919 года публикует сделанную крупным планом фотографию Шоги Эффенди в подписью "Шоги Раббани, Внук Абдул-Баха" и указывает, что он является переводчиком последних Скрижалей, а его дневниковые заметки начинаю публиковаться в этом же номере. Лично я, зная, насколько скрупулезно заботился Шоги Эффенди даже о мельчайших деталях работы Всемирного Центра, полагаю, что, вероятно, Сам Учитель поручил ему сделать их отношения предметом гласности. По мере того как потоки писем, отчетов и, наконец, паломников, стекались в Хайфу, работы у Абдул-Баха прибавлялось. Подтверждением тому - частные письма Шоги Эффенди к некоторым его друзьям-бахаи: "... длительный перерыв в нашей переписке с моей стороны объясняется исключительно огромным грузом работы, связанной с переписыванием и переводом Скрижалей... Всю вторую половину дня я провел, переводя лишь часть умоляющих писем из Лондона". Под конец он пишет: "Испытывая к вам симпатию лично и как к единоверцу, вкладываю в это письмо две фотографии..." "День выдался таким деловым и напряженным, что голова у меня идет кругом. Несколько десятков человек по крайней мере, начиная от пашей и князей до простого солдата, желало видеть Учителя". "От зари до зари и даже глубокой ночью Возлюбленный занят, являя Скрижали, обращая Свои конструктивные, пронизанные любовью мысли и принципы к удрученному, разочарованному миру". "Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, что мне нужно опять спешить к Нему, чтобы передать Его слова в ответ на умоляющие письма". Каждое слово отражает бесконечную энергию, преданность и энтузиазм этого молодго принца рядом со старым королем, готового поддержать Его со всей кипучестью своих молодых сил и исключительной страстностью своей натуры. Шоги Эффенди часто сопровождал Учителя на официальные выступления, число  которых росло день ото дня. Немаловажное место среди них занимали встречи с британским военным губернатором Хайфы и беседы с гланокомандующим, сэром Эдмундом Алленби - генералом, который руководил силами союзников в Палестине и который позднее стал лордом и в немалой степени способствовал тому, что британское правительство пожаловало Абдул-Баха рыцарское звание. Шоги Эффенди писал: "Вот уже второй раз Абдул-Баха беседовал с генералом, и сегодня разговор касался в основном Дела и его успехов... Генерал - человек благородный, скромный и в то же время запоминающийся, обращение его отличается теплотой, а манеры - внушительностью".  Внук Абдул-Баха становился известен теперь и в таких кругах. В официальном письме военного губернатора к Абдул-Баха говорится: "Ваше Преосвященство, сегодня я получил от Вашего внука такую-то сумму".  Средства были переданы Шоги Эффенди ото имени Учителя и предназначались для "Фонда возрождения Хайфы". Шоги Эффенди также проводил много времени с паломниками, и не только в присутствии Абдул-Баха, получая от них подробную информацию о прогрессе в деятельности бахаи в различных странах. Несмотря на то, что объем деятельности Учителя возрос настолько, что многие постоянно помогали Ему в тех или иных делах, безусловно, первое место среди них принадлежит Шоги Эффенди. Помню, что Хранитель рассказывал мне, как (полагаю, это было в начале 1920-го года) один из первых американских бахаи прислал в подарок Учителю каннингхемовский автомобиль; известие о том, что автомобиль доставлен в порт, пришло как раз в начале уикэнда, и Учитель поручил Шоги Эффенди проследить за тем, чтобы машину помыли и доставили в дом. Хотя следующий день был выходным и начальство порта отсутствовало, ему удалось получить машину, после чего он тут же доложил Учителю, что она стоит у дверей. По словам Шоги Эффенди, Учитель был очень удивлен, невероятно обрадован и спросил у него, как ему это удалось. Шоги Эффенди сказал Ему, что, взяв бумаги, он объехал нескольких чиновников, прося их поставить свою подпись и отдать необходимые распоряжения, чтобы машина сэар Абдул-Баха Аббаса была тут же доставлена к Нему. Случай этот типичен для той манеры, в какой Шоги Эффенди всю жизнь делал свою работу. Он предпочитал решать дела немедленно и всегда лично следил за тем, как они продвигаются, не допуская ни малейшей проволочки. Куда бы ни направлялся Абдул-Баха, Его возлюбленный внук шел вместе с Ним. Эта постоянная близость, длившаяся около двух лет, должно быть, доставляла глубокое удовлетворение обоим и не могла не оказать решающего воздействия на Шоги Эффенди. На протяжении этих лет, когда звезда славы Абдул-Баха взошла не только на Востоке, но начинала озарять своим светом весь мир, Шоги Эффенди представилась возможность наблюдать, как Учитель общается с высокопоставленными чиновниками и многими выдающимися людьми, которых притягивала личность Того, в Ком многие видели чуть ли не нового восточного Пророка и величайшую религиозную фигуру Азии, равно как и поведение Учителя перед лицом неизменной зависти и интриг, которые плели против Него враги и недоброжелатели. Усвоенные уроки отразились в тридцатишестилетнем служении Шоги Эффенди Вере Бахауллы. В письме к другу от 18-го февраля 1919 года Шоги Эффенди пишет о том, что находится в Бахджи вместе с Учителем, и продолжает: "Мой далекий друг, обращаюсь к вам с наилучшими пожеланиями из этого святого места!" Описывая мир и покой, царящие в Бахджи и особенно разительные после шумной жизни в  Хайфе, он пишет: "Там воздух был наполнен удушливыми выхлопами автомобилей и пароходным дымом, здесь же он чист, прозрачен и благоуханен".  Если вспомнить, что я сама ездила в Бахджи в 1923 году в конном экипаже Абдул-Баха, а в 1918-ом автомобильное движение практически не существовало в послевоенной Палестине, то надо признать, что Шоги Эффенди обладал исключительно тонкой и чувствительной натурой - да так оно и было! Когда он описывает, как Учитель дважды в день навещал Святые Усыпальницы, бродя между пустынными цветниками, мы чувствуем в его описании радость тех поистине драгоценных дней, проведенных рядом с его возлюбленным. Но конец благой поры для Шоги Эффенди быстро приближался. Было решено, что теперь он отправится в Англию, в Оксфордский университет, где главной его и заветной целью было усовершенствоваться в английском языке, чтобы лучше переводить на этот язык Скрижали Абдул-Баха и другие священные писания. Решение Шоги Эффенди оставить Абдул-Баха после более чем двух лет, проведенных в постоянной помощи Ему, и в тот момент, когда, в послевоенные годы, переписка Учителя непрестанно множилась, основывалось на нескольких причинах: если он намеревался продолжать учебу, то чем скорее это произошло бы, тем лучше;  у Абдул-Баха к тому времени набралось уже достаточное число секретарей; старший двоюродный брат Шоги Эффенди закончил учебу в Бейруте и вернулся домой; положение Самого Учителя и Его планы были благоприятны, и, главное, Его здоровье постепенно улучшалось. В 1918 году Тьюдор Поул, находившийся вместе с победоносной армией генерала Алленби в Палестине, писал: "... Учитель крепок и полон сил больше, чем когда Он приезжал в Лондон". О том же свидетельствует и Шоги Эффенди в своих письмах, написанных соответственно в апреле и августе 1919 года: "Состояние здоровья Возлюбленного - превосходное, Он крепок и полон сил, жизнерадостен и счастлив..." "Возлюбленный Учитель поистине находится в прекрасном здравии, крепок телом, деятелен, являет по нескольку сот Скрижалей за неделю, удовлетворяет бесчисленные просьбы, принимает множество посетителей и паломников и часто подымается среди ночи для размышлений и молитвы". В это же самое время в письмах к своим английским и бирманским друзьям Шоги Эффенди сообщает поразительную новость  о серьезном намерении Абдул-Баха совершить еще одну длительную поездку: "Заманчиво и многозначительно прозвучало для меня признание Самого Учителя о том, что Он обдумывает план путешествия через Индийский океан. Он заявил даже, что, с Божьей помощью, хочет предпринять поездку в Индию, затем в Индокитай, Японию и на Гавайские острова, после чего пересечь американский континент, добраться до вашего любимого Лондона, а оттуда - во Францию, Греманию и Египет. Ах! с какой нетерпеливой, глубокой и искренней надеждой думаем мы о том, что столь великое путешествие, срок которому Он Сам определил в четыре или пять лет, свершится. Будем надеяться и готовиться к нему". "Возлюбленный заявил о Своем окончательном намерении отправиться в Индию, и мы надеемся, что это скоро произойдет, и Индия, объединив усилия всех наших друзей, окажет Ему подобающий прием". Очень немногие из нас, особенно в двадцать три года, могут представить, что их любимый умрет, тем более когда этот человек в расцвете сил и хочет отправиться в подобное путешествие! Неудивительно поэтому, что Шоги Эффенди, прощался с Абдул-Баха примерно весной 1920-го года с чистой совестью, полностью уверенный в том, что вернется во всеоружии, чтобы снова помогать Ему, и, я не сомневаюсь, в глубине души был уверен, что на этот раз наверняка будет сопровождать деда в это прекрасное путешествие и удостоится чести служить Ему день и ночь еще много-много лет. Думая о будущем Абдул-Баха, Шоги Эффенди забывал о Его возрасте (Учителю было семьдесят шесть лет) и о том факторе, который так часто разбивает наши сердца и навсегда хоронит наши надежды - о вмешательстве темных сил Провидения в наши намерения и жизни. Каким ужасным ударом явилась для молодого Хранителя неожиданная смерть деда, видно из скорбных слов его письма, написанного в феврале 1922-го года, через несколько месяцев после кончины Абдул-Баха, далекому двоюродному брату: "Жестокие угрызения, преследующие меня, из-за того что меня не было рядом с Ним в Его Последние Дни на этой земле - их я возьму с собой в могилу, что бы мне ни удалось сделать для Него в будущем, и никакие успехи в изучении английского языка не возместят Его чудной, дивной любви ко мне". Немаловажным дополнительным штрихом к жизни Хранителя и к его ранней смерти в возрасте шестидесяти лет служит то, что, хотя Шоги Эффенди был еще совсем молодым в 1920-ом году, когда Абдул-Баха отправил его за границу учиться вместе с Лотфуллой Хакимом, который возвращался в Англию после своего первого паломничества в Хайфу, Учитель настоял, чтобы по пути он заехал в лечебницу, где мог бы хорошенько отдохнуть. Разумеется, произошло это не случайно: нервные силы Шоги Эффенди были истощены после долгих изматывающих лет войны, в результате нелегких трудов послевоенного периода, когда он активно помогал Учителю; становится ясно также и то, как серьезно заботился Абдул-Баха  о его здоровье в те дни. Шоги Эффенди остановился в санатории в Нейи - пригороде Парижа. Он не был болен, он просто очень устал; в санатории он сошелся с несколькими бывшими там верующими, немного играл в теннис, ездил на экскурсии, знакомясь с городом, который сам по себе так прекрасен, навестил несколько семей бахаи в Барбизоне и, пробыв в общей сложности в Нейи два месяца, отправился в Англию в июле. Многочисленные преданные друзья Абдул-Баха встретили его там с искренней теплотой и дружелюбием. Некоторых из них он уже знал лично - д-ра Дж.Э.Эсслемонта, который недавно побывал в Хайфе и сотрудничал с ним и другими при переводе важной Скрижали Учителя; майора В. Тьюдора Поула, который встречался с Абдул-Баха во время Его пребывания в Лондоне, а также был в Палестине в составе британских оккупационных войск, оказывая верующим любую посильную помощь; и - лорда Лэмингтона. Шоги Эффенди привез с собой несколько писем своего деда к Его английским друзьям, как то явствует из письма, которое он вскоре по прибытии послал жене Али Кули-хана во Францию: 28 июля 1920 года Дорогая сестра! Я был ужасно занят с тех пор, как ступил на британский берег, и, надо сказать, дела продвигаются более чем успешно. Имея при себе Скрижали Учителя, обращенные к леди Бломфилд, лорду Лэмингтону и майору Тьюдору Поулу, я сумел близко познакомиться с выдающимися профессорами и ориенталистами в Оксфордском и Лондонском университетах. Обзаведясь рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и проф. Кэра к сэру Уолтеру Рейли - профессору, который читает лекции по английской литературе в Оксфорде, и к проф. Марголиусу - замечательному арабисту и ориенталисту их того же университета, я поспешил в Оксфорд после тяжелой деловой недели в Лондоне. К тому перед тем, как отправиться в Оксфорд, я получил письмо от Марголиуса, в котором он пишет, что сделает все, что в его силах, чтобы помочь родственнику Абдул-Баха. С ним и с главой Баллиольского колледжа - колледжа, из стен которого вышли такие великие люди, как лорд Грей, граф Керзон, лорд Милнер, м-р Эсквит, Суинберн и сэр Герберт Сэмюел - мне удалось поговорить о Деле и прояснить некоторые вопросы, которые для этих столь обремененных заботами и делами ученых до сей поры были не совсем ясны. Молитесь за меня, как я просил вас о том накануне моего отъезда, чтобы в этом великом интеллектуальном центре я смог осуществить свои намерения и добиться своей цели... Особый интерес представляет письмо, написанное несколько дней спустя лордом Лэмингтоном Учителю: 8 августа 1920 года Мой дорогой Друг! Я был рад получить Ваше письмо из рук Шоги Раббани и узнать от него, что у Вас все обстоит благополучно. Сам он тоже выглядит хорошо, и на меня снова произвели впечатление его ум и честная, открытая манера держаться. Надеюсь, ему удастся получить в Оксфорде то обучение, о котором он мечтает. Дня три ходил на заседания Палаты лордов, но, боюсь, они были малоинтересны... Отрывки эти дают нам указание на то, когда Шоги Эффенди был в Лондоне, а также рассказывают о его времяпрепровождении в английской столице; поскольку он вез письмо от Абдул-Баха к лорду Лэмингтону, можно предположить, что он постарался доставить его поскорее и что горячее желание молодого человека познакомиться с работой праматери парламентов мира не укрылось от доброжелательного и опытного пэра, который сделал все возможное, чтобы Шоги Эффенди всегда был присущ интерес  к политике, он старался держаться в курсе последних событий и наверняка с огромным удовольствием наблюдал Палату лордов и Палату общин. Помню, как после нашей свадьбы, когда мы впервые вместе приехали в Лондон, он взял меня с собой в Палату общин, и мы сидели в ложе для посетителей во время одного из заседаний. Если это произвело большое впечатление на меня - к тому же еще потрясенную недавней честью - оказаться так близко к Знаку Божиему на земле - легко представить, до какой степени могло увиденное и услышанное взволновать совсем еще молодго тогда Шоги Эффенди. За тот период он очень хорошо успел изучить Лондон и осмотрел главные его достопримечательности. Когда мы не раз отправлялись вместе в такие места, как Вестминстерское аббатство, собор Св. Павла, Тауэр, Британский музей, Национальную галерею, музей Виктории и Альберта, Сити или Кью-Гарденс, я всегда остро чувствовала, как много связано для него с этим знаменитым городом еще начиная со студенческих дней. Безусловно, он посмотрел столько всего в Англии, сколько позволяло ему очень скромное пособие, которое он получал от Абдул-Баха. То, что он жил очень экономно, я знаю по его собственным рассказам - как, например, о том, как он купил электрический утюг, чтобы самому гладить свое белье! Шоги Эффенди неоднократно навещал д-ра Эсслемонта в частной лечебнице в Борнмуте. На фотографии мы видим их обоих, тесно обнявшихся, на фоне здания, а в письме, адресованном Шоги Эффенди д-ру Холлу после смерти Эсслемонта, он красноречиво пишет о том, что значили для него эти посещения: "Я всегда буду вспоминать полные счастливого умиротворения дни, проведенные мною в Борнмуте вместе с недавно ушедшим от нас другом, Джоном Эсслемонтом, и никогда не забуду, какими приятными были наши совместные санаторские обеды". Бывая в этой части Англии, Шоги Эффенди также нередко заезжал в курортный городок Торки. Много лет спустя мы вместе побывали там, и Хранитель показывал мне знаменитые баббакомбские спуски; мы гуляли по парку, где он когда-то бродил - по парку с его посыпанными песком темно-красными дорожками, которые, мне кажется, и навели его на мысль о красоте сочетания темно-красных дорожек, зеленых лужаек и декоративных ваз, и годы спустя он повторил его в своих прекрасных садах в Бахджи и на горе Кармель. Память о студенческой поре была действительно всегда жива в душе Шоги Эффенди. Помню, как уже на склоне лет он увлеченно рассказывал одному английскому  паломнику, с каким удовольствием он намазывал куски черного хлеба девонширским маслом и малиновым джемом. Во время своего пребывания в Англии он был особенно близок с неким проживавшим в Лондоне старым и надежным персидским верующим, Зиаоллой Азгар-заде, с д-ром Эсслемонтом, леди Бломфильд, а также с некоторыми из бахаи Манчестера. Несмотря на то, что больше всего он находился в Оксфорде, где усиленно занимался, он поддерживал тесную связь с Британской общиной бахаи и принимал участие в ее деятельности. В письме от 5-го мая 1921 года, написанном одним индийским верующим, читаем: "В среду вечером я отправился на очередное собрание бахаи в Линдсей-холл. Мистер Шоги Раббани читал документ, касающийся экономических проблем и способов их решения. Документ был составлен очень красноречиво и прекрасно звучал..." По-видимому, он выступал не только на собраниях бахаи, поскольку в письме из Баллиольского колледжа к одному из верующих он сообщает: "Позже вышлю вам документ о Движении, с которым я недавно выступал на заседании одного из оксфордских обществ". Однако не случайно слова Оксфорд и Кембридж так тесно соединились в памяти; в 1920 году они еще ярче сияли на академическом небосводе в своем гордом и прекрасном  одиночестве, чем сейчас, когда университеты и университетское образование стали более распространенными. Баллиоль, куда поступил  Шоги Эффенди. имел чрезвычайно высокую репутацию, будучи одним из старейших колледжей Оксфорда. И сюда тоже Хранитель привозил меня, чтобы показать улицы, по которым он когда-то ходил, библиотеку Бодлея, реку, плавно текущую между обсаженными зеленым дерном берегами, кованые чугунные ворота, христианскую церковь, которой перевалило за тысячу лет, с ее просторной кухней и сказочным кружевом готических арок, часовню Магдалины и ее красоты, тихий квадратный двор, который Шоги Эффенди пересекал, идя на лекции, столовую, где он обедал, и узкий вход, ведущий вход, ведущий в комнату, где он когда-то жил студентом. Все это очевидно было связано для него со множеством воспоминаний, однако, я думаю, по-настоящему счастливых среди них было мало. Много лет спустя один из бахаи написал Хранителю о своем разговоре с А. Д. Линдсеем, который  к тому времени стал главой Баллиольского колледжа, а во время учебы Шоги Эффенди был руководителем его группы. Я храню копию его слов; при этом следует помнить, что они были сказаны не в специальном интервью, а в коротком, чисто информативном разговоре. "Идея образования Шоги Эффенди заключалась в следующем: он находил человека, мнению которого доверял, и задавал ему ряд вопросов. Получив необходимые ответы, Шоги Эффенди заносил их в маленькую книжечку. Однажды я вывесил свое расписание - "шедьюл", как мы говорим в Англии, а не "скедьюл", как говорят американцы; Шоги Эффенди подошел ко мне и спросил: "Что вы делаете между семью и половиной девятого?" - "Но послушайте! - воскликнул я. - Я обедаю". - "Ах, - сказал Шоги Эффенди с явным разочарованием,  неужели вам нужно на это столько времени?" С подобной жаждой знаний в Оксфорде я еще не сталкивался. И вот я посвятил ему лишние четверть часа, оторвав их от своего обеденного времени. Да, так это было - я пострадал из-за него". Случай этот вполне укладывается в представление об отношениях между Шоги Эффенди и его наставниками. Несмотря на добродушный тон, совершенно очевидно, что сей ученый муж даже в мыслях не имел, что память о нем сохранится для потомков исключительно потому, что он был руководителем Шоги Эффенди. Хотя все в колледже знали, а уж тем более руководитель группы, почему Шоги Эффенди вдруг прервал занятия и вернулся в Палестину, мы не найдем ни одного письма, в котором Линдсей хотя бы словом упомянул о своем личном отношении к этому студенту. Тем не менее они переписывались: в 1927 году Шоги Эффенди отправил д-ру Линдсею, кавалеру ордена Британской империи 2-й степени, письмо с извещением о том, что посылает ему Ежегодник Бахаи, который "демонстрирует характер работы, которой я был занят с момента моего неожиданного и прискорбного отъезда из Баллиоля". "Неоценимая помощь, - продолжает Шоги Эффенди, - которую я получил под Вашим руководством, сослужила великую пользу в моей трудной и ответственной деятельности, и я пользуюсь этой возможностью выразить мою благодарность и признательность Вам за все, что Вы для меня сделали". Более двух лет спустя в обращении ко всем когда-то учившимся в Баллиоле за помощью на нужды колледжа Линдсей благодарит его за книгу. Шоги Эффенди ответил на следующий же день, приложив к письму двадцать фунтов, и поблагодарил Линдсея за его послание, "напомнившее мне счастливые и бесценные дни, которые я провел под Вашим руководством в Баллиоле". Каким бы высоким ни было положение Хранителя, скромность и чувство справедливости, равно как и вежливость, всегда побуждали его оказывать доверие тому, что, как ему казалось, этого доверия заслуживало. В 1923 году в письме к профессору Доджу из Американского университета в Бейруте он называет это учреждение "великим образовательным институтом Ближнего Востока", перед которым он "чувствует себя в неоплатном долгу". Совсем иным было отношение профессора Д. С. Марголиуса и его жены: в 1930 году она, выражая Шоги Эффенди благодарность за присланную книгу, пишет: "Нам приятно вспоминать об удовольствии, которое мы испытывали, принимая вас у себя во время вашего столь короткого пребывания в Оксфорде". И это был не единственный дом, где, как нам известно, ему оказывали прием, поскольку в письме к миссис Уайт, посланном пять лет спустя после отъезда, он пишет: "Я всегда с неизменным удовольствием и очень живо вспоминаю вашу неоценимую помощь и то великодушное гостеприимство, которое вы оказывали мне во время моей учебы в Оксфорде... Ваш благодарный и навсегда преданный друг Шоги". В списке студентов колледжа за 1920 год значится запись, сделанная собственной рукой Хранителя: "Шоуки Хади Раббани, страший сын Мирзы Хади Ширази, 23-х лет". В записной книжке мы нашли лись, где были тщательно отмечены даты начала каждого курса: 14 октября 1920 Политические науки - преподобный Карлейль 15 октября 1920 Социальные и политические проблемы - м-р Смит (Глава колледжа) 13 октября 1920 Вопросы социального и промышленного строительства - преподобный Карлейль 12 октября 1920 Политическая экономия - магистр гуманитарных наук, сэр Т. Х. Пенсон 16 октября 1920 Экономическая история Англии, начиная с 1688 года - сэр Пенсон 11 октября 1920 Логика - магистр гуманитарных наук, м-р Росс 12 октября  1920  Восточный вопрос - магистр гуманитарных наук, Ф. Ф. Уркхарт 10 октября 1920 Отношения труда и капитала - Клей, Нью-колледж
Он сохранил конспекты некоторых лекций, по крайней мере за первый период. Собственное представление Хранителя о том, почему и зачем он находится в Оксфорде, совершенно ясно; объяснение этому мы находим в письме одному из восточных верующих от 18 октября 1920 года: "Дорогой друг по духу... Слава Господу, я здоров и полон надежд и прилагаю все усилия, чтобы взять на вооружение все, что может понадобиться мне в моем будущем служении Делу. Надежды же мои состоят в том, чтобы как можно скорее взять то лучшее, что эта страна и это общество могут дать мне, и, вернувшись домой, отлить истины Веры в новую форму и тем самым послужить Святому Началу". Несомненно, он имеет в виду перевод учений Веры на совершенный английский язык, основы которого как раз и закладывались в Оксфорде. В письме  от 22 ноября 1921 года к одному из английских верующих успехи, достигнутые Шоги Эффенди, видны вполне отчетливо; оно написано уже гораздо более умелой и уверенной рукой: "Все последнее время я целиком погружен в работу, просматривая множество переводов, и отослал мистеру Холлу собственный вариант перевода Скрижали королеве Виктории, колной самых насущных и универсальных советов, в которых так остро нуждается этот погруженный в печаль, утративший все былые иллюзии мир! Если вы еще не знакомы с этой Скрижалью, обязательно возьмите ее у мистера Холла, ибо, с моей точки зрения, это - одно из наиболее выдающихся и прочувствованных обращений Бахауллы касательно мировых проблем". Далее он пишет, что прилагает отрывки, "частью новые, частью старые", которые он выписал "читая литературу о Движении в библиотеке Бодлея". В письме того же времени на персидском, адресованном одному из лондонских друзей, он упоминает о следующем факте: "Пребывая здесь, я денно и нощно совершенствуюсь в искусстве перевода... Не даю себе ни минутной передышки. Благодаря Господу, мне уже кое-чего удалось добиться". Дела и занятия, в колледже и дома, отнимают столько времени, что он свободен только по воскресеньям, и поэтому его друг может навестить его в воскресенье в доме N 45 по Броуд-стрит. После Бейрута и практически до конца жизни Шоги Эффенди имел привычку записывать отдельные вокабулы и типичные для английского языка обороты речи в своих записных книжках. Мы находим  в них сотни слов и выражений, свидетельствующих о том, с каким тщанием он совершенствовался в языке, который любил до самозабвения. Ничего равного английскому для него не существовало. Он был великим почитателем перевода Библии, выполненного королем Джеймсом, а также историков Карлейля и Гиббона, стилем которых он восхищался, особенно это касается Гиббона, чей труд "Закат и падение Римской империи" был одной из любимейших книг Шоги Эффенди - так, что я просто не вспомню случая, когда бы ее, будь то дома или во время путешествия, не было у него под рукой. Когда он умер, рядом с его постелью лежала маленькая книжечка - часть этого сочинения, изданная в "Библиотке для всех". Это была его собственная, любимая библия английского языка, и часто, читая мне извлечения из нее, он прерывал сам себя, восклицая: "Какой стиль! Какое владение языком! Какие плавные период - ты только послушай!" Произносимые его прекрасным голосом, с тем выговором, который принято называть "оксфордским", но без малейшей претенциозности, слова окрашивались в благородные цвета, а значение их и смысл начинали сиять, подобно драгоценным камням. Особенно помню один из, увы, столь редких тихих, спокойных часов, когда летним вечером мы сидели на скамейке перед озером в лондонском Сент-Джеймс парке и он читал мне вслух Гиббона. Он буквально упивался им, и в писаниях самого Шоги Эффенди влияние стиля Гиббона прослеживатся очень отчетливо, так же как и английский текст Библии просвечивает в его переводах Молитв Бахауллы, "Сокровенных Слов" и Скрижалей. Я знаю, что Шоги Эффенди был в Оксфорде в то же время, что и Энтони Иден; они знали друг друга, но настоящими друзьями не были, впрочем, я вообще ни разу не слышала, чтобы он упоминал о ком-нибудь  иначе как о знакомом; у него сохранились связи с некоторыми из преподавателей, но по отношению к прочим он, как мне кажется, держался на расстоянии, быть может, из-за некоторой застенчивости, которую нелегко было разглядеть в величественном облике Хранителя, но которая столь сильно отличала его как человека. Он был членом дискуссионного клуба и любил играть в теннис; однако подробности его оксфордской жизни известны крайне недостаточно. Весь этот эпизод его жизни затмевает тень кончины Учителя, имевшей столь пагубные последствия для всей  его жизни, что единственное, по чему мы можем действительно судить о влиянии на него Оксфорда, это отпечаток, наложившийся на его сочинения и характер. Даже столь краткое пребывание в университете с атмосферой и уровнем Оксфорда отточило его и без того ясный и логический ум, развило критические способности, усилило врожденное чувство справедливости и способность к рассуждению, а также добавило к восточному благородству, свойственному семье Бахауллы, те культурные штрихи, которые мы связываем с утонченнейшим типом английского джентельмена.