Покушение на жизнь шаха и его последствиЯ

Веры, которая столь глубоко потрясла весь народ, во имя которой погибли тысячи удивительных, героических личностей, на чей алтарь жертвенно возложил Свою Жизнь Тот, Кто был ее Основателем, вновь вынуждена была противостоять волне насилия и пережила еще один кризис, имевший весьма далеко идущие последствия. Это был один из многих кризисов, которые на протяжении всего столетия ненадолго затмевали свет Веры и почти полностью разрушали ее естественные установления. Неизменно внезапные, всегда неожиданные, на первый взгляд роковые, как для ее духа, так и для ее существования, эти неизбежные проявления развития мировой Религии, живущей напряженной жизнью, вызывающе смелой в своих призывах, выдвигающей принципиально новые догматы, борющейся с могущественнейшим врагом, - были вызваны, с одной стороны, коварством ее заклятых противников, а с другой - неблагоразумием тех, кто был с нею заодно, отступничеством ее приверженцев либо недостаточной преданностью тех, кто стоял у ее истоков. Но сколь обескураживающими ни были бы для подавляющего числа ее верных последователей все эти временные отступления и поряжения, сколь много ни трубили бы о них враги, считая их признаками упадка и надвигающейся гибели, они не могли, как мы увидим, заглянув в прошлое, сдержать ее поступь или расстроить единство ее рядов. Однако тяжелы были потери, ужасна гибель тысяч людей, бескрайним и безысходным казалось противостояние, вызванное этими кризисами. И все же, если рассматривать их в должной перспективе, каждый из них был победой, кроющейся под личиной поражения, каждый, словно посланный благой рукой Провидения, давал новый запас божественных сил, каждый становился чудодейственным спасением от, казалось бы, неминуемых и еще более страшных бед, орудием исполнения древних пророчеств, средством очищения и обновления жизни общины, толчком для расширения границ Веры и распространения ее влияния, очевидным свидетельством нерушимости ее объединяющей силы. Случалось, когда кризис достигал наивысшей точки, а чаще - когда оставался позади, значение подобных испытаний воочию представало людям, и необходимость их с несомненностью осознавали как друзья, так и враги. Редко, а пожалуй, и никогда, чудо, лежащее в основе этих мощных, ниспосланных свыше потрясений, так и не сбрасывало с себя покров тайны, а глубокий их смысл ускользал от людских умов.

И вот, еще находясь во младенчестве, Вера Баба претерпела еще одно тяжкое испытание. Оклеветанная и гонимая, с первых же дней своего существования, лишенная поддержки большинства своих вождей, застигнутая врасплох неожиданным и трагическим пленением своего Основателя, клонясь под жестокими ударами, которые нанесли ей в Мазендаране, Тегеране, Нейризе и Зенджане, безжалостно преследуемая Вера теперь подверглась новым, доселе невиданным унижениям из-за безрассудного и достойного всяческого осуждения поступка одного из фанатичных бабидов. Уже, казалось бы, до дна испитая чаша скорбей вновь была полна новых печалей и горестей, вновь разгорелась смута, непревзойденная по своей суровости, жестокая и губительная по своим последствиям.

Снедаемый гневом после трагической, мученической смерти возлюбленного Учителя, увлекаемый неистовой, отчаянной жаждой мести, полагая, что вдохновителем преступного деяния был не кто иной, как сам шах, августовским днем, а точнее, пятнадцатого августа 1852, некто Садик Табризи, приказчик кондитерской лавки в Тегеране, действуя сообща с неким столь же безвестным Фатуллой Куми, под видом праздных зевак пробравшись в Нейаваран, где разбили лагерь гвардейские полки и находилась резиденция государя, стоя у обочины дороги, выстрелил из пистолета в шаха в тот момент, когда он выезжал верхом на прогулку. Осмотр оружия, из которого был произведен выстрел, с несомненностью показал, что покушавшийся на жизнь шаха юноша полубезумен, и ни один человек в здравом рассудке не стал бы подстрекать его к столь опрометчивому и бессмысленному шагу.

Вследствие покушения в Нейаваране, где собрался весь двор и войска личной охраны, поднялся невообразимый переполох. Первый министр Мирза Ага-хан Нури, Итимад уд-Доуле, преемник Эмира Низама, охваченный ужасом, вместе с остальными придворными, бросился к месту, где лежал раненый государь. Гром фанфар и барабанов, пронзительные звуки флейт сзывали отовсюду гостей Его Императорского Величества. Адьютанты шаха, кто верхом, кто пеший, столпились на площади перед дворцом. Кругом царила паника: каждый отдавал приказы, но никто им не повиновался, никто никого не слушал, и никто не понимал, что, собственно, происходит. Губернатор Тегерана Ардашир Мирза, отдавший тем временем приказ войскам патрулировать безлюдные городские улицы, велел также запереть городские и крепостные ворота, привел в готовность артиллерию и поспешно отправил гонца - узнать, насколько достоверны ходившие среди населения слухи, и потребовать дальнейших распоряжений.

Не успело свершиться черное дело, а тень его уже пала на всю общину бабидов. Волна ужаса, ненависти и осуждения, подогреваемого неумолимой враждебностью матери юного государя, захлестнула весь народ и сделала невозможным проведение хотя бы самого элементарного расследования причин и сил руководивших покушением. Одного знака, одного вполголоса сказанного слова зачастую оказывалось достаточно, чтобы подвергнуть невинных людей отвратительнейшим издевательствам. Все враждебные силы - духовенство, государственные чиновники и народ, единые в неутолимой ненависти, выжидающие лишь случая опорочить и уничтожить внушавшего им такой страх противника, - получили наконец долгожданный повод. Теперь они могли открыто добиваться своей злонамеренной цели. И хотя защитники Веры с самого начала заявляли, что вовсе не намерены покушаться на привилегии властей и самое власть; хотя все они, равно наставники и ученики, тщательно избегали любых действий, могущих дать хотя бы малейшее основание заподозрить их в намерении развязать священную войну или занять в отношении властей и народа враждебную позицию, - их враги, тем не менее, сознательно игнорируя многочисленные свидетельства удивительной сдержанности, проявляемой последователями гонимой Веры, доказали, что способны на такую варварскую жестокость, какая сопоставима, пожалуй, лишь с кровавыми событиями в Мазендаране, Нейризе и Зенджане. До какой же низости и жестокости должны были опуститься враги бабидов теперь, после столь вероломного, предосудительного и вызывающе дерзкого поступка? Каких только обвинений ни предъявляли они, какой казни ни подвергали тех, кто, пусть несправедливо, был связан в их представлении с гнусным деянием, направленным против того, кто в одном лице совмещал высшую государственную власть и право считаться преемником Сокрытого Имама!

В стране воцарился поистине неописуемый террор. Мстительный дух, снедавший тех, кто его развязал, требовал все новых и новых жертв. Эхо кровавых злодеяний отозвалось даже в печати западноевропейских стран, клеймившей бесчестьем участников резни. Великий визирь, стремясь уменьшить вероятность ответной кровной мести, поручил руководить казнями приговоренных наследным принцам и родовитой знати, своим товарищам-министрам, состоящим при дворе высшим военным чинам, представителям духовного и купеческого сословия, офицерам артиллерийских и пехотных войск. Даже самому шаху была определена жертва, однако он предоставил право совершить роковой выстрел своему дворецкому. Тем временем Ардашир Мирза установил у городских ворот караул, предписав им внимательно, в лицо, разглядывать каждого, кто пытался покинуть столицу. Призыв к себе полицмейстеров-даруге, деревенских старост-кадхуда и градоначальников-калантаров, он отдал приказ повсюду искать и на месте задерживать любого подозреваемого в принадлежности к бабидам. Юношу по имени Аббас, бывшего слугу хорошо известного в городе приверженцев новой Веры, под угрозой нечеловеческих пыток заставили ходить по тегеранским улицам, указывая на тех, кто мог оказаться бабидом. Мало того, его принудили выдавать властям всякого, кто захотел и смог бы уплатить богатую мзду за свою безопасность.

Первый, кому было суждено пасть в тот страшный день, был злосчастный Садик, растерзанный толпой прямо на месте покушения. Тело его, привязанное к хвосту мула, проволокли по улицам столицы, а затем, разрубив пополам, выставили на всеобщее обозрение, сзывая жителей города поглазеть на изувеченные останки. Его сообщника, намертво зажав тисками, жгли раскаленным железом, после чего влили ему в горло расплавленный свинец. Товарища Фатхуллы, Хаджу Казима, раздели догола, воткнули зажженные свечи в разрезы на теле и провели перед осыпавшей его проклятиями и ругательствами толпой. Другим выкалывали глаза, разрывали на части, душили, заряжали их телами пушки, четвертовали, затаптывали лошадьми, забивали штыками, осыпали градом каменьев. Пыточных дел мастера состязались между собой в жестокости, а толпа, в чьи руки отдавали несчастных, так терзала очередную жертву, что под конец искалеченные тела переставали напоминать человеческие останки. Даже палачи, привыкшие к своему жестокому ремеслу, поражались изуверству исступленных толп. Женщин и детей, кожа которых свисала лохмотьями, мучители водили по улицам, воткнув в их раны горящие свечи, пока они на глазах у безмолствующей толпы пели звонкими голосами: "Воистину посланники Божьи, ныне возвращаемся к Нему!" Случалось, что во время подобных шествий кто-то из детей не выдерживал мук - тогда их мертвые тела бросали под ноги их отцам и сестрам, которые гордо переступали через них, не удостоив даже взгляда. Как вспоминает известный французский писатель, некий человек, не желая отречься от своей веры, предпочел, чтобы двум его юным сыновьям, и без того измученным, окровавленным, отрубили головы6 положив их ему на грудь, причем старший, которому едва исполнилось четырнадцать, упорно настаивал, что по закону старшинства он должен первым отдать свою жизнь.

Австрийский офицер, капитан фон Гуменс, состоявший в те дни при шахском дворе, не вынеся вида творившихся на его глазах зверств, вынужден был просить отставки. "Попытайтесь представить себе, мой друг, - свидетельствует сам австриец две недели спустя после попытки покушения в письме, опубликованном в газете "Soldatenfreund"*, - вы, в чьем сердце живы заповеди европейской нравственности, попытайтесь представить несчастных, с выколотыми глазами, которых тут же, после перенесенной пытки, потчуют собственными отрезанными ушами; чьи черепа пробивают насквозь ударами молотка; чьи зубы с нечеловеческой жестокостью вырывают руками; представьте базары, ярко освещенные пламенем свечей, воткнутых в глубокие раны несчастных жертв. Я сам видел закованного в цепи человека, которого в сопровождении военного оркестра вели по базару, и фитили свечей, догорев до живого мяса, трещали и вспыхивали в пузырящемся жиру этого живого светильника. Зачастую восточная неутомимая изобретательность по части пыток заставляла людей выдумывать нечто поистине неслыханное. Срезав кожу со ступеней жертвы, их окунали в кипящее масло, а затем, набив подковы, заставляли бежать по улице.В мрачном молчании свершалась пытка; ни крика из груди словно впавшего в забытье фанатика-бабида; теперь ему предтоит бежать, однако тело не способно вынести то, что вынес дух, -и он падает. Будьте милосердны, добейте упавшего! Избавьте его от мук! Но нет! Палач взмахивает бичом, и - я видел это собственными глазами -несчастная жертва, перенесшая тысячу мучений, поднимается с земли и -бежит. Но это лишь начало конца. Конец же обычно бывает таков: исколотое, искромсанное тело подвешивают к дереву вниз головой, давая возможность любому уважающему себя персиянину вволю поупражняться в меткости стрельбы по живой мишени. Я сам видел тела, пробитые сотней и более пуль". "Перечитывая написанное, - продолжает далее фон Гуменс, -я невольно задаюсь мыслью, поверят ли моим словам в нашей дорогой любимой Австрии и не обвинят ли меня в том, что я сгущаю краски. Неужто Господь даровал мне жизнь, чтобы я увидел все это?! Но по долгу службы я, к несчастью, часто, слишком часто становился свидетелем подобных изуверств. Теперь я стараюсь реже выходить из дому, чтобы случайно не увидеть еще одну жуткую сцену... Все мое существо восстает против подобной гнусности... Более не хочу иметь ничего общего с творящимися здесь злодеяниями". Стоит ли после этого удивляться тому, что знаменитый Ренан в своем "Житии апостолов" охарактеризовал омерзительную, кровавую резню, разыгравшуюся на улицах Тегерана, как "событие, доселе невиданное в истории!"

* "Однополчанин" (нем.).

Рука, нанесшая жестокий удар приверженцам безжалостно преследуемой Веры, не ограничивалась рядовыми последователями Баба. С неменьшей силой и яростной решимостью обрушилась она и на немногих вождей Движения, уцелевших в бушевавшем вокруг урагане враждебности и злобы. Тахира, бессмертная героиня, стяжавшая вечную славу как женщина и неколебимый сторонник Дела, с которым она связала свою жизнь, тоже была сметена неистовым вихрем. Его жертвой, вслед за Тахирой, пал и Сейид Хусейн - поверенный Баба, Его товарищ по изгнанию, хранитель Его последней воли и свидетель чудес, сопровождавших Его мученическую смерть. Неправедная сия десница возымела дерзость занестись и над самим Бахауллой. Однако уничтожить Его она оказалась бессильна. Она окружила Его жизнь опасностями, оставила на Его теле неизгладимые следы жестоких пыток, но не смогла воспрепятствовать Тому, Кому предначертано было сохранить огонь Духа, зажженный Бабом, и явиться источником потрясений, среди которых еще ярче воссияла слава Его Откровения.

В эти мрачные, зловещие дни, когда Баба уже не стало, когда светочи и столпы Его Веры были повержены, когда Его доверенный, "смятенный беглец в одеянии дервиша, с сосудом для сбора подаяний", скитался по горам и долам в окрестностях Рашта, Бахаулла, успевший к тому времени свершить немало дел, предстал в глазах недремлющего врага самым непокорным и опасным противником, единственной уцелевшей надеждой не до конца истребленной ереси. Схватить и предать Его смерти казалось необходимым. Ведь это Он всего три месяца спустя после рождения новой Веры получил из рук Муллы Хусейна посланный Ему Бабом свиток, содержавший основы Откровения, и сразу же признал его истинность и встал на его защиту. Ведь именно в Его родной город, в Его дом направило свои стопы это послание, ибо это был ковчег, сокрывший "Чудо столь непостижимой святости, что с нею не могут соперничать ни Хиджаз, ни Шираз". И именно рассказ Муллы Хусейна о его беседе с Бахауллой заставил Баба возликовать настолько, внушил Ему такую уверенность, что Он решился наконец предпринять давно задуманное паломничество в Мекку и Медину. К Бахаулле были обращены все тайные указания, блистательные хвалебные послания, пламенные молитвы, ликующие предвозвестья и предостережения, встречающиеся в Кайум уль-Асме и Байане, которым суждено было стать первым и последним письменным свидетельством славы, которой Господь вскоре наделил Его. Это Он - Тот, Кто, переписываясь с Творцом новой Веры и тесно общаясь с наиболее прославленными из Его учеников - Вахидом, Худжатом, Куддусом, Муллой Хусейном и Тахирой, благоприятствовал ее росту, проливал свет на ее догматы, укреплял ее нравственные основания, удовлетворял ее нужды, устранял нависшие над ней угрозы и действенно участвовал в ее подъеме и становлении. Это к Нему - "единому Предмету нашего поклонения и любви" - обращался, вернувшись из Бушира, странствующий Пророк, когда, расставаясь с Куддусом, Он возвестил ему о двойной радости свидания с Возлюбленным и горечи смертных мук, которую ему предстояло изведать. Это Он в расцвете лет, отринув притязания на земную славу, почести и богатство, не заботясь об опасности и рискуя навлечь на себя гнев и негодование своего сословия, сначала в Тегеране, а затем в родной провинции Мазендаран открыто заявил о своем единстве с безвестной и всеми гонимой сектой; обеспечил ей поддержку многих военных и знатных людей города Нур, - в том числе своих друзей и близких; это Он бесстрашно и настойчиво доказывал истинность ее положений ученикам знаменитого муджтахида Муллы Мухаммада; собрал под ее знамена назначенных им представителей, чем завоевал безграничное доверие большого числа священнослужителей, военных чинов, крестьян и торговцев и во время достопамятной беседы одержал верх над самим муджтахидом. Именно и единственно благодаря письменному посланию, которое от Его имени вручил Бабу Мулла Мухаммад Махди Канди в окрестностях деревни Кулайн, удрученный тягостными мыслями Узник, в час растерянности и сомнений, смог избавиться от тоскливых предчувствий, мучивших его со дня пленения в Ширазе. Это Он, ради спасения Тахиры и томившихся вместе с нею единомышленников, добровольно подверг Себя унизительному заключению, продлившемуся несколько дней и первому из тех, что Ему предстояли, в доме одного из тегеранских кадхудов. Это благодаря Его заботе, дальновидности и уму Тахире удалось бежать из Казвина, избавиться от преследователей, благополучно добраться до дома, а впоследствии укрыться в безопасном месте в окрестностях столицы, откуда она затем отбыла в Хорасан. Это с Ним тайно беседовал Мулла Хусейн в Тегеране, после чего направился в Азербайджан повидать Баба, заключенного в крепость Махку. Это Он ненавязчиво, но умело руководил памятным сходом в Бедаште; Он принимал как дорогих гостей Куддуса, Тахиру и восемьдесят одного ученика Баба, собравшихся в этой деревушке; Он каждый день являл новую Скрижаль и нарек каждого из участников схода новым именем; Он, безоружный, противостоял многосотенной толпе жителей Нейады; Он спас Куддуса от разъяренных врагов; Ему удалось вернуть законным владельцам часть отнятого у них имущества, и Он же - на время - обеспечил безопасность Тахиры, преследуемой бесконечными наветами и клеветой. На Него обрушился гнев Мухаммад-шаха, поверившего настойчивым оговорам и отдавшего приказ взять Его под стражу и препроводить в Тегеран - приказ, впрочем, оставшийся невыполненным ввиду неожиданной кончины государя. Именно Его советам и наставлениям, обращенным к защитникам форта Табарси, которые встретили Его с такой любовью и благоговением, следует в значительной мере приписать несгибаемую силу духа, выказанную ими, а подробно разработанный Им план способствовал чудесному избавлению Куддуса, рядом с которым, равно как и с другими защитниками форта, Он незримо пребывал в дни героических деяний, увековечивших Мазендаранскую эпопею. Во имя героев Мазендарана, к которым Он хотел присоединиться, Он вновь подвергся заключению, на этот раз в масджаде Амуля, куда Его вели сквозь бушующую четырехтысячную толпу, - ради них Он подвергся в намазхане главного муджтахида города битью по пяткам, после чего, с кровоточащими ступнями, был под стражей препровожден в частную резиденцию губернатора; ради них Он принужден был безропотно выслушать жестокие и несправедливые обвинения главного муллы, в то время как окружившая губернаторский дом толпа забрасывала Его каменьями и открыто глумилась над Ним. Его и только Его имел в виду Куддус, когда, едва прибыв в форт шейха Табарси, спешившись и поклонившись святому ковчегу, он изрек пророческий стих, гласящий: "Бакийатулла - Частица Бога - лучшее для вас, ежели имеете веру". К Нему и только к Нему обращено вдохновенное хвалебное послание -искусное толкование Сад Самад, частично написанное тем же юным героем в тяжкие дни обороны форта и в шесть раз превосходящее по объему Коран. На день, в который должно явиться Его Откровение, косвенно указывает Лоух-е Хуруфат, посвященный Дайану и явленный Бабом в замке Чехрик, Лоух-е Хуруфат, объясняющий тайное значение Мустагаса. Стремиться к встрече с Ним - основное, к чему Сам Баб призывал своего ученика Муллу Бакира. Исключительно благодаря Его стараниям бумаги Баба, Его письменные принадлежности, печати и агатовые перстни, вкупе со свитками, на котором Баб в виде магического знака начертал триста шестьдесят производных слова Баба, в соответствии с распоряжениями, которые Он самолично отдал, покидая Чехрик, остались в целости и сохранности. Единственно благодаря Его решительным действиям, в строгом согласии с Его указаниями драгоценные останки Баба были благополучно переправлены из Тебриза в столицу, где и хранились заботливо, в величайшем тайне на протяжении бурных лет, последовавших за Его мученической смертью. И наконец, это Он, пребывая в Кербеле, в дни, предшествовавшие покушению на жизнь шаха, с тем же воодушевлением, так же умело, как Он некогда действовал в Мазендаране, отстаивал интересы Его Веры, поддерживал рвение ее погруженных в скорбь последователей и руководил действиями ее рассеянных по стране, павших духом приверженцев.

Подобный человек, немало преуспевший на своей стезе, не мог, и жизнь это подтвердила, остаться незамеченным и избежать гнева недремлющего, сплоченного врага. С самого начала воспылав пламенной любовью к Делу, с которым Он связал свою судьбу; не ведая страха защищавший попранные права его приверженцев; отдав борьбе Свои лучшие годы; обладая неистощимым запасом сил; наделенный даром несравненного красноречия; человек острого и проницательного ума, владевший богатым состоянием и в полной мере вкусивший власти, почитаемый окружающими за благородство и высокое положение, и все же с презрением отринувший тщету земного блеска и великолепия; поддерживавший, путем постоянной переписки, тесную связь с Творцом Веры, на защиту которой Он встал, и близко знакомый с надеждами и опасениями, планами и деятельностью ее ведущих представителей; действуя открыто и скоро заняв положение признаного вождя передового отряда тех сил, что боролись за самостоятельность своей Веры, а в случае необходимости сознательно идя на уступки, дабы по возможности избежать опасностей и осложнений; ни на минуту не ослабляя бдительности, готовый в любой момент проникновенным словом призвать к сохранению единства, к решению возникающих на пути трудностей, к защите интересов Веры, ободряя ее последователей и приводя в замешательство врагов, - Бахаулла в наиболее критический час, придя на смену Бабу, выступил главным героем трагического действа - действа, в котором Ему на протяжении почти сорока лет суждено было играть роль, исполненную величия, пафоса и блеска, рядом с которыми бледнеют судьбы всех других Основоположников великих мировых религий.

На голову выше своего окружения, став мишенью бесчисленных наветов и оговоров, Бахаулла уже успел навлечь на себя гнев Мухаммад-шаха, который, прослышав о сходе в Бедаште, разослал мазендаранским ханам фирманы с приказом задержать Бахауллу и заявил о своем твердом намерении предать Его смерти. Хаджи Мирза Акаси, успевший столкнуться с сопротивлением отца Бахауллы, Вазира, и, разъяренный тем, что ему не удалось обманом завладеть имуществом Бахауллы, поклялся быть вечным врагом Того, Кто с неизменным успехом расстраивал его злокозненные планы. Мало того, Эмир Низам, видя, как растет влияние его неутомимого противника, в присутствии большого числа влиятельных вельмож заявил, что Он своими действиями нанес казне ущерб в пять куруров, и принудил Его, в столь ответственный момент, на время перебраться в Кербелу. Сменивший Эмира Низама Мирза Ага-хан Нури, едва вступив в должность, приложил все усилия, чтобы примирить правительство с Тем, Кого он считал самым прозорливым и дальновидным из учеников Баба. Неудивительно поэтому, что, когда свершилось столь безрассудное и тяжкое деяние, подозрения - сколь чудовищные, столь же и необоснованные - первым делом пали на Бахауллу, и на Него обратился гнев шаха, его министров, его придворных и народа. Наибольшее рвение проявляла мать юного государя, которая снедаемая злобой, открыто называла Его "скрытым убийцей" своего сына.

Бахаулла же в это время гостил в Лавасане, в доме великого визиря, и здесь, в деревушке Афче, настигла Его грозная весть. Отказавшись последовать совету брата великого визиря, Джафара Кули-хана, который принимал Его у себя, и на какое-то время укрыться в окрестностях Афче, отклонив услуги, специально отряженного охранять Его гонца, Он утром следующего дня бестрепетно отправился в путь, направляясь в верховную ставку имперских войск в Нейаваране, в районе Шимран. В деревне Зарканди Его встретили и препроводили в дом Его сводного брата, Мирзы Махида, который тогда служил секретарем русского посла, князя Долгорукого, и чей дом находился по соседству с домом его принципала. Узнав о прибытии Бахауллы, приближенные Хаджиба уд-Доуле, Хаджи Али-хана, сразу же доложили о том своему повелителю, который тотчас известил государя. Немало изумленный, шах отправил доверенных лиц в посольство, требуя, чтобы Обвиняемый был незамедлительно передан в руки властей. Отказавшись исполнить распоряжения шахских посланников, русский посол убедил Бахауллу проследовать в дом великого визиря, которому официально сообщил о своем желании видеть Лицо, за которое поручилась российская корона, в безопасности. Этого, однако, не произошло, поскольку великий визирь понимал, что может повредить себе в глазах государя, если окажет покровительство Обвиняемому.

Оказавшись в руках врагов, этот внушавший страх, обвиненный во всех смертных грехах, прославленный Представитель повсеместно гонимой Веры, впервые пригубил чашу страданий, которую Ему, как признанному Вождю Движения, предстояло испить до дна. Из Нейаварана, "босого, с непокрытой головой, закованного в цепи", Его под палящими лучами летнего солнца погнали в темницу Сейах Чаль в Тегеране. На пути с Него несколько раз срывали одежду, подвергали глумлению, побивали камнями. Что же касается подземелья, куда Его бросили и которое некогда служило для хранения запасов воды одной их городских бань, то пусть Его собственные слова из "Послания Сыну Волка" расскажут нам о тяжких муках, что довеловь Ему изведать в этой зловонной дыре. "Невозможно представить место более отвратительное, чем то, где Нам пришлось провести четыре месяца... После того, как Мы вошли в тюрьму, Нас повели по мрачному коридору, а потом, по трем крутым ступеням, Мы спустились в предназначенную Нам подземную темницу. Там, в кромешной тьме, находилось около ста пятидесяти человек - воров, убийц и грабителей. Выбраться из переполненной темницы можно было лишь тем путем, которым Мы вошли. Ни одно перо не в силах описать это место, никаким словом не передать стоявший там омерзительный смрад. Одежда почти на всех заключенных висела клочьями, и не на что им было прилечь. Одному Богу ведомо, что пришлось Нам вынести в этом мрачном, зловонном подземелье!" На ноги Бахауллы набили колодки, а на шею надели цепь Кара Гоухар, такую тяжелую, что она в кровь стирала кожу, и следы от нее остались на Его теле до конца дней. "Тяжкой, надетой на шею цепью, - свидетельствует Сам Абдул-Баха, - Он был скован еще с пятью бабидами; железный ошейник на каждом был намертво закреплен грубыми винтами и заклепками. Платье и чалма Его превратились в лохмотья. В этих чудовищных условиях Он томился четыре месяца". Трое суток Ему не давали воды и пищи. Уснуть было невозможно. Сырое, холодное подземелье кишело паразитами, в воздухе носились болезнетворные миазмы, в темноте раздавался мрачный звон оков. Движимые неугасимой злобой, стараясь снискать расположение самого заклятого врага Бахауллы - матери юного государя, - злоумышленные тюремщики предприняли попытку отравить Его пищу - попытку, которая, не достигнув своей цели, все же основательно подорвала Его здоровье. "Абдул-Баха, - вспоминает в своей книге доктор Дж.Э.Эслемонт, - рассказывает, как однажды его впустили в огромный двор повидать Своего любимого Отца во время ежедневной прогулки. Бахаулла неузнаваемо изменился и был так плох, что с трудом держался на ногах, волосы и борода свалялись, кожа на шее была стерта стальным ошейником, тело сгибалось под тяжестью цепей".

В то время, как Бахаулла подвергался столь жестоким испытаниям, выпавшим на долю многих в те тревожные, горестные дни, другой светоч Веры - отважная Тахира - быстро угасала, гнетомая злыми, безжалостными силами. Стремительный и яркий, как полет падучей звезды, ее путь, начавшись в Кербеле, достиг вершины в Бедаште, а теперь неуклонно стремился к мученическому концу, ставшему одним из самых впечатляющих эпизодов самого бурного периода в истории Бахаи.

Потомок высокочтимого семейства Хаджи Муллы Сали Баракани, члены которого занимали завидное положение среди духовных иерархов Персии; живое воплощение славной Фатимы, прозванная Заррин Тадж - Золотой Венец, и Закийа, Добродетельная; родившаяся в один год с Бахауллой; та, которую еще с малых лет жители ее родного города считали чудом ума и красоты; успевшая до своего обращения завоевать уважение среди самых видных и ученых улемов своего края - блеском и новизной своих суждений; та, кому ее учитель, Сейид Казим, восхищенный своей ученицей, дал имя Куррат уль-Айн, Услада Глаз; кого "Вестник Силы и Славы" нарек Тахирой, то есть Чистейший; единственная женщина, которую Баб занес в список Письмен Живущего, - она, как уже говорилось ранее, впервые познала новую Веру в видении и не уставала проповедовать ее до последнего дыханья, в минуты величайшей опасности, со всем пылом своего неукротимого духа. Не вняв страстным уговорам отца, презрев проклятья дяди; отвергнув настойчивые требования мужа; не сломленная жестокими мерами, которые сначала в Кербеле, а затем в Багдаде и Казвине предпринимали духовные и светские власти, дабы пресечь ее деятельность, она с неиссякаемой энергией отстаивала Дело бабидов. Своими яркими речами, смелыми обличениями, письменными трудами, стихами и переводами, комментариями и письменами она воспламеняла людские души, привлекая в ряды сторонников Веры арабов и персов, осуждала пороки своих современников и защищала то, в корне новое, что шло на смену устоявшимся обычаям и нравам.

Это она, находясь в Кербеле - цитадели шиитского ислама - обращалась с пространными посланиями к улемам города, которые ставили женщин на один уровень с животными, отказывая им даже в праве обладать душой, - посланиями, в которых она искусно доказывала правоту своих возвышенных убеждений и разоблачала злонамеренные планы властей. Это она, бросая открытый вызов фанатичным обитателям Кербелы, отказалась праздновать годовщину мученической смерти Имама Хусейна, пышно отмечавшуюся в начале месяца Мухаррам, и вместо этого почтила день рождения Баба, павшего от руки мучителей в первый день того же месяца. Это ее непревзойденное красноречие и удивительная сила ее доводов привели в замешательство собравшихся в Багдаде видных представителей шиитского и суннитского ислама, христиан и иудаистов, старавшихся отговорить ее и в дальнейшем отстаивать интересы Дела и распространять ростки нового Откровения, Это она, защищая свою Веру, свое поведение и поступки, с блеском вышла победительницей в споре с выдающимся правоведом, муфтием Багдада, шейхом Махмудом Алузи, а позже вела вошедшие в историю беседы с принцами, улемами и государственными чиновниками в Керманшахе, переводя и зачитывая собравшимся толкование Баба суры о Коусаре, что привело к обращению самого Эмира и его семьи. Это она, столь щедро и разнообразно одаренная, взялась за перевод подробно истолкованной Бабом в Кайум уль-Асме суры об Иосифе, и приложила все старания, чтобы донести до своих персидских единоверцев светлое знание, заключенное в этой выдающейся Книге. Именно ее бесстрашие и талант, ее умение сплачивать людей и неугасимый пыл помогли ей одержать новые победы даже в таком враждебно настроенном городе, как Казвин, жители которого гордились тем, что не менее ста высших церковных иерархов были их земляками. Это она, в доме Бахауллы в Тегеране, во время памятной беседы со знаменитым Вахидом внезапно прервала его ученые рассуждения о предвестьях нового Явления и, держа на коленях маленького Абдул-Баха, стала горячо настаивать на том, чтобы Вахид на деле - гороическими свершениями, не щадя себя - доказал искренность и глубину своей веры, Это к дверям ее дома, в дни, когда слава о ней гремела повсюду, стекался цвет женского общества столицы, чтобы послушать ее блестящие речи об удивительном учении новой Веры. Это привлеченные чарами ее славы гости, собравшиеся в доме Махмуд-хана Калантара на свадьбу его сына, оставили пиршество, чтобы, собравшись вокруг Тахиры, жадно впитывать каждое ее слово. Это ее страстное, непререкаемое утверждение основ и наиболее выдающихся черт нового Откровения, во время семи встреч с посланниками великого визиря, которым поручено было устроить ей допрос, в конечном счете ускорило ее трагическую гибель. Это из-под ее пера вышли написанные изумительным по ясности слогом многочисленные оды, в которых она не только восхваляла Откровение Баба, но и возглашала благородную, пусть пока и пребывающую в тайне миссию Бахауллы. И наконец, хотя и не в последнюю очередь, именно благодаря ее действиям на сходе в Бедаште перед глазами ее товарищей и единоверцев явственно предстали далеко идущие последствия пока еще смутно рисовавшегося им Завета и дерзкая новизна того Порядка, что раз и навсегда порывал с законами и установлениями ислама. Столь чудесным результатом ее действий теперь суждено было увенчаться мученической смертью, каковую она приняла в разгар бушевавшей в столице бури яростных страстей.

Однажды вечером, чувствуя, что час ее смерти близок, она облачилась в благоуханный свадебный наряд и, послав за женой хана Калантара, открыла ей тайну своей скорой гибели и поверила свои последние желания. Потом, заперевшись в своей комнате, стала ждать, молясь и предаваясь размышлениям, встречи с Возлюбленным. Когда же, глубокой ночью, посланные Азиз-ханом фарраши явились, чтобы отвести ее за пределы города в сады Ильхани, которым суждено было стать местом ее казни, она по-прежнему ходила по комнате, вполголоса напевая хвалебные гимны, в которых ликование перемежалось со скорбью. Прибыв на место, она увидела оглушительно хохотавшего сардара, предававшегося пьянству вместе со своими подручными. Сардар немедля приказал задушить Тахиру, а тело ее бросить в ров. Шелковый шарф, который она, по неясному побуждению, хранила для этой цели и который нес сопровождавший ее сын хана Калантара, стал орудием казни бессмертной героини. Тело ее опустили в сухой колодец и засыпали землей и камнями, как она сама того пожелала.

Так оборвалась жизнь этой героической последовательности Баба, первой женщины, претерпевшей мученичество в борьбе за женское равноправиие, той, что перед смертью, обратившись к одному из стражников, отважно заявила: "В вашей власти убить меня, но вы не властны помешать женщинам обрести свободу". Трагичным, но блистательным, кратким, но полным событиями, был ее путь. В отличие от многих своих товарищей и единоверцев, чьи подвиги считались безвестными, не были воспеты их современниками в других странах, молва об этой увековечившей себя женщине распространилась далеко за пределы Персии, с удивительной быстротой достигла столиц Западной Европы, вызвала горячее восхищение и собрала обильную дань уважения людей разных национальностей, призваний и культур. Не удивительно, что Абдул-Баха поставил ее имя в один ряд с именами Сары, Асийи, Девы Марии и Фатимы, которые, в силу своих внутренних достоинств и исключительности положения, выделяются среди прочих женских персонажей, фигурирующих на страницах древних Заветов. "Ее красноречие, - пишет Сам Абдул-Баха, - не уставало бичевать нравы ее века, ее суждения неустанно смущали умы людей". И далее Он говорит о Тахире как о "факеле, воспылавшем любовью Господней", как о "светильнике, возжженном от щедрот Божиих".

И действительно, история о чудесной жизни и героической гибели Тахиры разнеслась по всему свету с такой же быстротой, как и вести об удивительной личности Баба - непосредственного Источника ее вдохновения. "Prodige de seience, mais aussi prodige de beaute"*, так писал о Тахире известный исследователь жизни Баба и Его учеников. "Персидская Жанна д'Арк, возглавившая борьбу за освобождение женщин Востока,... напоминающая нам героиню средних веков Элоизу и мученицу древности Ипатию", - таково мнение известного драматурга, которого сама Сара Бернар просила написать для нее драматизованную версию жизни Тахиры. "Героическая, роковая судьба красавицы-поэтессы из Казвина, Заррин Тадж, что означает Золотой Венец, - свидетельствует лорд Керзон Кеддлстонский, - это один из самых волнующих эпизодов современной истории". "Появление такой женщины, как куррат уль-Айн, - пишет видный британский ученый-ориенталист, профессор Э.Дж.Браун, - в любой стране и в любое время само по себе редкое, в Персии же, не побоюсь сказать, это почти чудо... Ее одной более чем достаточно, чтобы свидетельствовать об истинном величии религии Баба". "Семена, посеянные Куррат уль-Айн в исламских странах, - многозначительно уверяет прославленный английский священник, доктор Т.К.Чейн, - начинают давать ростки... эта благородная женщина по праву открывает список социальных преобразователей Персии..." "Несомненно, один из самых замечательных персонажей в истории этой религии", такими словами характеризует Тахиру видный французский дипломат, блестящий писатель граф де Гобино. "В глазах жителей Казвина, - присовокупляет он, - Тахира была поистине чудом". "Многие из тех, - пишет он далее, - кто знал и слышал ее в различные периоды ее жизни, все как один говорили мне, что речи ее потрясали людей до глубины души, приводили их в изумление, исторгали слезы". "Никто другой, - пишет сэр Велентайн Чейроль, - не оставил по себе такой яркой памяти, ни одно другое имя не вызывает столь благоговейного, почтительного восхищения, а влияние, которое она оказывала при жизни, стяжало вечную славу женской половине рода человеческого". "О Тахира! - восклицает в своей книге, посвященной бабидам, великий турецкий писатель и поэт Сулейман Назим-бей, - ты одна стоишь тысячи Насир ад-Дин-шахов!" "Величайший идеал женщины воплотился в Тахире, - такую высокую оценку дает ей мать одного из австрийских президентов, г-жа Марианна Хайних. - ...Приложу все усилия, чтобы сделать для женщин Австрии то, за что, думая о судьбах персидских женщин, отдала свою жизнь Тахира",

* "Блестящие познания сочетались в ней с ослепительной красотой" (фр.).

Многочисленные и очень разные, но одинаково пылкие почитатели Тахиры на всех пяти континентах стремятся узнать о ней как можно больше, Много в мире тех, на кого ее пример оказал самое благотворное влияние, кто наизусть помнит ее непревзойденные оды, кто переложил на музыку ее стихи, пред чьим взором сияет ее возвышенный и неукротимый дух, в чьих сердцах заключены и любовь и восхищение, не тускнеющие со временем, чьи души горят решимостью бесстрашно и неуклонно следовать по пути, который она избрала себе и от которого не отступила ни разу со дня своего обращения вплоть до своего смертного часа.

Волна жестоких гонений, бросившая Бахауллу в мрачное подземелье и погасившая светоч Тахиры, оборвала жизнь секретаря Баба, Сейида Хусейна Йезди, по прозванию Азиз, неотступно находившегося рядом с Учителем в Махку и Чехрике. Человек многоопытный и уважаемый, глубоко постигший смысл учения своего Повелителя и пользовавшийся Его неограниченным расположением, он упорно отклонял все исходившие из Тегерана предложения оставить Его и непрестанно искал возможности разделить с Ним мученическую смерть, в чем ему было отказано в тот день, когда Баб отдал свою жизнь на площади перед тебризскими казармами. Находясь в темнице Сейах Чаль вместе с Бахауллой, он черпал утешение в Его словах и вдохновлялся памятью дней, проведенных рядом с Учителем в горах Азербайджана, пока наконец не был безжалостно и жестоко замучен все тем же Азиз-ханом, палачом Тахиры.

Другой жертвой страшных мучений и пыток, на которые не скупился недремлющий враг, стал человек высокого образа мыслей, влиятельный и отважный Хаджи Сулейман-хан. Он пользовался таким почетом среди своего окружения, что Эмир Низам до поры закрывал глаза на его связь с Верой, которую он принял и которой посвятил жизнь. Однако волнения, потрясавшие столицу после покушения на жизнь шаха: ускорили его арест и последовавшую за ним мученическую смерть. Шах, которому не удалось, через посредничество Хаджиба уд-Доуле, заставить его отречься, распорядился предать его той смерти, какую он сам себе изберет. И вот, по воле Сулейман-хана, девять глубоких надрезов были сделаны на его теле, и девять горящих свечей было воткнуто в них. Поскольку палач отказался исполнить свою жестокую работу, Сулейман-хан попытался схватить нож и сам вонзить его себе в грудь. Боясь, что жертва может напасть на него, палач приказал своим помощникам связать Сулейман-хану руки за спиной, после чего бесстрашный мученик попросил проколоть две раны у себя на груди, две на плечах, одну на шее и еще четыре на спине, - и просьбу его исполнили. Прямой, как стрела, со взором, пылающим неустрашимой отвагой, невозмутимый среди яростно воющей толпы, не обращая внимания на струящуюся из ран кровь, под звуки барабанов и труб, он сам провел своих мучителей к месту казни. Пройдя несколько шагов, он останавливался и, обращаясь к изумленным зевакам, восхвалял Баба и превозносил ожидавшую его самого смерть. Глядя на пылающие в кровавых отверстиях свечи, он издавал возгласы ликования. Когда же одна из свечей упала на землю, он сам наклонился, поднял ее, зажег от других и вновь вставил в рану. "Отчего же ты еще и не танцуешь, - издевательски спросил его палач, - коли смерть кажется тебе столь желанной?" "Отчего не танцую?! - вскричал мученик. - В самом деле, что может быть лучше танца посреди базарной площади, когда в одной руке у тебя кубок с вином, а другая касается нежных волос Друга!" Когда он все еще находился на базаре, порыв внезапно налетевшего ветра раздул пламя свечей, и присутствовавшие услышали шипение заживо горящей плоти, а Сулейман-хан, обращаясь к огню, полыхавшему в его ранах, промолвил: "О пламя, где твоя язвящая сила? Ты уже более не властен причинить мне боль, Разгорись же поярче, ведь это мой Возлюбленный говорит со мною языком огня!" Окруженный огненным сияньем, он двинулся дальше - так победитель шествует к месту своего триумфа. У подножия эшафота он вновь возвысил голос, последний раз взывая к толпе. Потом простерся на земле, обратившись в сторону гробницы Имамзаде Хасан, и прошептал что-то на арабском. "Я исполнил свое дело, - крикнул он наконец палачу, - теперь твоя очередь". Жизнь еще теплилась в нем, и хвалы Возлюбленному продолжали слетать с коснеющих губ, когда тело его разрубили пополам. Изуродованные, окровавленные останки, как он сам того пожелал, повесили с обеих сторон Новых ворот - немым свидетельством неугасимой любви, которую пробудил Баб в сердцах своих учеников.

Ожесточенные волнения, вспыхнувшие как следствие неудавшегося покушения на государя, не ограничились столицей. Распространившись на соседние провинции, они перекинулись и на Мазендаран, родину Бахауллы, сопровождаясь грабежами и разрушениями. Пышно обставленный дом Бахауллы в городе Бакур района Нур, унаследованный Им от отца, по приказу Мирзы Абу Талиб-хана, племянника великого визиря, был полностью разраблен, то же, что не удалось унести - уничтожили, а великолепному внутреннему убранству, затмевавшему дворцы столичных вельмож, был нанесен непоправимый ущерб. Даже дома простых жителей сравняли с землей, после чего город предали огню.

Волнения, охватившие Тегеран и вызвавшие волну разбоя и насилия в Мазендаране, достигли таких отдаленных уголков, как Йезд, Нейриз и Шираз, всколыхнули провинциальную глушь и с новой силой заставили вспыхнуть пламя ненависти. И вновь алчные правители и их льстивые и коварные прислужники объединились, чтобы грабить честных людей, убивать без вины виноватых и бесчестить благороднейших среди своих соотечественников. Развязянная ими кровавая бойня напомнила о недавних страшных событиях в Нейризе и Зенджане. "Мое перо, - свидетельствует летописец кровавых дней зарождения и становления нашей Веры, - трепещет, описывая ужасы, обрушившиеся на этих отважных людей... Ужасы осады Зенджана бледнеют перед неслыханными жестокостями, свершившимися несколько лет спустя в Нейризе и Ширазе!" Отрубленные головы двухсот жертв этих вспышек свирепого фанатизма насадили на штыки и торжественно пронесли по дороге из Шираза в Абадах. От сорока женщин и детей, которых загнали в набитую хворостом пещеру, облили нефтью и подожгли, остался один лишь пепел. Триста женщин, усаженных по двое на неоседланных лошадей, привезли в Шираз, где почти нагишом, на глазах у толпы, водили сквозь частокол отрубленных голов их мужей, сыновей, отцов и братьев. Чудовищные оскорбления сыпались на них со всех сторон, и перенесенные ими тяготы были таковы, что лишь немногие остались в живых.

Таков был кровавый финал первой главы, открывающей самый трагичный, самый героический период первого века Веры Бахаи. Реки крови, не пересыхавшие во все эти тревожные, смятенные, горестные годы, питали обильные всходы нового Миропорядка и грядущее Откровение. Дань уважения, которую воздавали благородному сонму героев, святых и мучеников Начального Века равно друзья и враги, начиная с Самого Бахауллы до беспристрастных наблюдателей в дальних странах, с момента рождения Веры по наши дни, - стала немеркнущим свидетельством славных свершений, увековечивших это время.

"Весь мир, - таково бесценное свидетельство, оставленное Бахауллой в Китаб-и-Икане, - изумлялся тому, как эти люди жертвовали собою... Ум не в силах постичь величие их деяний, а душа с изумлением взирает на явленную ими духовную и телесную стойкость... Какой другой век видел что-либо подобное? И далее: "Разве доводилось миру, со дней Адамовых, зреть подобную смуту и столь яростные потрясения?.. Думается, имено духовная стойкость даровала им силу долготерпения, именно вера превращала их в героев". "Пролитая ими кровь, - утвекрждает Он в молитве, где говорится о мучениях за Веру, - напитала землю дивным откровением Твоего могущества, пророческими перлами Твоей славы и владычества. И вплоть до последнего часа будет эта земля благовествовать о Тебе".

К кому еще, как не к этим героям Господним, что своей жизнью и кровью возвестили о грядущем Дне Обетованном, можно отнести глубокомысленные слова Пророка Божия, Мухаммада, слова, с которыми Куддус обращался к своим товарищам в форте шейха Табарси? Вот они: "О, как жажду Я узреть крепких духом собратьев Моих, что явятся в конце света! Благословенны Мы, и благословенны они* но их благодать более Нашей". И разве не о них повествует Хаис Джабира, упомянутое в Книге Кафи и подтвержденное Бахауллой в Китаб-и-Икане, где Он ясно говорит о знамениях, возвещающих явление Обетованного Каима: "Святые Его будут унижены в Его дни, и головы их будут дарить друг другу, как дарят друг другу головы врагов своих турки и далматы* огнем и мечом будут уничтожать их, страх охватит их, и силы их оставят их; земля окрасится их кровью, и плач и стенанья будут уделом жен их - таковы Мои святые истинные"?

"Примеры несравненного мужества и героизма, - пишет лорд Керзон Кеддлстонский, - озаряют запятнанные кровью страницы истории бабидов... Костры Смитфилда не пылали так ярко, как сердца этих благородных и отважных людей, бросавших вызов искуснейшим в своем деле палачам Тегерана. Сколь же могучей силой должно обладать учение, вдохновляющее своих приверженцев на столь великое и прекрасное самоотвержение. Вряд ли в современной истории ислама отыщется явление, хотя бы отдаленно сопоставимое с героической, мученической смертью, которую приняло большинство последователей Баба". "Бабизм, - пишет профессор Дж.Дармстетер, - который менее чем за пять лет распространился по всей Персии, который в 1852 году принял крещение в кровавой купели, исподволь рос и расширял свое влияние. Если Персии и суждено полностью переродиться, то исключительно благодаря новой Вере". "Des millieurs de martyrs sout accourus pour lui (the Bab) avee allegrresse au devantde la mort. Un jour sans parlil pent - etre dans l'histoire du monde fut celni de la grande boucherie quise fit des Babis a Teheran"* "Рождение Веры, - заявляет известный ориенталист, профессор Э.Дж.Браун, - которая, вполне вероятно, займет место среди ведущих религий мира, сопровождалось всплеском поразительного воодушевления, веры, горячей набожности и беззаветного героизма". И далее: "Дух, которым преисполнены бабиды, не может самым серьезным образом не повллиять на всех, кто с ним соприкасается... И если те, кто не веримт мне на слово, сами хоть раз столкнутся с ним, они испытают то же незабываемое чувство, которое довелось пережить мне". "Javone meme, que si je voyais en Europe une secte d'une nature analoguc an Babysme se presenter avec des avantage tels que les siens, foi avengle, enthousiasme extreme, conrage et devoucment eprouves, respectinspire aux indifferent, terreur profonde inspirer aux adversaires ef de plus, comme je l'ai dit, un proselytisme qui ne s'arrefe pas et dono les succes sont constants dans toutes les classes de la soccie'te'; si je voyais, dis-je, font cela exister en Europe, je n'hesiterais pas a preclire que, dans un temps donne, la puissance et le sceptre appartiendront de toute necessite anx possesseurs de ces grands avantages"."**

* "Тысячи жертв, - свидетельствует Ренан в "Апостолах", - с радостью шли на смерть во имя его (Баба). Вряд ли в мировой истории найдется что-либо, сопоставимое с резней, унесшей жизни тысяч бабидов в Тегеране" (фр.).

** "Готов утверждать, - пишет в своей книге граф де Гобино, - что если бы в Европе появилась секта, подобная бабидам, со всеми присущими им качествами, как то: слепая вера, безграничный энтузиазм, несравненное мужество и отвага, уважение, которое они вызывали у равнодушных, панический ужас, который они внушали врагам, и, наконец, если учесть непрестанный поток новообращенных, о чем я уже говорил, и непрестанно растущее число последователей среди всех слоев общества, - если бы, повторяю, в Европе явилось нечто подобное, то я, ни минуты не колеблясь, предрек бы этому движению полный и окончательный триумф через самое непродолжительное время" (фр.).

"Суть дела в том, - сказал Аббас Кули-хан Лариджани, чьей пулей был сражен насмерть Мулла Хусейн, отвечая на вопрос, заданный ему принцем Ахмадом Мирзой в присутствии нескольких свидетелей, - что даже если не побывал в Кербеле, то, увидь он происходившее в форте Табарси, все его сомнения тут же рассеялись бы, и он узнал бы в Мулле Хусейне из Бушруйе сошедшего на Землю Имама Хусейна, Величайшего из Мучеников, а при виде моих деяний твердо заявил бы: "Это сам Шимр вновь явился с копьем и мечом..."Говоря по правде, я не знаю, какие знаменья узрели эти люди, что с такой неудержимой радостью рвались в бой... Ум человеческий не в силах постичь их пламенного мужества и отваги".

Какова же, имеем мы право спросить себя в заключение, была дальнейшая судьба той, движимой алчностью, злобой и фанатизмом, шайки негодяев, которая всячески старалась погасить свет учения Баба и его последователей, воссиявший над землей Персии и ее народом? Бич гнева Господня безжалостно покарал злодеев, не пощадив ни верховного владыки, правившего страной, ни его министров и советников, ни представителей духовенства, действовавших рука об руку с властями, ни губернаторов, представлявших интересы высших властей на местах, ни военачальников, которые в разной степени, сознательно, из страха или по небрежению содействовали жестоким карательным мерам, каким незаслуженно подвергалась юная Вера. Сам Мухаммад-шах, правитель нетерпимый и нерешительный, отклонивший просьбу Баба принять Его в столице и предоставить Ему возможность доказать правоту Своего Дела, руководясь постоянными наветами и оговорами коварного визиря, едва дожил до сорока с небольших лет, после чего фортуна резко от него отвернулась и он скончался от многочисленных недугов, обреченный, по клятвенному заверению Автора Кайум уль-Асмы, быть ввергнутым "в Судный День" в "геенну огненную". Его злой гений, всемогущий Хаджи Мирза Акаси, державший в своих руках все нити власти, главный вдохновитель гонений, которым подвергся Баб, включая Его заточение в горах Азербайджана, по прошествии немногим более полутора лет с того дня, как он встал между шахом и его Узником, был смещен, лишен всех неправедно нажитых сокровищ, впал в немилость, был вынужден скрываться от гнева своих соотечественников в гробнице Абдул Азим-шаха, а позже с позором был изгнан в Кербелу, где и пал под гневом болезни, скорбей и нищеты, тем самым плачевно подтвердив предреченное пророческой Скрижалью, в которой его Пленник предсказал его погибель и бесчестие. Низкородный и бесчестный Эмир Низам, Мирза Таки-хан, который в первый же год своего недолгого правления напятнал себя, устроив кровавую резню в форте Табарси, по чьему повелению были казнены Семь тегеранских мучеников, кто руковордил травлей Вахида и его товарищей, кто несет прямую ответственность за смертный приговор, вынесенный Бабу, кто подготовил почву для братоубийственных волнений в Зенджане, - Эмир Низам, из-за нерасположения государя и мстительного коварства дворцовых интриг, лишился всех почестей и титулов и был вероломно предан смерти, когда, по высочайшему изволению, ему перерезали вены в бассейне дворца Фин, недалеко от Кашана. "Знай Эмир Низам о Моих истинных взглядах, - заявляет Бахаулла со слов Набиля, - он, несомненно, наложил бы на Меня руки. Но как ни старался он выяснить, что же происходит на самом деле, ему это не удалось. Так пожелал Господь". Мирза Ага-хан, принимавший действенное участие в зверствах, чинимых повсюду после покушения на государя, был смещен со своего поста и под строгим надзором выслан в Йезд, где окончил свои дни в позоре и отчаянии.

Губернатор Шираза, Хусейн-хана, снискавшего сомнительную славу "пьяницы и тирана", первого, кто подверг Баба унизительному обращению, кто публично оскорблял Его и заставил своего слугу ударить Его, постигло страшное бедствие, внезапно обрушившееся на него самого, его семью, его город и всю ширазскую провинцию, а впоследствии ему суждено было увидеть, как рушится дело его рук, и провести остаток дней в безвестности, позабытому друщьями и врагами, неверным шагом бредя к разверстой могиле. Кровожадный фанатик Хаджиб уд-Доуле, подвергший безжалостной травле стольких невинных и беззащитных бабидов, сам, в свою очередь, пал жертвой свирепых луров, которые, разграбив его имущество, отрезали ему бороду и заставили съесть ее, после чего, оседлав и взнуздав, ездили на нем по улицам и на его глазах жестоко надругались над его женами и детьми. Нетерпимого, жестокосердного и лицемерного Саида уль-Улему, муджтахида из Барфуруша, чья неутомимая ненависть стала источником унижений и мук героев форта Табарси, вскоре после учиненных им злодейств постиг странный недуг, заставивший его мучиться неутомимой жаждой, ледяная дрожь сотрясала его тело, так что ни меха, в которые он кутался, ни постоянно поддерживаемый в его покоях огонь не могли избавить его от страданий, Зрелище некогда великолепного, пышного дворца, после смерти хозяина превратившегося в городскую свалку, произвело столь сильное впечатление на жителей Мазендарана, что, бранясь, соседи часто желали друг другу, чтобы дома их постигла та же участь, что и проклятое жилище муджтахида. Двуличный и честолюбивый Махмуд-хан Калантар, в доме которого перед казнью томилась под стражей Тахира, девять лет спустя навлек на себя гнев своего царственного повелителя; привязанного за ноги, его проволокли по тегеранским базарам и повесили на виселице, сооруженной за городскими воротами. Мирзу Хасан-хана, который, исполняя приказ брата, Эмира Низама, руководил казнью Баба, через два года после свершенного им злого дела подвергли страшному наказанию, от которого он скончался. Высокомерного, скупого и своевольного Шейха уль-Ислама Тебриза, Мирзу Али Ашгара, который, после этого, как телохранитель губернатора отказался участвовать в наказании Баба, своей рукой нанес Узнику одиннадцать палочных ударов, в том же году разбил паралич, и он скончался в неописуемых мучениях, а вскоре и сама должность Шейха уль-Ислама была в Тебризе упразднена. Надменный и вероломный Мирза Абу Талиб-хан, пренебрегший благоразумными советами великого визиря, Мирзы Ага-хана, велевший предать огню и мечу город Такур и разрушить дом Бахауллы, через год после этих событий пал от чумы, и даже близкие родственники и домочадцы обходили умирающего стороной. Мехр Али-хан, Шуджа уль-Мульк, который после покушения на шаха яро преследовал уцелевших бабидов Нейриза, по свидетельству его внука, был поражен немотой, и дар речи так и не вернулся к нему до самой смерти. Его сообщника, Мирзу Каима, впавшего в опалу, дважды заставляли платить крупный откуп, отстранили от места и подвергли изощренным пыткам. Двести пятьдесят солдат и офицеров, которые презрели чудесное явление, заставившее Сам-хана и его людей отказаться от дальнейших посягательств на жизнь Баба, и добровольно встали на их место и изрешетили Его тело пулями, в тот же год погибли в результате страшного землетрясения между Ардибилом и Тебризом; а двумя годами позже оставшиеся пятьсот были безжалостно расстреляны за поднятый ими в Тебризе мятеж, причем, глядя на выставленные напоказ изуродованные тела, горожане, помнившие содеянное зло, осыпали их такими поношениями, что главные муджтахиды города вынуждены были увещеваниями и угрозами заставить их замолчать. Командовавший этим полком Ага Джан Биг погиб шесть лет спустя после казни Баба во время обстрела Мухаммариха британским военным флотом.

Суд Божий, с неумолимой суровостью обрушившийся на тех, кто непосредственно руководил преступлениями, направленными против Баба и Его последователей, не пощадил и народ - более фанатичный, чем иудеи во времена Христа, погрязший в невежестве, жестокий и кровожадный, развращенный, продажный, алчный, себялюбивый и коварный, Лучше всего будет, пожалуй, привести слова Самого Баба, так писавшего о последних днях Своего служения в Книге "Далаил-е Сабе" ("Семь дрказательств"): "Воскреси в памяти все, последовавшее за провозглашением Вести. Тысячами косил людей злой недуг. Однако никто не распознал в этом знамения свыше! Четыре года бушевала среди правоверных буря гнева Господня - и ни один не постиг происходящего!" "Народ ее (Персии), - вспоминает Набиль в своем бессмертном повествовании, - с угрюмым безразличием следивший за трагедией, разыгравшейся на его глазах, ни единым знаком, ни единым жестом не выразивший своего несогласия с отвратительными зверствами, в свою очередь, стал жертвой бедствий, от которых не спасли его ни богатства страны, ни усилия государственных деятелей... С того самого дня, как злые силы восстали против Баба, тяжкие испытания одно за другим обрушивались на злосчастный народ Персии, подверя его к самому краю пропасти. Моровое поверие, краткие упоминания о котором изредка встречали книгочеи на страницах запыленных томов, не зная пощады, настигало людей повсюду. Гнев Господень разрушал все, до чего ни касался; уязвлял равно знатного вельможу и простолюдина, заставляя их склоняться в безмолвной покорности. Поистине не ведала устали карающая десница. Начавшись злостной лихорадкой, унесшей десятую часть жителей провинции Гилян, внезапные вспышки смертоносных болезней продолжали опустошать земли. Но и этим не удовольствовался дух мщения Господня, и все новые беды сыпались на развратное, вероломное племя. Всяк живущий на проклятой земле испытал его. Ярость его познали все злаки полевые, дикие звери и домашний скот, и люди восчувствовали, сколь велико их горе. А вскоре и ужасы голода добавились к тяжести испытаний, от которых стоял над землей немолчный стон. Костлявый призрак голодной смерти преследовал их по пятам, и картины предсмертных мук неотступно стояли перед глазами... Народ и правители равно жаждали облегчения, но негде им было его обрести. До дна испили они чашу страданий, не ведая, Чья Рука поднесла ее к их устам и во имя Кого выпало им пострадать".

ШОГИ ЭФФЕНДИ


 

Бог проходит рядом

Хранитель выделяет четыре периода, как "последовательные ступени единого эволюционного процесса - широкого, устойчивого и необратимого":


Первый период (1844-1853) складывается вокруг исполненной благородства, юной и неотразимой личности Баба, непревзойденного в Своей кротости, невозмутимого в Своем спокойствии, чарующего Своей речью и единственного в своем роде по драматизму Своей судьбы и событий, составляющих его краткое и трагическое служение.

Источником вдохновения для второго периода (1853-1892) послужила величественная фигура Бахауллы, исключительного в Своей святости, внушающего благоговение величием Своей силы и мощи, недосягаемого в ослепительном сиянии Своей славы.

В центре третьего периода (1892-1921) полный кипучей жизненной энергии Абдул-Баха, таинственный по Своей сути, единственный по Своему положению, поражающий Своим обаянием и силой Своего характера.

Четвертый период (1921-1944) воздвигся силами Воли и Завещания Абдул-Баха, этой Хартии Нового Миропорядка Бахауллы, ставшей плодом мистического общения между Тем, Кто есть Источник Законов Божьих, и мыслью Того, Кто есть движитель и толкователь этих Законов.
Баб, возгласил открытие порожденного высшим промыслом Порядка, Бахаулла сформулировал его заповеди и законы, Абдул-Баха определил его черты и нынешнее поколение их последователей приступает к возведению его основных институтов, пишет Шоги Эффенди.
читать       скачать
 

Законоцарствие Бахауллы

В этой книге Шоги Эффенди описывает положение основных фигур Веры Бахаи - Бахауллы, Баба, Абдул-Баха и расскрывает суть Административной системы. Хранитель приглашает "остановиться ненадолго, чтобы задуматься о таинственной благодати этого столь величественного, поистине судьбоносного Откровения".
читать скачать


Призыв к народам

В книге приводятся послания Шоги Эффенди, в которых он разъясняет смысл и цель учения бахаи и его значение для мировой цивилизации. Также Шоги Эффенди описывает три стадии становления единого Мирового Порядка, явленного в Откровении Бахауллы
 читать скачать


Настал День Обетованный

"Величайший Суд есть та единственная Справедливость, на которой только и может - и в конечном счете должен - покоиться Величайший Мир, а он, в свою очередь, станет предвестником той Величайшей всемирной цивилизации, которая будет навсегда связана с именем Того, Кто носит Величайшее Имя".
 читать скачать

 

Пришествие божественной справедливости

Духовные предпосылки успеха в любой деятельности по распространению Веры. Подчеркнуты не только неосязаемые факторы, связанные с жизнью духа, но и те человеческие отношения, которые должен поддерживать каждый бахаи, делая их неотъемлемой частью своей жизни. Описывая с поразительной точностью главные беды американской государственности и одновременно намечая вероятное направление событий в мире, которым суждено привести к новым проблемам и новым возможностям для американского народа, Шоги Эффенди четко определил ту роль, которую призваны сыграть в последующие годы американские верующие.
 читать скачать
  Цель Нового Мирового Порядка

Перу Шоги Эфенди, кроме ряда монументальных работ по истории и основным принципам Учения Бахаулла, а также по анализу духовного, социального и политического кризиса, переживаемого всеми народами и странами мира, принадлежат многочисленные письма, в которых он разъясняет великое значение системы организаций бахаи - системы, являющейся первичным образцом и базой Нового Мирового Порядка, которому суждено восторжествовать во всем мире. В письме от 28 ноября 1931 года, адресованном бахаи Запада, Шоги Эфенди излагает цель и руководящие принципы этого Мирового Порядка.
 читать скачать

 

23 мая сего благодатного года весь мир Бахаи празднует столетнюю годовщину основания Веры Бахауллы. Одновременно он отмечает сто лет провозглашения Завета Баба, открытия Эры Бахаи, начала Цикла Бахаи и рождения Абдул-Баха. Значение возможностей, которые таит в себе эта Вера, не имеющая равных в духовной истории мира и ставшая наивысшей точкой вселенского пророческого цикла, поражает наше воображение. Сияние тысячелетней славы, которую она обретет в обетованный час, слепит наш взор. Величие тени, которой ее Творцу суждено затмевать грядущих вослед Пророков, неизмеримо.

Не прошло и века, но таинственные процессы, порожденные ее творческим духом, произвели в человеческом обществе смятение, неподвластное уму. В свою младенческую пору она тоже пережила период скрытого развития и посредством своей, медленно складывающейся системы внесла в жизнь рода людского то брожение, которому предначертано было потрясти самые основы растерявшегося общества, влить в него новые живительные соки, переориентировать и перестроить его установления и очертить его конечную цель. Чему еще, как не возникновению Его изначального Миропорядка, который, как Он Сам ясно заявил, "нарушил равновесие мира и пошатнул его устойчивый уклад", могут свободный от предрассудков ум и наблюдательный взгляд, знакомые с предвестьями зарождения и становления Веры Бахауллы, приписать этот приводящий в трепет, этот вселенский сдвиг и последовавшие за ним разрушения, беды и страх? Какая иная сила, кроме неудержимого распространения всесокрушающего, бодрящего, искупительного духа, который, как утверждал Баб, "брезжит в сокровенных глубинах всего сущего", могла повлечь этот поразительный, непостижимый перелом, подобного которому доселе не значилось в анналах истории человечества? Судороги, сотрясающие человеческое общество, неистовое кипенье людских мнений, жестокое противостояние, воспламеняющее представителей различных рас, классов и вероисповеданий, крах целых наций, падение царств, развал империй, гибель династий, упадок церковных иерархий, разложение освященных временем институтов, распад связей, равно светских и религиозных, которые так долго объединяли род людской, день ото дня растущий кризис, который со всей серьезностью дал о себе знать в начале первой мировой войны, непосредственно предшествовавшей ранним годам Века Строительства Веры Бахауллы, - все это явные приметы родовых мук того века, что испытал воздействие Его Откровений, отворачивался от Его горьких проповедей, а теперь хочет избавиться от их бремени - прямого следствия живущего в них Его плодотворного, очищающего и преображающего лик человеческий Духа.

Связанная с годовщиной столь глубокого значения, моя цель состоит в том, чтобы на последующих страницах попытаться обозреть наиболее выдающиеся события, произошедшие за сто лет - свидетелей того, как этот Дух излился на мир, а заодно - начальные стадии его последовательного воплощения в Систему, которая ведет к установлению Порядка, долженствующего охватить все человечество и способного исполнить высокое предназначение человека на этой земле. Я постараюсь в нужной перспективе и вопреки сравнительно краткому сроку, разделяющему нас, показать события, развернувшиеся перед нашими глазами в процессе столетнего переворота, единственного в своем роде по числу порожденных им славных и горестных дел. Попробую, пусть в самых общих чертах, представить читателю и соотнести между собой те важные происшествия, которые своим нечувствительным, но неустанным и открытым воздействием, на глазах у потомков, упорствующих в неправоте, равнодушных или враждебных, превратили еретическую и, на первый взгляд, малозначительную ветвь шейхитской школы шиитской секты Итна-Ашарийи в мировую религию, чьи многочисленные последователи связаны органично и неразрывно; чей свет простерся над землей от Исландии на севере до Магеллановых островов на юге; чьи ответвления охватили по меньшей мере шестьдесят стран; чьи письменные памятники распространились по миру и переведены более чем на сорок языков; чьи фонды, будь то региональные, общенациональные или международные, уже собрали на всех пяти континентах пожертвования, достигающие нескольких миллионов долларов; чьи, имеющие статус юридического лица избирательные органы обеспечили себе признание ряда правительств на Западе и Востоке; чьих приверженцев можно обнаружить среди людей самых различных рас и национальностей, принадлежащих к основным религиям мира; чьих представителей мы встретим в сотнях городов Персии и Соединенных Штатов; чьи истины публично и не единожды подтверждали члены королевских семей; чье независимое положение открыто признали, в главных центрах арабского и мусульманского мира, ее враги из стана религии, лежащей у ее истоков; чьи требования были приняты фактически, на деле, что возвело ее в ранг четвертой по значению религии той Земли, где обосновался ее духовный центр и которая в то же время является сердцем христианского мира, величайшей святыней еврейского народа и за исключением одной лишь Мекки - священнейшим местом для исповедующих ислам.

В мою задачу не входит, да это сейчас и не требуется, подробно описывать историю Веры Бахаи за истекшие сто лет, равно как и прослеживать истоки и корни столь огромного по своему размаху Дела, изображать условия, в которых оно зародилось, исследовать характер религии, от которой оно отпочковалось, или давать оценку тому действию, какое оно оказало на переменчивые судьбы человечества. Ограничусь лишь обозрением основных моментов его развития и начальной стадии организации его административных органов - органов, которые следует рассматривать как начатки и прообраз того Миропорядка, что должен воплотить душу Веры Господней, привести в действие ее законы и исполнить ее предначертания в наши дни.

Также не намерен я, созерцая панораму векового переворота, оставлять без внимания ту тесную связь очевидных побед и кажущихся поражений, из которой рука неисповедимого Провидения составила неповторимый узор Веры, или преуменьшать те несчастья и беды, что так часто оборачивались прелюдией ярких триумфов, которые, в свою очередь, способствовали ее росту и укрепляли ее былые достижения. И действительно, история первых ста лет ее развития представляет цепь более или менее суровых, внешних и внутренних кризисов, прямые последствия которых были опустошительны, однако каждый таинственным образом высвобождал и сообщал Движению частицу божественной силы, давая новый толчок его развертыванию, что приводило к еще большим бедствиям, а затем вновь следовали периоды щедрого излияния небесной благодати, вдохновляющей сторонников Дела на то, чтобы и далее ускорять его шаг и добиваться, служа ему, все более громких побед.

Говоря наиболее общо ????, можно сказать, что первое столетие Эры Бахаи включает Героический, Первоначальный, Апостольский Века Веры Бахауллы, а также - начальные стадии Века Строительства, Переходного и Железного Века, которому суждено стать свидетелем того, как кристаллизуется и обретает форму творческая энергия, раскрепощенная Его Откровением. Первые восемьдесят лет покрывают почти целиком весь первый век, в то время как последние два десятилетия знаменуют вступление во второй. Первый век открывается Провозглашением Баба, включает миссию Бахауллы и заканчивается смертью Абдул-Баха. Второй - возвещен Его Волей и Заветом, которые определяют его характер и полагают его основание.

Рассматриваемое нами столетие, стало быть, можно поделить на четыре периода разной протяженности, каждый из которых внес свой, особый вклад в общее дело и имеет огромное, до сих пор не до конца раскрытое значение. Четыре эти периода тесно связаны внутренне и составляют четыре действия единой, изумительнеой и возвышенной драмы, чья тайна непостижима для человеческого ума, чью кульминацию даже смутно не в силах различить человеческий глаз, чей исход не способен правильно предугадать человеческий разум. Каждое из них строится вокруг своего сюжета, гордится своими героями, заносит на скрижали свои трагедии, вспоминает свои триумфы и по-своему содействует исполнению единой и неизменной Цели. Оторвать их одно от другого, отделить более поздние проявления единого, всемирного, всеобъемлющего Откровения от цели, одушевлявшей его в раннюю пору, значит исказить структуру основания, на котором оно покоится, и самым плачевным образом исказить его истины и его историю.

Первый период (1844-1853) складывается вокруг исполненной благородства, юной и неотразимой личности Баба, непревзойденного в Своей кротости, невозмутимого в Своем спокойствии, чарующего Своей речью и единственного в своем роде по драматизму Своей судьбы и событий, составляющих его краткое и трагическое служение. Период этот начинается Провозглашением Его Миссии, достигает пика в момент Его мученической смерти и заканчивается поистине кровавой оргией религиозной резни, явившей себя во всей мерзости. Он отмечен девятью годами яростной непрерывной борьбы, разыгравшейся по всей Персии, борьбы, в которой более десяти тысяч человек героически отдали свои жизни, в которой участвовали два повелителя Кахарской династии и их развращенное окружение и которую поддерживали шиитские церковные иерархи, вооруженные силы и безжалостные неистовствующие толпы. Источником вдохновения для второго периода (1853-1892) послужила величественная фигура Бахауллы, исключительного в Своей святости, внушающего благоговение величием Своей силы и мощи, недосягаемого в ослепительном сиянии Своей славы. Он начинается с первых проблесков Откровения, предвосхищенного Бабом, которое забрезжило в душе Бахауллы во время его заточения в темнице Сиях-Чаль в Тегеране, достигает высшей точки в обращении к монархам и духовным пастырям Земли и заканчивается вознесением его Творца в окрестностях города-тюрьмы Акка. Он захватывает тридцать девять лет постоянного и необоримого Откровения, отмечен распространением Веры на соседние земли Турции, России, Ирака, Сирии, Египта и Индии и выделяется ужесточением преследований, проявившихся в объединенных нападках со стороны персидского шаха и турецкого султана - глав двух, безусловно наиболее могущественных держав Востока, а также в столкновениях с двумя, родственными между собой религиозными течениями - шиитским и суннитским исламом. В центре третьего периода (1892-1921) полный кипучей жизненной энергии Абдул-Баха, таинственный по Своей сути, единственный по Своему положению, поражающий Своим обаянием и силой Своего характера. Третий период открывается возглашением Завета Бахауллы - документа, в корне отличного от ранних Заповедей, переживает расцвет после решительного признания средоточием Завета, в Граде Завета, уникального характера и далеко идущих последствий этого Документа и завершается кончиной Абдул-Баха и погребением Его останков на горе Кармель. Он войдет в историю как почти тридцатилетний период, трагедии и триумфы которого переплелись так тесно, что затмевают самое Светило Завета и в то же время простирают его свет далее - на Европу и Австралию, Дальний Восток и Северную Америку. Четвертый период (1921-1944) воздвигся силами Воли и Завещания Абдул-Баха, этой Хартии Нового Миропорядка Бахауллы, ставшей плодом мистического общения между Тем, Кто есть Источник Законов Божьих, и мыслью Того, Кто есть движитель и толкователь этих Законов. Начало четвертого периода, последнего в первом веке Бахаи, совпало с зарождением Века Строительства Эры Бахаи, с учреждением Административного Общества Веры Бахауллы - системы, свившейся предвестницей, зачатком и прообразом Его Миропорядка. Этот период охватывает первые двадцать три года Века Строительства и отмечен новым всплеском враждебности, впрочем несколько иного порядка, причем, с одной стороны, мы наблюдаем, как Вера все активнее проникает на каждый из пяти континентов, с другой -как обретают самостоятельность и добиваются признания независимого статуса некоторые общины в лоне ее самой.

Названные периоды можно рассматривать не только как составные, неделимые части некоего огромного целого, но и как последовательные ступени единого эволюционного процесса, широкого, устойчивого и необратимого. Стоит только взглянуть на все произошедшее за столетнюю историю Веры, и мы неизбежно придем к выводу о том, что, под каким бы углом мы не смотрели на эту грандиозную картину, события, связанные с четвертымым периодом, дают безошибочные свидетельства процесса медленно назревающих перемен, упорядоченного развития, внутреннего упрочения, внешнего роста, постепенного освобождения от пут религиозного догматизма и соответствующего уменьшения общественных ограничений и препон.

Рассматривая четыре периода истории Бахаи как компоненты единого целого, мы различаем цепь событий, успешно свидетельствующих сначала о явлении Предтечи, о Миссии Того, Чье пришествие обещано Предтечей, об установлении Завета, освященного прямой властью Самого Обетованного, и, наконец, о возникновении Системы, ставшей плодом усилий как Творца Завета, так и назначенного им Средоточия. Мы наблюдаем, как Баб, Предтеча, возгласил открытие порожденного высшим промыслом Порядка, как Бахаулла, Обетованный, сформулировал его заповеди и законы, как Абдул-Баха, Средоточие, опередил его черты и как нынешнее поколение их последователей приступает к возведению его основных институтов. Мы видим, как на протяжении четырех периодов свет младенчески юной Веры, источаясь из ее колыбели, устремляет свои лучи к востоку - в Индию и на Дальний Восток, к западу - на соседние земли Ирака, Турции, России и Египта, достигает далекого северо-американского континента, озаряет одну за другой большинство Европы, позже - объемлет своим сиянием острова Антиподов, освещает берега Арктики и, наконец, ярким пламенем вспыхивает над горизонтами Центральной и Южной Америки. Мы становимся свидетелями того, каким все более разновеликим делается верующее братство, чьи ряды ранее, в первый период его истории пополнялись в основном за счет темной массы персидских шиитов и которое, разросшись, полноправно вошло в союз ведущих религий мира, вовлекая в движение людей практически всех рас и цвета кожи - от скромного рабочего или крестьянина до особ королевской крови. Мы замечаем, как подобным же образом все богаче становится ее литература, которая поначалу ограничивалась небольшим числом наспех переписанных, зачастую недостоверных, тайно распространяемых рукописных списков, изучавшихся тайком, нередко уничтожавшихся, а порою и просто съеденных доведенными до отчаяния членами запрещенной секты, - литература, которая теперь, по прошествии века, представлена бесчисленными изданиями, десятками тысяч томов, отпечатанных во множестве типографий на более чем сорока языках, одни - заботливо переизданные, другие - бережно проиллюстрированные и все - последовательно и энергично распространяемые всемирной сетью подобающе учрежденных и специально организованных Собраний и комитетов. Мы ощущаем, как все более гибким становится ее учение, вначале намеренно суровое и усложненное, впоследствии - переработанное, расширенное и очищенное от предрассудков во времена Завета, позднее - подробно изложенное, заново утвержденное и развитое предуказанным Толкователем, а в последние дни систематизированное и повсеместно обращенное к государственным учреждениям и отдельным людям. Мы обнаружилм также, сколь изменился характер оппозиции, которой ей приходится противостоять, - оппозиции, вскормленной шиитским исламом, стремительно набиравшей силы после изгнания Бахауллы во владения турецкого султана и последовавшего роста преследований со стороны еще более могущественных, суннитских церковных властей и калифа - главы подавляющего большинства последователей Мухаммада, - оппозиции, которую ныне, вслед за продвижением ниспосланного свыше Порядка на христианский Запад и его сказывающимся воздействием на гражданские и духовные институты, кажется, начинают поддерживать правительства и учрежденческие системы, связанные с наиболее глубоко укорененной, христианской конфессией. В то же время, сквозь день ото дня сгущающийся туман враждебности, мы не можем не видеть трудное, хотя и устойчивое развитие отдельных общин, прошедших через безвестность и запреты, получивших самостоятельность и завоевавших признание, - ступени, которые в последующие столетья должны завершиться воцарением Веры во всей полноте ее власти и авторитета и основанием всемирного Содружества Бахаи. Вместе с этим надо отметить немаловажные сдвиги в становлении ее институтов, будь то административные центры или храмы, тайные и подпольные на заре своего существования, незаметно представшие в широком свете общественного признания, под защитой закона, обогащенные благочестивыми даяниями, прославившиеся сначала возведением в Ашхабаде Машрик уль-Азкара -первого Дома Поклонения Бахаи и совсем недавно увековеченные воздвигнутым в самом сердце Северной Америки Материнским Храмом Запада - прообразом медленно зреющей богоданной цивилизации. И наконец, мы можем уверенно заявить о заметном улучшении условий, в которых набожные приверженцы Веры совершают паломничества к своим святыням, -паломничества, некогда многотрудные, полные опасностей, утомительно долгие, зачастую пешие, порой кончавшиеся разочарованием, совершаемые горсткой изнуренных верующих с Востока, но постепенно, благодаря постоянной заботе об их удобствах и безопасности, привлекшие потоки новообращенных со всех четырех концов света, - паломничества, вершиной которых стал широко освещенный, хотя и печально прервавшийся визит великодушной госпожи королевы, которая, по ее собственному письменному свидетельству, у самых стен желанного города ее сердца была вынуждена обратить назад свои стопы и отказаться от столь бесценного блага.

День 23 мая 1844 года возвестил о начале самого бурного периода Героического Века Эры Бахаи, века, открывающего самую славную эпоху, которая когда-либо значилась в духовной истории человечества. Этот, наиболее захватывающий, наиболее трагичный, наиболее богатый событиями период первого столетия истории Бахаи продлился всего лишь девять недолгих лет. Истоки его знаменует Откровение, чей Вестник будет провозглашен потомками "Начальной Сутью, вокруг Которой обращаются жизни Посланцев и Пророков", а завершают его первые проблески еще более могущественного Откровения, "о сошествии коего, - как утверждает Сам Бахаулла, - свидетельствовали все Пророки", которого "алкали души всех Божественных Посланцев" и которым "Господь пытал сердца всех своих Посланцев и Пророков". Не удивительно, что бессмертный летописец событий, связанный с рождением и развитием Откровения Бахаи, счел уместным посвятить добрую половину своего волнующего рассказа описанию тех происшествий, которые за столь короткое время сумели, своей героикой и трагизмом, так неслыханно обогатить анналы религиозной истории мира. По своему захватывающему драматизму, по быстроте, с которой события непреходящей важности сменяли друг друга, по числу отданных жизней и пролитой крови, по таинственным обстоятельствам, сопровождавшим мученическую смерть Того, Кто знаменовал его начало, по скрытым возможностям, которыми он с первых же дней был так щедро наделен, по тем силам, которые он в итоге породил, этот первый, девятилетний период занимает совершенно исключительное место в духовном опыте человечества. Следя за эпизодами первого действия этой величественной драмы, мы видим, как, подобно комете, является в небесах Шираза ее Главный Герой, Баб, как, словно падучая звезда, с трагической быстротой проносится он с юга на север по томному небу над Персией и гибнет в блеске своей славы. Мы видим, как созвездие Его приверженцев - опьяненных божественной благодатью героев - встает, излучая такой же слепящий свет, над тем же горизонтом, так же молниеносно сгорает, не щадя себя, и так же способствует становлению неустанно набирающей силы юной Божественной Веры.

Он, Сообщивший изначальный толчок столь удивительному Движению, был не кто иной, как Каим (Явленный), Сахиб уз-Заман (Повелитель Времен), Тот, Что обладал исключительным правом отменять заповеди Корана, Тот, Кто именовал себя "Начальной Сутью, породившей все сущее... Ликом Господа, Чей блеск невозможно затмить, Светом Господа, воссиявшим навеки". Люди, среди которых Он появился, составляли наиболее отсталую часть цивилизованного мира, в большинстве своем невежественные, дикие, кровожадные, погрязшие в предрассудках, покорные рабы обожествивших себя церковных иерархов, жалкие и униженные, как израильтяне в Египте во времена Моисея, фанатичные, как иудеи во времена Христа, и развращенные, как аравийские идолопоклонники во времена Мухаммада. Самыми злостными Его врагами, которые отвергали Его призывы, бросали вызов Его власти, преследовали Его Дело, едва не погасили светоч Его Веры, пока наконец не рассеялись под воздействием Его Откровения, были шиитские священнослужители. Яростные фанатики, безудержные корыстолюбцы, пользовавшиеся неограниченным влиянием на народ, ревниво охранявшие свои привилегии и непримиримо противостоящие всем вольнолюбивым идеям, члены этой касты на протяжении тысячи лет взывали к имени Сокрытого Имама, взоры их горели в ожидании Его пришествия, с кафедр возносились их громогласные молитвы о воцарении Его владычества над миром, а губы их не уставали набожно бормотать, торопя Его явление. Покорные орудия, изменившие своему высокому назначению ради исполнения замыслов врага, они мало в чем уступали повелителям Кахарской династии - фанатичному, болезненному, нерешительному Мухаммад-шаху, который в последнюю минуту помешал готовившемуся приезду Баба в столицу, и молодому и неопытному Насир ад-Дин-шаху, который с готовностью утвердил смертный приговор Узнику. К гнусному заговору приложили руку и два порочных до глубины души великих визиря - Хаджи Мирза Акаси, боготворимый наставник Мухаммад-шаха, грубый, вероломный, коварный интриган, изгнавший Баба в горные твердыни Азербайджана, и сумасбродный, кровожадный, безрассудный Эмир Низам, Мирза Таки-хан, отдавший приказ о Его казни в Тебризе. Их пособниками в этом и других отвратительных преступлениях стало правительство, поддерживаемое многочисленными, возросшими в праздности князьками и правителями, продажными, неумелыми, упрямо цеплявшимися за свои нечестно добытые привилегии и пресмыкавшимися перед явновыродившейся церковью. Истинными героями, чьи славные дела сияют в прошлом на фоне ожесточенной борьбы идей, затронувшей народ, духовенство, монархов и правительство, были избранные ученики Баба - Письмена Живущего - и их товарищи и спутники, которые противопоставили бесконечным козням, невежеству, разврату, жестокости, предрассудкам и коварству свой возвышенный, пылкий, внушающий благоговение дух, удивительное по глубине знание, неиссякаемое в своей мощи красноречие, непревзойденное в своей истовости благочестие, львиное по своей неустрашимости мужество, святое по своей чистоте самоотвержение, твердую, как гранит, решимость, изумительный по широте взгляд на мир, поклонение Пророку и Его Имамам, приводившее в замешательство их противников, силу убеждения, повергавшую в трепет их заклятых врагов, образец веры и правила поведения, бросавшие вызов их соотечественникам и произведшие переворот в их умах.

Первое действие этой великой драмы разыгралось в одной из верхних комнат скромного жилища купеческого сына из Шираза, в одном из безымянных уголков города. День 22 мая 1844 года близился к вечеру. Действующими лицами были Баба, двадцатипятилетний сейид из благородного набожного семейства, и молодой Мулла Хусейн, первый, кто уверовал в Него. Встреча их незадолго до беседы, на первый взгляд, могла показаться совершенно случайной. Однако беседа затянулась до рассвета. Никто не нарушил уединения Хозяина и Его гостя, да и спящий город вряд ли догадывался о том, сколь важен их разговор. Помимо отрывочного, хотя и проливающего свет на многие обстоятельства рассказа, прозвучавшего из уст Муллы Хусейна, до потомков не дошло никаких воспоминаний о событиях той удивительной ночи.

"Я сидел не в силах вымолвить ни слова, завороженный Его речью, позабыв о времени и о тех, кто ждал", - свидетельствует сам Мулла Хусейн после перечисления тех вопросов, что он задавал своему Хозяину, и полученных им исчерпывающих ответов - ответов, которые не оставили и тени сомнения в праве Хозяина именовать себя Обетованным, Каимом. "Внезапно крик муэдзина, сзывающего правоверных на утреннюю молитву, пробудил меня от восхищенного забытья, в которое я впал. Все наслаждения, все неизреченные блаженства, о которых Всемогущий Господь повествует в Своей Книге как о дарах, доставшихся обитателям Рая, -все их, казалось, изведал я в ту ночь. Мнилось мне, что я нахожусь в том месте, про которое воистину было сказано: "Никакая сеть не уловит нас там, никакая усталость не коснется; пустых речей не услышишь там, равно и лжи, но только один лишь глас: "Мир! Да пребудет Мир!", и еще раздастся глас: "Слава Тебе, о Боже!"; и приветствовать станут они друг друга, глаголя: "Мир!" - а под конец: "Слава Господу, Повелителю всякой твари!" Сон отошел от меня в ту ночь. Завороженный, слушал я музыку Его напевных речей; голос Его то возвышался в могучем порыве, когда он читал стихи Кайум уль-Асмы, то вновь истончался до воздушных, бесплотных созвучий, когда Он произносил ниспосланные Ему молитвы. И каждая из них заканчивалась стихом: "Далеки от славы Твоей, о Господи, Всеславный и Всемогущий, те, кого сотворил Ты! Мир Посланцам Твоим! И да вознесем хвалу Богу, Повелителю всего сущего!"

"Откровение Его, - свидетельствует далее Мулла Хусейн, - захлестнуло меня могучей волной, поразило, как молния, заставило оцепенеть, лишило воли. Нестерпимый его блеск ослепил меня, мощь его - ошеломила. Волнения, радость, восхищение перед чудом вколыхнули глубины моей души. Но сильнее всего из этих чувств было ощущение довольства и силы, меня преобразившие. Каким бессильным и слабым, каким забитым и робким был я доселе! Я передвигался с трудом - такими слабыми были мои ноги; я не мог писать, ибо перо не повиновалось дрожащей руке. Знакомство с Его Откровением, подобно живительному току, пронизало все мое существо. Такой прилив силы и мужества ощутил я тогда, что если бы весь мир, все племена и владыки земные восстали на меня, не устрашился бы и бестрепетно противостоял натиску их. Горсткой праха на ладони лежала передо мной вселенная в тот миг. Я был гласом Джабраила, взывающего к людям: "Пробудитесь, говорю вам! Свет утренний забрезжил в небесах! Восстаньте, ибо Свет Дел Его явлен вам! Врата Его благодати распахнуты перед народами, войдите в них, о люди! Ибо Обетованный пришел!"

Но в еще более ясном свете предстанет перед нами этот эпизод, возвестивший о Миссии Баба, если мы внимательно изучим "первую и величайшую" изо всех книг Завета Баба - знаменитое толкование суры об Иосифе, чья первая глава, несомненно, целиком явилась из-под пера ее божественного Создателя в ту, памятнейшую из ночей. Описание, оставленное Муллой Хусейном, равно как и первые же страницы Книги, подтверждают величие, силу и значимость Провозглашения. Заявление, что Он есть не кто иной, как предвозвещенный Пророками прошлого глашатай Самого Господа; утверждение, что Он - предтеча Того, Кто неизмеримо больше, чем Он Сам; проповеди, с которыми Он во всеуслышание обратился к царям и государям; смелые предостережения главе и правителю страны Мухаммад-шаху; совет, данный Хаджи Мирзе Акаси - пребывать в страхе Божием и беспрекословное повеление - отречься от должности великого визиря и подчиниться Тому, Кто есть "Наследник земли и всего на ней сущего"; вызов, брошенный правителям мира, где заявлялось о самодостаточности Его Дела, вскрывалась тщетность и эфемерность их власти, в котором Он призывал их "оставить раз и навсегда свои владенья" и нести Его Послания в пределы восточные и западные" - все это составляет наиболее характерные, преобладающие черты той первой встречи, что знаменовала рождение и определяла дату, когда возглашена была самая славная эпоха в духовной жизни человечества.

Историческое Провозглашение зари нового Века означает, что труд столетий близок к завершению. Первым свет непреходящего Откровения коснулся человека, которого, как написано в Китаб-и-Икане, "Господь не усадил милостиво одесную себя, не вознес на престол вечной славы". Однако, не истекло и сорока дней, как появились в заповедном свитке первые из семнадцати Письмен Живущего. Медленно, ощупью, кто во сне, кто наяву, кто постом и молитвою, другие же - в виденьях, постигали они Заветную Цель и вставали под знамена новорожденной Веры. Последним, но по важности своей первым из занесенных на Заповедную Скрижаль Письмен стал двадцатидвухлетний, получивший широкое образование юноша Куддус - отпрыск имама Хасана и самый любимый и почитаемый из учеников Сейида Казима. А совсем незадолго до него единственная среди учеников женщина, которой судьба так и не судила встретиться с Бабом, удостоилась в Новом Завете апостольского чина. Поэтесса, не переступившая еще порога тридцатилетия, знатного рода, наделенная неотразимым обаянием, чарующим красноречием, неукротимым духом, свободная от предрассудков, отважная в своих поступках, увековеченная "Глаголом Славы" под именем Тахиры, что значит "Чистейшая", и прозванная своим наставником Сейидом Казимом - Куррат уль-Айн, то есть "Отрада глаз", она, после того как Баб явился ей во сне, восприняла это как знамение, повелевающее ей поддержать Его Дело, что по справедливости вознесло ее на вершины славы, с которых ее героической судьбе определено сиять вечно.

Те "первые Письмена, порожденные Начальной Сутью, тот сонм ангелов, что предстал перед ликом Божиим в День Его явления, те "Вместилища Его Чуда", те "Побеги, что произросли из Источника Его Откровения", те первые спутники, которые, как написано в персидском Байане, "услаждаются близостью Господа", те "Светочи, что от века склонялись и до скончания века будут склоняться пред Небесным Престолом", и, наконец, те "старшие", упомянутые в Книге Откровения, "восседающие пред Господом в белых одеяниях, увенчанные золотыми порфирами", -именно они, до своего рассеяния, собравшись, предстали перед Бабом, и Он обратился к ним с последней напутственной речью, поручил каждому свое, особое дело, а некоторым назначив вернуться и проповедовать в родных краях. Он собрал их вместе, дабы убедиться в великой осторожности и умеренности их поступков, раскрыть им возвышенность их положения и подчеркнуть важность лежащей на них ответственности. Он вспомнил слова, с которыми Иисус обратился к Своим ученикам, и особо отметил несравненное величие Грядущего Дня. Он предупредил, что не след им отвращаться от Царства Божия, и уверил, что если исполнят они повеления Господни, то сделает Он их своими наследниками и пастырями духовными среди людей. Он намекнул на тайное и, возвестив близость великого Дня, наказал ученикам готовить себя к его пришествию. Вспомнил Он также и о торжестве Авраама над Нимродом, Моисея над фараоном, Иисуса над иудеями, Мухаммада над племенами аравийскими и утверждал неизбежное и окончательное воцарение Своего Завета. Особую и наиважнейшую миссию возложил Он на Муллу Хусейна. Заверив, что через него будут установлен Завет, Он предостерег его от лжепророчеств, буде ему доведется с ними столкнуться, направил его в Тегеран и пламенными словами описал до поры сокрытое Чудо, таящееся в пределах этого города - Чудо, которое, как Он уверил, затмил свет, воссиявший в Хиджазе и Ширазе.

Подвигнутые к действию священным наказом, приступив к исполнению своей опасной обновляющей миссии, эти меньшие светочи, что вместе с Бабом составляют Первоначальный Союз - Вахиз - Завета Байана, растеклись по всем уголкам и провинциям родной земли, где с поистине удивительной стойкостью и героизмом противостояли свирепым объединенным нападкам ополчившихся против них сил и обессмертили свою Веру подвигами как собственными, так и своих единоверцев, деяниями, эхо которых сотрясло страну и достигло далеких столиц Запада.

Однако лишь получив долгожданное письмо от Муллы Хусейна, Его доверенного и возлюбленного наместника, в котором тот сообщал Бабу радостные вести о своем свидании с Бахауллой, Баб решился предпринять многотрудное и длительное паломничество к Гробницам Своих предков. В месяц Шабан 1260 г. хиджры (сентябрь 1844 года) Он, Чьи отец и мать оба происходили из славного рода Фатимидов и Кто являлся потомком имама Хусейна, самого выдающегося среди законных преемников Пророка Ислама, во исполнение исламских традиций совершил паломничество к Каабе. 19 месяца Рамазана (октябрь 1844 года) Он отбыл на парусном судне из Бушира вместе с Куддусом, которого терпеливо и тщательно готовил к будущему к будущему служению. Сойдя на берег Джидды, после бурного, длившегося более месяца плавания, облачившись в одежды паломника, Он верхом на верблюде отправился в Мекку, куда и прибыл 1 числа месяца Зу-ль-Хиджа (12 декабря). Держа в руках поводья, Куддус пешком сопровождал Учителя до самого святого Ковчега. День Арафи Пророк-пилигрим из Шираза, как повествует Его летописец, целиком посвятил молитве. Когда настал день Нар, Он проследовал в Муну и в согласии с обычаем принес в жертву девятнадцать ягнят - девять от Себя, семь от Куддуса и три от сопровождавшего его слуги-эфиопа. Затем, вместе с прочими паломниками, Он отправился в Каабе и совершил там предписанные паломнику обряды.

Пребывание Его в Хиджазе отмечено двумя чрезвычайно важными событиями. Первым было Провозглашение Его миссии и вызов, который Он открыто бросил могущественному Мирзе Мухиту Кермани, одному из наиболее выдающихся представителей школы шейхитов, который временами заходил так далеко, что считал возможным заявлять о своей независимости от главы этой школы, чьи обязанности после смерти Сейида Казима принял на себя Хаджи Мухаммад Карим-хан, непримиримый противник веры Баба. Вторым стало переданное с Куддусом Послание к шерифу Мекки, в котором Баб призывал хранителя Дома Божиего с открытым сердцем воспринять истины нового Откровения. Однако шериф, в свою очередь подвергавшийся гонениям и нападкам, не дал ответа. Когда же, семь лет спустя, из беседы с неким Хаджи Ниязом из Багдада тот же самый шериф узнал про обстоятельства миссии и мученической смерти Ширазского Пророка, он внимательно выслушал описание случившегося и выразил негодование по поводу постигшей Его трагической судьбы.

Паломничество Баба закончилось Его посещением Медины. Через Джидду Он вернулся в Бушир и сразу же передал последний наказ Своему ученику и спутнику, уверив того, что рано или поздно он встретился с Тем, Кого возлюбили они в сердцах своих. Далее Он возвестил ему, что его ожидает венец мученика и Сам Он разделит подобную же участь, вскоре пав от руки их общего врага.

Когда Баб в месяце Сафар 1261 года (февраль-март 1845) вернулся в родные места, это послужило сигналом ко всеобщему возмущению. Назначенные Им ученики-миссионеры, действуя по всей стране, разожгли из света Его Откровения пламя большого пожара. Не прошло и двух лет, как уже повсюду полыхали страсти, охватившие равно Его друзей и врагов. Вспышка произошла еще до того, как Породивший ее успел вернуться в родной город. Откровение, с которым так неожиданно и драматично столкнулся столь необузданный и полудикий народ, и не могло подействовать иначе, кроме как пробудив в людских сердцах до поры дремавшие ненависть, страх, злобу и зависть. Вера, чей Основатель не удовольствовался, назвав себя Вратами Сокрытого Имама, кто вознес Себя над самим Сахиб уз-Заманом, кто относился к Себе как к предтече Того, кто неизмеримо выше Его Самого, кто отдавал властные повеления не только подданным шаха, но и самому государю, и даже всем царям и повелителям земли, дабы они отреклись от того, что имеют, и следовали за Ним, кто провозгласил Себя наследником земли и всего на ней сущего, - Вера, Чье учение, Чьи нравственные правила, общественные принципы и религиозные законы бросали вызов всему укладу общества, в котором она возникла, вскоре сплотила большинство народа в удивительно единодушную массу, вставшую на поддержку своего духовенства, своих властей и сановников, и втянула их в борьбу, дабы в корне уничтожить движение, у чьих истоков стоял Тот, Кого все они почли безбожным и кичливым самозванцем. Можно сказать, что именно с возвращения Баба в Шираз началось непримиримое противостояние двух неравных сил. И вот уже неутомимый и отважный Мулла Али Бастами - один из Письмен Живущего, кому "первому суждено было оставить Дом Господень (Шираз) и пострадать во имя Его", - и который в присутствии одного из главных представителей шиитского духовенства, далеко прославившегося шейха Мухаммад Хасана, смело заявляет, что из-под пера новообретенного Учителя за двое суток вышло столько же стихов, сколько содержится в Коране, на создание которого у его Автора ушло двадцать три года, подвергнут несправедливой опале, опозорен, скован цепями и заключен в темницу, где, по всей верочтности, и был умерщвлен. Мулла Садик Курашани, которого наложенный Бабом в Хасаил-е Сабе запрет на изменение священного и неприкосновенного обычая азана, подвиг повторить Его слова перед возмущенным сборищем духовенства в Ширазе, был немедленно схвачен, подвергнут поношениям, после чего с него сорвали одежду и приговорили к тысяче ударов плетью. Известный своей низостью Хусейн-хан, Низам уд-Доуле, губернатор Фарса, прочитав послание, провозглашенное в Кайум-е Асме, воспринял его как вызов и приказал подвергнуть Муллу Садика вместе с Куддусом и еще одним посланником Баба жестокому публичному наказанию, сжечь им бороды и, проколов носы и продев в них веревку, водить по улицам в столь плачевном виде, а затем изгнать из города.

Среди жителей Шираза между тем происходили ожесточенные волнения. Яростные столкновения вспыхивали в мечетях и медресе, на базарах и в прочих местах скопления народа. Мир и безопасность подверглись серьезной угрозе. Полные страха и недоброжелательности, разъяренные священники начинали понимать всю серьезность своего положения. Не на шутку встревоженный губернатор отдал распоряжение об аресте Баба. Его доставили в Шираз под стражей, унижали и оскорбляли в присутствии шаха и несколько раз с такой силой ударили по лицу, что чалма Его упала наземь. Благодаря вмешательству и поручительству Имама Хуми, Он был освобожден и отдан под надзор своего дяди с материнской стороны Хаджи Мирзы Сейида Али. Наступило кратковременное затишье, что дало плененному Юноше возможность отпраздновать Новруз этого и последующего года в относительно спокойной обстановке, в окружении Своей матери, жены и дяди. Между тем лихорадочное возбуждение, охватившее Его последователей, сообщилось духовенству, купеческому сословию и перекинулось на высшие круги общества. И действительно, волна любопытства захлестнула страну, и, собираясь то тут, то там, народ завороженно выслушивал бесстрашные и красноречивые свидетельства странствующих посланников Баба.

Всеобщее волнение достигло такого размаха, что шах, не в силах далее закрывать глаза на сложившееся положение, направил в Шираз своего доверенного Сейида Йахья Дараби, по прозванию Вахид, одного из самых ученых, красноречивых и влиятельных своих подданых - человека, хранившего в памяти более тридцати тысяч преданий, дабы тот доложил ему об истинном состоянии дел, Широко мыслящий, обладающий богатым воображением, пылкий по натуре, тесно связанный с шахским двором, он трижды встречался с Бабом и был полностью сломлен Его доводами и покорен Его личностью. Во время первой беседы речь шла преимущественно о метафизической стороне исламского вероучения, о наиболее темных местах Корана, о преданиях и пророчествах Имамов. Во время второй встречи Вахид, к удивлению своему, заметил, что доводы, которыми он собирался сразить противника, словно бы стерлись из его цепкой памяти, но что, к еще большему его изумлению, Баб отвечает именно на те вопросы, которые он позабыл. Когда же настало время третьего свиданья, свет толкований Баба на тему суры из книги Коусар, включающей более двух тысяч стихов, настолько ошеломил шахского посланца, что, послав краткий письменный отчет Главному Распорядителю шахского двора, он немедля решил посвятить остаток своих дней и сил служению Вере, что и принесло ему в конце концов мученический венец во время волнений в Нейризе. Так тот, кто твердо решил опровергнуть доводы безвестного купеческого сына из Шираза, заставить Его отречься от Своих мыслей и в качестве живого свидетельства своего торжества доставить Его в Тегеран, вынужден был почувствовать себя, как сам он позже признавался, "прахом под ногами Его". Даже Хусейн-хан, привечавший Вахида в Ширазе, был принужден отправить шаху письмо, в котором выражал уверенность, что высокоученый шахский посланник перешел на сторону бабидов.

Другим славным защитником Дела Баба, еще более ревностным и не менее знаменитым, чем Вахид, стал Мулла Мухаммад Али Зенджани, по прозванию Худжат. Акбар, неутомимый спорщик, человек независимого и могучего ума, необузданный и страстный, не раз осмелившийся бросать обвинения в лицо духовенству, начиная от Абваба Арбаи до скромного муллы, он многократно и публично приводил в смятение противников-шиитов своими выдающимися способностями и кипучим красноречием. Подобного рода личность не могла оставаться равнодушной к Движению, вносившему столь серьезный раскол в среду его соотечественников. Ученик, отправленный им в Шираз, для выяснения обстоятельств, сразу же подпал под влияние речей Баба. Первые же строки книги Кайум-е Асме, которую привез Худжату его посланник, возымели над ним такое действие и настолько преобразили его, что он заявил перед собранием улемов своего города о том, что даже если Автор этого труда объявит день ночью, а свет солнца - тенью, то он, Худжат, ни на миг не усомнится в этом.

Следующим из тех, кто встал под знамена день ото дня растущего воинства бабидов, был выдающийся ученый богослов Мирза Ахмад Ажганди, самый мудрый из улемов Хорасана, который в ожидании пришествия обещанного Каима собрал и объединил свыше двенадцати тысяч преданий и пророчеств, касающихся дня появления и образа долгожданного Откровения, распространил их среди своих последователей и учеников, вдохновляя их широко и свободно ссылаться на эти священные тексты на всех собраниях и при любом стечении народа.

В то время как положение в провинции медленно ухудшалось, ненависть и ожесточение жителей Шираза стремительно набирали силу. Хусейн-хан, мстительный, неусыпный в своей злобе, приведенный в ярость ежедневными доносами, в которых его вездесущие агенты сообщали о ежечасно растущей славе и влиянии его Узника, решился набезотлагательные меры. Существуют свидетельства и того, что такое решение было подсказано хану его сообщником Хаджи Мирзой Акаси, уговорившим хана тайно убить того, кто способен в будущем подорвать основы государства и повредить его религиозным установлениям. По приказу правителя начальник охраны Абдул-Хамид-хан, пробираясь наощупь в глухой ночной тьме, перебрался через стену, окружавшую дом Хаджи Мирзы Сейида Али, где был заключен Баб, схватил Его и отнял у Него все книги и документы. В ту же ночь, однако, произошло событие, которое, подобно неожиданному драматическому эффекту, ниспосланному свыше, спутало планы заговорщиков и помогло тому, кто являлся Предметом их ненависти, продолжить Свою миссию и довести до конца Дело Своего Откровения. Вспышка холеры неожиданно обрушилась на город, и к полуночи заразная болезнь уже успела скосить сотни людей. Страх перед смертоносной заразой овладел всеми, и жители, стеная и плача, бежали из своих домов. Трое человек из губернаторской семьи уже скончались. Остальные слегли, и жизнь их была под угрозой. Оставив мертвых без погребения, Хусейн-хан в отчаянии бежал в один из своих домов, расположенных в предместье. Абдул-Хамид-хан, столкнувшись с таким непредвиденным поворотом событий, решил препроводить Баба обратно в Его жилище. Придя в Его дом, он был сражен известием о том, что его сын умирает в мучениях. В отчаянии бросился он к ногам Баба и, умоляя не винить сына в грехах отца, просил о прощении и дал клятвенное слово отказаться от своей должности и никогда более не повторять своих прежних поступков. Видя, что мольбы его не остались безответны, он воззвал к губернатору с просьбой освободить Узника и этим предотвратить роковые последствия его шага. Хусейн-хан внял прошению и приказал освободить Пленника при условии, что Он покинет город.

Чудесным образом спасенный всемогущим Провидением, Баб направился в Исфахан - стоял сентябрь 1846 года, - сопровождаемый Сейидом Казимом Зенджани. И вновь последовало временное затишье, недолгий, относительно спокойный период, когда, раз начатые, Божественные процессы обретали все большую силу и размах, торопя события, приведшие к пленению Баба в крепости Махку и Чехрик и его казни на площади перед казармами Тебриза. Понимая, какие беды ждут Его в будущем, в час последнего прощания со Своей семьей Баб препоручил матери и жене все свое имущество, открыл жене тайну своей будущей судьбы и научил особой молитве, читая которую, как Он заверил ее, она избавится от сомнений и печалей. Первые сорок дней Своего пребывания в Исфахане Баб провел как гость в доме султанского улема Сейида Мухаммада, имама Джумиха, одного из глав духовенства страны, в соответствии с распоряжением губернатора Манучер-хана, Мутамида-уд Доуле, получившего от Баба письмо с просьбой указать Ему место, где Он мог бы поселиться. Он был принят с подобающими почестями, а речи Его произвели такое впечатление на жителей города, что однажды, после посещения Им городских бань, воодушевленная толпа потребовала воду, которую Он использовал для Своих омовений. Столь чарующе волшебным было Его обаяние, что Его хозяин, позабыв о своем высоком чине, обычно сам прислуживал Ему. По просьбе того же прелата однажды вечером после ужина Баб познакомил его со Своим хорошо известным толкованием одной из сур книги Валь Ашр. Записывая свои мысли с поразительной быстротой, Он на протяжении нескольких часов толковал первое из посланий этой суры - послание, к которому обращался еще шейх Ахмад Ахсан и на которое ссылается Бахаулла, - причем из-под пера Его вышло столько стихов, что они могли бы составить треть Корана, и проявив при этом такое искусство, что присутствовавшие, в порыве благочестивого изумления, поднявшись, целовали полы Его платья.

Шумное воодушевление жителей Исфахана тем временем росло день ото дня. Толпы людей, движимых любопытством, жаждущих познать истину или надеющихся избавиться от сомнений, стекались из всех уголков города к дому Имама Джумиха. Даже мудрый и рассудительный Манучер-хан не смог удержаться от соблазна повидать столь удивительного, столь необычного Человека. Перед блестящим собранием наиболее твердых в своих убеждениях богословов, он, грузин по крови и христианин по вере, предложил Бабу истолковать и подтвердить истинность миссии Мухаммада. Присутствовавшие пытались было протестовать против заданного вопроса, но Баб с готовностью ответил на него. В течение двух часов Он на пятидесяти страницах не только скрупулезно, убедительно и своеобычно раскрыл предложенную высокую тему, но и связал ее с пришествием Каима и возвращением Имама Хусейна, после чего Манучер-хан торжественно объявил собравшимся, что принимает веру исламского Пророка и признает сверхъестественный дар, которым наделен Автор столь неотразимо убедительного трактата.

Свидетельства растущего влияния малосведующего Юноши на правителя и народ города, по праву считавшегося цитаделью шиитского ислама, не могло не встревожить церковные власти. Воздерживаясь от явных проявлений насилия, которое, как они прекрасно понимали, могут привести к их полному поражению, они, способствуя возможно широкому распространению разного рода слухов, старались подтолкнуть Великого Визиря к принятию мер, которые могли бы спасти все обострявшееся и с каждым часом все более угрожающее положение. Слава Баба, Его известность и почести, воздаваемые Ему соотечественниками, достигли наивысшей точки. Зловещие тучи, предвестницы беды, сгущались над Его головой. Цепь последовавших трагических событий завершилась Его смертью и открытым уничтожением дела Его Веры.

Коварный и властный Хаджи Мирза Акаси, боясь, что воздействие Баба на его повелителя может привести к его падению, развил невиданно бурную деятельнсоть. Подозревая, что Баб пользуется тайной симпатией Мутамида, и прекрасно зная о доверии, с каким шах относится к Нему, он жестко потребовал от Имама Джумиха пренебречь священными обязанностями хозяина. Одновременно с этим он направил несколько исполненных лести посланий улемам Исфахана, с которыми до того обходился свысока. С кафедр своих мечетей подстрекаемые им священники обрушивались с хулой и поношениями на зачинателя той Веры, которая в их глазах была не чем иным, как ненавистной и опасной ересью. Сам шах был вынужден призвать Баба в столицу. Манучер-хан, получивший приказ устроить Его отъезд, решил временно поселить Баба в своем доме. А тем временем муджтахиды и улемы, напуганные и обескураженные влиянием Баба, созвали собрание, участники которого скрепили печатью и своими подписями обвинительный документ, в котором городские церковные иерархи объявляли Баба еритиком и выносили ему смертный приговор. Даже Имама Джумиха принудили письменно засвидетельствовать, что Обвиняемый поврежден в уме и лишен способности рассуждать здраво. Оказавшись в крайне затруднительном положении и дабы утихомирить страсти, Мутамид замыслил план, в соответствии с которым взволнованному народу должны были сообщить, что Баб отбыл в Тегеран, между тем как Он на четыре недолгих месяца укроется в Имарат-е Хуршиде - частной резиденции губернатора Исфахана. Именно в эти дни хозяин дома, где жил Баб, заявил о желании отдать все свое имущество, которое современники оценивали в сорок миллионов франков, на развитие новой Веры, и объявил, что намерен содействовать обращению Мухаммад-шаха, убедит его отправить в отставку опозорившего свое имя, бесчестного наперсника и будет просить царственного соизволения на брак своей сестры с Бабом. Однако внезапная смерть Мутамида, предсказанная самим Бабом, ускорила надвигавшийся кризис. Один из шахских наместников, жестокосердный и алчный Гурджин-хан внушил шаху мысль тайно препроводить пленного Юношу в Тегеран в сопровождении верховой стражи. Едва получив письменный приказ своего повелителя, подлый Гурджин-хан, до того успевший найти и уничтожить завещание своего дяди, мутамида, и завладеть его имуществом, немедля приступил к действиям. Но случилось так, что в тридцати милях от столицы, в крепости Кенаргерд гонец Хаджи Мирзы Акаси доставил возглавлявшему стражу Мухаммаду-старшему приказание следовать в Кулайн, где и ожидать дальнейших распоряжений. Вскоре за этим пришло адресованное Бабу письмо от самого шаха, датированное месяцем Раби ус-Сани 1263 года (19 марта - 17 апреля 1827), письмо, которое, хоть и было составлено в учтивых выражениях, но давало почувствовать злостное влияние Великого Визиря на своего повелителя. Планы, которые так лелеял Манучер-хан, были теперь вконец расстроены. Крепость Махку, находящаяся неподалеку от расположенной в удаленнейшем уголке на северо-западе Азербайджана деревушки, носящей то же имя, стала местом заточения Баба, которое, по совету своего вероломного приближенного, определил ему шах. Только двоим из учеников и спутников Баба было дозволено остаться при Нем в том дальнем, унылом и неприветливом краю. Всемогущий же и хитроумный сановник тем временем, отвлекая внимание государя на недавние выступления в Хорасане и бунт в Кермане, вынашивал план, который, осуществись он на деле, мог бы самым серьезным образом сказаться как на его собственной судьбе, так и на ближайшем будущем правительства страны, ее повелителя и народа.

Изгнание Баба в горы Азербайджана, продлившееся около трех лет, составляет самый печальный, самый драматичный и в каком-то смысле наиболее плодотворный период из всех шести лет Его служения. Он включает девять месяцев Его безвыходного пребывания в стенах крепости Махку, последующее заключение в замке Чехрик и короткую, хотя и памятную поездку в Тебриз. И все более грозно сгущались над Ним тучи гнева двух самых могущественных противников Веры - Великого Визиря Мухаммад-шаха, Хаджи Мирзы Акаси, и Эмира Низама, Великого Визиря Насир ад-Дин-шаха. По времени период этот совпал с наиболее критическим моментом миссии Бахауллы - Его изгнанием в Адрианополь, где Он столкнулся с деспотичным султаном Абдул-Азизом и его сановниками. Али-пашой и Фуадом-пашой, и с самой черной порою служения Абдул-Баха в Святой Земле под жестоким гнетом Абдул-Хамида и не менее жестокого и самовластного Джамаля-паши. Шираз стал той памятной сценой, с которой Баб провозгласил свое историческое Откровение; Исфахан, пусть ненадолго - тихой и безопасной гаванью; в Азербайджане суждено было Ему принять страшную мучительную смерть. Последние годы Его земного существования войдут в историю как время, когда Его Завет полностью утвердился, когда призыв его Основателя был признан окончательно и всенародно, когда определились его законы, были установлены его заповеди, провозглашена его самодостаточность, а героизм Его сподвижников воссиял во всей своей бессмертной славе. Ибо именно в эти глубоко драматичные, роковые годы роль Баба и последствия Его учения в полной мере открылись Его ученикам, были открыто и официально возглашены Им в столице Азербайджана перед самим престолонаследником; написанная на персидском языке Книга Байан явилась как кладезь установленных Бабом законов; с очевидностью определился характер Завета "Того, чрез Кого Господь явил Себя"; собрание в Бедаште упразднило старый порядок, и пламя великих волнений охватило Мазендаран, Нейриз и Зенджан.

Вопреки всему этому недальновидный и ограниченный Хаджи Мирза Акаси по-прежнему пребывал в глубокой уверенности, что, помешав намерению Баба самолично встретиться для доверительной беседы с шахом и отослав Его в глухой уголок страны, он сможет в зародыше задушить Движение и вскорости одержать окончательную победу над его Основателем. Он и помыслить не мог о том, что сама неволя, которую он навязал своему Узнику, поможет Ему создать Систему, предназначенную воплотить суть Его Веры, даст Ему возможность оградить ее от раскола и ересей и открыто провозгласить Свою миссию. Он и помыслить не мог, что самые стены, в которых он запер Узника, подвигнут Его отчаявшихся учеников и товарищей сбросить оковы одряхлевшего вероучения и ускорят события, которые заставят их проявить доселе невиданные среди их соотечественников доблесть, отвагу и самоотречение. Он и помыслить не мог, что, решившись на этот шаг, он сам выступит как орудие, с помощью которого осуществится одно из справедливо приписываемых Пророку Ислама пророчеств - о неизбежности того, что должно произойти в Азербайджане. Не в пример ширазскому правителю, который, ощутив приближение грозной кары Божией, бесславно бежал, ослабив надзор за Пленником, Великий Визирь Мухаммад-шаха, отдавая одно за другим свои приказанья, сам приуготовлял себе жестокое и неминуемое разочарование и мостил дорогу к своему окончательному падению.

Его приказы главному надзирателю крепости Махку были суровы и пространны. На своем пути в крепость Баб провел несколько дней в Тебризе, но волнение, охватившее народ, было столь велико, что за исключением нескольких человек никто, в том числе и Его последователи, не был допущен к Нему. Когда же Его вели по городским улицам, в воздухе не смолкали крики "Аллаху - Абха!" Возмущение народа и вправду было столь велико, что городскому глашатаю приказали оповестить жителей о том, что, ежели кто-то осмелится искать встречи с Бабом, он будет лишен всего имущества и брошен в тюрьму. По прибытии в Махку, которую Он нарек Джабал-е-Басит, что значит Открытая гора, первые две недели никому не позволялось видеться с Ним, кроме Его переписчика, Сейида Хусейна, и Его брата. Столь мучительными и тяжкими были условия Его заточения, что в Книге Байан Он Сам писал о том, что по ночам не мог зажигать светильника, что в Его камере, выстроенной из обожженного на солнце кирпича, не было даже двери, а в Послании Мухаммад-шаху Он жалуется, что к каждому из заключенных в крепости приставлено по два надзирателя и четыре собаки.

Отделенный от мира высокими горами и бездонными пропастями, на самой границе Оттоманской империи и России; огражденный мощными стенами крепости с четырьмя башнями по углам; оторванный от Своей семьи, Своих близких друзей и учеников; живя в постоянном соседстве с фанатичным и беспокойным племенем, которое по крови, языку, обычаям и вере сильно отличалось от большинства прочих обитателей Персии; охраняемый уроженцами края, откуда был родом Великий Визирь и который поэтому пользовался его особым благоволением, - Узник крепости Махку в глазах Его заклятого врага был неминуемо обречен увять во цвете лет и в самом скором времени собственными глазами узреть полное крушение всех Своих надежд. Весьма скоро, однако, он понял, сколь ошибочно судил он как о своем Пленнике, так и о тех, кого осыпал своими милостями. Буйные и непокорные, кичливые и безрассудные люди мало-помалу подпадали под влияние ласкового и учтивого обхождения Баба, смирялись при виде Его кротости, начинали прислушиваться к Его советам и наставлениям и внимали Его мудрости. Столь возрастала в них день ото дня любовь с Узнику, что несмотря на суровые предупреждения Али-хана и угрозы, исходящие из Тегерана, каждое утро они первые делом искали место, откуда можно было хоть мельком увидеть Его лицо и услышать издали Его голос, благословлявший их на ежедневные труды. Когда между ними возникали споры, они спешили к крепостным воротам и, обратив взор на Его узилище, взывали к Его имени и клялись друг перед другом говорить только правду. Сам Али-хан после посетившего его странного видения впал в столь подавленное и угнетенное состояние, что во искупление прежней суровости значительно смягчил и облегчил положение Узника. Терпимость его простерлась так далеко, что все растущему числу набожных паломников разрешено было собираться у крепостных стен. Был среди них и отважный, неутомимый Мулла Хусейн, пешком проделавший весь путь от Мешхеда, что на востоке Персии, до Махку - самой западной точки страны, и сразу после столь многотрудного путешествия отпраздновавший Новруз 1848-года в обществе своего Возлюбленного.

Однако же следившие за Али-ханом тайные осведомители донесли Хаджи Мирзе Акаси о том обороте, какой принимают события, после чего он решил незамедлительно перевести Баба в крепость Чехрик, которую Он нарек Джабал-е Шадид - Гора Скорби, а случилось это около 10 апреля 1848 года. Там Его передали под надзор Йахья-хана, шурина Мухаммад-шаха. Хотя поначалу тот вел себя с Узником крайне сурово, но в конце концов и он не смог устоять перед обаянием Его личности. И даже обитавшие в деревне Чехрик курды, которые ненавидели шиитов еще больше, чем население Махку, оказались не в состоянии противиться Его мощному духовному воздействию. И здесь можно было видеть, как народ каждое утро, прежде чем взяться за работу, стекается к вратам крепости и морлитвенно преклоняет колени перед святым Пленником. "Так велико было скопление людей, - пишет один европеец, оставивший книгу воспоминаний о Бабе, - что тюремный двор не вмещал всех, желавших Его слышать, и большинство толпилось за оградой, завороженно внимая речам нового Пророка".

И действительно, беспорядки в Чехрике намного превзошли то, что происходило в Махку. Родовитая знать, видные богословы и даже государственные чиновники все более решительно начинали поддерживать Дело Узника. После обращения известного своим рвением в делах веры Мирзы Асадуллы, прозванного Дайаном,     крупного государственного деятеля, к тому же снискавшего литературную славу, - Мирзы Асадуллы, которому Баб открыл "сокровенное знание" и нарек "избранным сосудом единой истины Божией", после появления индийского дервиша, бывшего Наваба, явившись которому во сне, Баб повелел отказаться от всего своего имущества и почетного положения и пешим ходом немедля отправиться в Чехрик, дабы припасть к Его стопам, - положение обострилось до крайности. Сведения о поразительных событиях в Чехрике достигли Тебриза, оттуда были переданы в Тегеран, что вынудило Хаджи Мирзу Акаси к новому вмешательству. Отец Дайана, близкий друг шахского вельможи, выразил ему свою глубокую озабоченность тем, с какой легкостью опытные и прозорливые государственные мужи переходят на сторону новой Веры. Чтобы усмирить волнения, Баба призвали в Тебриз. Опасаясь столкновений с азербайджанскими сторонниками Баба, сопровождавшая Его стража решила изменить маршрут и, не заезжая в город Хой, проехать через Урмийю. По прибытии Баба в этот город принц Малик Касим Мирза встретил его с почестями, а в одну из пятниц видели, как принц, пеший, сопровождает своего Гостя, ехавшего верхом в городские бани, в то время как слуги с трудом сдерживали толпу, рвавшуюся хоть издали увидеть дивного Узника. И в Тебризе, вне себя от ликования, толпа приветствовала Его радостными криками. Народное воодушевление оказалось столь пылким, что Бабу отвели место вне городских стен. Но и это не помогло утихомирить страсти. Разного рода меры предосторожности, увещевания и предупреждения лишь усугубляли ситуацию, и без того критическую. И в этот-то момент Великий Визирь отдал памятный приказ о немедленном собрании высших духовных чинов Тебриза, с тем чтобы изыскать самые действенные средства, могущего раз и навсегда погасить всепоглощающее пламя народного возмущения.

Обстоятельства, сопровождавшие испытания Баба, вследствие столь поспешных и опрометчивых действий властей, вполне можно расценить как одну из основных вех Его драматической судьбы. Никто не скрывал, что собрание хочет осудить Узника, чтобы затем без труда искоренить то, что считалось Его еретическим учением. Однако, наоборот, Он получил неоценимую возможность публично, официально и ясно провозгласить основные истины Своего Откровения. Во дворце наместника Азербайджана, наследного принца Насир ад-Дина Мирзы, в присутствии наставника принца Хаджи Муллы Махмуда Низамуд уль-Улемы, а также глав духовных общин Тебриза, представителей шейхитской общины и Имама Джумиха, Баб проследовал к месту, отведенному для второго престолонаследника, Валиахда, и в ответ на вопрос, заданный Ему главой общины, звучным голосом воскликнул: "Я есмь, Я есмь, Я есмь Обещанный! Я - Тот, к имени Коего вы взывали веками, при упоминании о Коем вы вставали со своих мест, Чье пришествие жаждали узреть, Откровения Коего вы молили у Господа. Воистину говорю вам, что ни один из народов не посмеет ослушаться Моего слова и все они присягнут на верность Мне".

Услышав призыв Баба, присутствующие все как один, молча, в замешательстве понуряли головы. И только Мулла Мухаммад-и-Мамакани, одноглазый седобородый вероотступник, собравшись с духом и с присущей ему беззастенчивостью, обвинил Его в том, что Он - падший и презренный приспешник Диавола; на эти его слова бесстрашный Юноша ответил, что не отрекается от сказанного Им. Следующим обратился к Нему с вопросами Низам уль-Улема, но Баб продолжал утверждать, что Его слова -неопровержимое свидетельство Его миссии, сослался на стихи из Корана, подтверждающие Его правоту, и пообещав за ближайшие два дня и две ночи записать больше стихов, чем содержится во всей этой священной Книге. Когда же Его упрекнули в том, что Он нарушает установленные правила грамматики, Он привел в пример несколько соответствующих отрывков из Корана и, встав, с твердостью и достоинством, не обращая внимания на раздавшиеся вслед издевательские замечания, покинул залу на глазах у вконец обескураженных присутствующих. Смущенные, разделившись во мнениях, покидали залу ученые богословы, горько терзаясь тем, что, будучи публично унижены, так и не достигли своей цели. Не сумев сломить дух Узника и заставить Его отречься от Его миссии, единственно, к чему после долгих споров пришли участники собрания, было решение подвергнуть Юношу битью по пяткам, что и поручили жестокосердному и алчному Мирзе Али Ашгару, главе шиитской общины города. Увидев, что планы его сорваны, Хаджи Мирза Акаси был вынужден приказать Бабу вернуться обратно в Чехрик.

Но не только это волнующее, открытое и публичное провозглашение пророческой миссии Баба стало следствием безрассудного шага властей, в результате которого Творец столь могущественного Откровения осужден был на трехлетнее заключение в горах Азербайджана. Время, проведенное в плену, в глухом уголке, вдали от шумной жизни Шираза, Исфахана и Тегерана, предоставило Ему необходимый досуг, чтобы наконец приступить к исполнению своего главного замысла, равно как и заняться сочинениями, в которых подробно и во всем своем блеске запечатлелся Его такой еще юный, но уже великий Завет. По непреходящему величию того, что вышло из-под Его пера, по разнообразию предметов, о которых трактуют Его писания, Откровение Баба стоит особняком и несопоставимо ни с чем из предшествующих религиозных памятников. Пребывая в Махку, Он Сам утверждал, что к тому времени его сочинения, охватывающие самый широкий круг тем, превышали пятьсот тысяч стихов. "Стихи излились из сего Облака Божественной благодати столь щедрым дождем, - свидетельствует Бахаулла в Китаб-и-Икане, - что никому пока не под силу исчислить их. В распоряжении нашем сейчас множество томов. Но сколькие еще недоступны нам! Сколь многие были расхищены, попали в руки врагов, и судьба их теперь неведома!" Не менее поразительно и разнообразие тем и жанров, сведенных воедино в этих объемистых трудах: молитвы и наставления, наброски речей и записи разговоров с посетителями, научные трактаты, ученые исследования, комментарии Корана и различных преданий, обращенные к высшим церковным иерархам, заповеди и законы, долженствующие укрепить Его Веру и определить пути ее развития.

Еще в самом начале Своего служения, в Ширазе, Он написал знаменитое толкование к суре об Иосифе - Кайум уль-Асма, которое Бахаулла назвал "первой, величайшей и самой вдохновенной" из всех книг Завета Баба, чья основная цель состояла в том, чтобы предвосхитить то, что истинный Иосиф (Бахаулла), изложив это в Своем Завете, вручит Своему родному брату и одновременно - заклятому врагу. Это сочинение, включающее около девяти тысяч трехсот стихов и разбитое на сто одиннадцать глав, каждая из которых представляет толкование из стихов уже помянутой суры, начинается звучащим как воинственный клич смелым обращением Баба ко "всему сонму царей и царских отпрысков"; предсказывает падение Мухаммад-шаха; повелевает Великому Визирю, Хаджи Мирзе Акаси, отречься от власти; укоряет все мусульманское духовенство; особо предостерегает членов шиитской общины; описывает добродетели и предвосхищает явление Бахауллы - "Следа Десницы Божией" и "Величайшего Владыки", и ясно провозглашает своеобычный характер и общечеловеческую ценность Откровения Баба, предугадывает его распространение и утверждает неизбежное торжество его Творца. Помимо этого, Он предписывает "народам Запада покинуть свои города и жилища, дабы споспешествовать Делу Господню"; предупреждает народы Земли "об ужасной и беспощадной каре Божией"; угрожает всему исламскому миру "Огнем Великого Пожара", если он отвратится от новоявленного Закона; прозревает мученическую смерть Того, Кто принес его в мир; восхваляет высокую участь, уготованную верующим Бахаи, "Спутникам рубинового Ковчега"; пророчествует о том, что погаснут и канут в забвение многие яркие светочи из тех, что освещают ныне подножие Завета, и предрекает "в День Нашего Возвращения в Грядущий Мир" "муку лютую" "тем, кто узурпировал власть Имама и "восстал войной на Хусейна (Имама Хусейна) на Земле Евфратовой".

Это была та самая Книга, которая повсеместно, во времена служения Баба, заменяла бабидам Коран; чья первая, наиболее резкая по тону Глава была написана в присутствии Муллы Хусейна в ночь Провозглашения ее Автора; с отрывками из которой тот же Мулла Хусейн познакомил Бахауллу, воспринявшего их с величайшим воодушевлением; чей текст был целиком переведен на персидский блестяще одаренной Тахирой; чьи строки вызвали безудержный гнев хана Хусейна и начало преследований в Ширазе; одна-единственная страница которой покорила воображение и пленила душу Худжата; чей дух воспламенял бестрепетные сердца защитников форта шейха Табарси и героев Нейриза и Зенджана.

За этим сочинением, столь проникновенным и возвышенным, оказавшим столь сильное влияние, последовали первое письмо Баба к Мухаммада-шаху; Его письма к султану Абд уль-Маджиду, к Наджиб-паше и повелителю Багдада; книга Сахифийа байн уль-Харамайан, явленная Бабом между Меккой и Мединой в ответ на вопрос, поставленный Мирзой Мухитом Кермани; послание Шерифу Мекки; книга Китаб-ур-Рух, включающая семьсот сур; сочинение Хасаил-е Сабе, в котором Баб изменил формулу азана; трактат Ресале-йе Фуру-йе, переведенный на персидский Муллой Мухаммадом Таки-йе Харати; толкование одной из сур Коусара, повлиявшее на обращение Вахида; толкование суры из Валь'Ашра в доме Имама Джумиха в Исфахане; обоснование Особой Миссии Мухаммада, написанное по просьбе Манучер-хана; второе письмо Мухаммад-шаху, в котором Баб с жаром испрашивал у шаха аудиенции, чтобы провозгласить ему истины нового Откровения и рассеять его сомнения; а также обращения из деревушки Сейах-Дехан к улеме Казвину и великому визирю Хаджи Мирзе Акаси, в котором Баб просил объяснить причину того, почему визирь так неожиданно изменил свое решение.

Не менее значительное число сочинений вышло из-под плодовитого пера Баба во время Его заключения в Махку и Чехрике. В этот же период, по всей вероятности, было создано множество посланий, в которых, как признает не кто иной, как сам Бахаулла, Баб обращался непосредственно к определенным священнослужителям во всех городах Персии, в том числе и жившим в Неджефе и Кербеле, подробно разбирая ошибки, допущенные каждым из них. Именно во время Его заточения в крепости Махку Он, по свидетельству Шейха Хасана Зунузи, девять месяцев записывающего стихи, которые диктовал Баб, явил не менее девяти толкований по всему Корану - толкований, чья судьба, к сожалению, неизвестна и одно из которых, по утверждению Самого Автора, отчасти вошло в такую знамениую книгу, как Кайум-е Асме.

В стенах той же крепости был создан Байан (Изложение) - великий кладезь законов и предписаний нового Завета, сокровищница, заключающая большую часть хлалебных упоминаний Баба и Его предсказаний о пришествии "Того, Кто явлен Богом". Не имеющая себе равных среди богословских трудов Основателя Завета; состоящая из девяти Вахидов, то есть разделов, каждый из которых включает девятнадцать глав, кроме последнего, включающего десять; несравнимый с гораздо меньшим по объему и значимости арабским Байаном, созданным в тот же период; исполняющий пророчество Мухаммада о "Юноше из Бани Хашима..., который явит новую Книгу и установит новый Закон"; не искаженная позднейшими исправлениями и вставками, которых так много во второстепенных сочинениях Баба, Книга эта, состоящая из восьми тысяч стихов и занимающая центральное место среди творений Баба, представляет не столько свод законов и предписаний для потомков, сколько хвалу Обещанному. Книга эта отменяла провозглашенные в Коране законы, касавшиеся молитв, поста, брака, развода и прав наследования, и всем своим содержанием укрепляла веру в пророческую миссию Мухаммада, так же как Пророки Ислама до Баба, отвергая Евангелие, признавали божественное происхождение Веры Христовой. Помимо этого, в ней содержится искусное и глубокое толкование понятий в священных Книгах предшествовавших Заветов - таких, как Рай, Ад, Смерть, Воскресение, Возвращение, Мера, Час, Страшный Суд и им подобных. Преднамеренно суровая в своих правилах и предписаниях, несущая совершенно новые принципы, призванные пробудить духовенство и народ от вековой спячки и нанести решающий удар по обветшавшим и продажным общественным институтам, она в ярких и смелых образах предвещала пришествие предопределенного свыше Дня - Дня, когда "Взывающий созовет всех на жестокую битву", когда Он "уничтожит все, бывшее до Него, равно как Апостол Божий уничтожил стези тех, кто являлся до Него".

В связи с этим следует отметить, что третий Вахид этой Книги содержит отрывок, который, наравне с пространными ссылками на имя Обещанного и предсказаниями о Порядке, который позже станут отожествлять с Его Откровением, достоин считаться одним из наиболее значительных среди всех писаний Баба. Вот они, Его пророческие слова: "Благо тому, кто не отвратил взор от Порядка Бахауллы и вознес благодарность Его Господу. Ибо несомнено суждено Ему явиться. Никто не в силах отменить заповедей Божиих, возвещенных в Байане". Речь идет о том самом Порядке, который Творец обетованного Откровения двадцатью годами позже, употребив то же выражение в своей книге Китаб-и-Акдас, воплотил в предсказанную Бабом Систему, утверждая, что этот "величайший Порядок" пошатнул равновесие мира и нарушил его устойчивый уклад. Ибо это - черты того самого Порядка, который, на более позднем этапе развития Веры, Центр Бахауллы и назначенный Толкователь Его учения вывели из Его Предвидений и Его Завета. Это - конструктивная основа того самого Порядка, который в Век Строительства Веры Бахауллы ревностные хранители Его Завета и избранные представители всемирной общины Бахаи устанавливают объединенными и кропотливыми усилиями. Это надстойка того самого Порядка, который, приобретая окончательно сложившийся вид после возникновения Всемирного Содружества Бахаи - этого Царствия Божия на земле - навеки, окончательно и непреложно явит себя как новый Золотой Век.

Еще по-прежнему находясь в Махку, Баб написал одну из самых своих подробных и удивительных по силе убеждения Скрижалей, обращенную к Мухаммад-шаху. Начинаясь хвалебным обращением к Богу, Его Апостолам и двенадцати Имамам; недвусмысленно утверждая божественную миссию его Автора и сверхъестественную силу Его Откровения; безукоризненное по точности стихов и преданий, которые приводятся в нем в подтверждение столь смелого высказывания; сурово обвиняющее некоторых представителей шахских властей, особенно "порочного и богомерзкого" Хусейна-хана; трогательно описывающее унижения и тяготы, которые приходилось терпеть его Автору, - этот исторический документ во многом напоминает Лоух-е Султан - Скрижаль, в сходных обстоятельствах отправленную Бахауллой из города-тюрьмы, Акки, Насир ад-Дин шаху, самое пространное из Его посланий к кому-либо из правителей.

Далаил-е Сабе - "Семь доказательств" - основной из полемических трудов Баба, явленный Им в тот же период. Замечательная по чистоте и ясности слога, восхитительная по точности определений, своеобычная по мысли, неопровержимая в своих доводах, книга эта, помимо многих иных подтверждений Его миссии, примечательна еще и тем вызовом, который Он бросает "семи властителям мира" Его времени, а также тем, как Он порицает западное духовенство, возлагая на христианских священников ответственность за то, что они отказались признать миссию Мухаммада и тем самым отвратили свою многочисленную паству от Его веры.

Когда Баб пребывал в крепости Чехрик, где Ему суждено было провести последние два года Его жизни, Он явил Лоух-е Хуруфат ("Скрижаль письмен"), посвятив ее Дайану, - Скрижаль, которую вначале превратно толковали как изложение богословских взглядов Баба, но впоследствии справедливо увидели в ней, с одной стороны объяснение тайны Мустагаса, а с другой - смутный намек на девятнадцать лет, долженствующих протечь со дня Провозглашения миссии Баба до Провозглашения Бахауллы. Именно в эти годы - мрачные годы заточения Баба, Его страданий и печальных известий о героизме мучеников Мазендарана и Нейриза - вскоре после возвращения из Тебриза Он явил обличительную Скрижаль Хаджи Мирзе Акаси. Написанное в сильных и прочувствованных выражениях, беспощадное в своем обвинительном порыве, послание это было передано в руки бестрепетного Худжата, который, как свидетельствует Бахаулла, доставил его порочному и бесчестному вельможе.

К периоду заточения в крепостях Махку и Чехрик - периоду непревзойденному по плодовитости, хотя и омраченному унижениями и скорбями, - относятся почти все писания Баба, будь то в виде предупреждений, призывов или укоряющих посланий, которые Баб, предчувствуя, что близится час Его высшей муки, почел долгом оставить как духовное завещание Тому, Кто явится Его преемником. С самого начала сознавая Свою двоякую миссию - носителя самостоятельного Откровения и Глашатая Того, Кто грядет вслед за Ним и чье Откровение превзойдет Его собственное, Он не мог удовольствоваться лишь бесконечно выходившими из-под Его пера обширными толкованиями, молитвами, заповедями, законами, наставлениями и посланиями.

Великий Завет, утверждал Он в Своих писаниях, в котором Господь еще в незапамятные времена устами всех Пророков явил Себя, ныне исполнен усилиями человечества, ожидающего нового Откровения. Теперь же его следует дополнить Меньшим Заветом, провозгласить и исполнить который Он, вместе со Своими учениками и последователями, чувствовал Себя призванным, предвещая приход Того, Кого Он называл плодом и конечной целью Своего Завета. Подобные же Заветы неизменно несет с собой каждая из предыдущих религий. Они существовали в различных формах, проявлялись более или менее явно, и всегда для выражения их использовался тайный язык, загадочные пророчества, туманные иносказания, недостоверные предания, включая отрывочные и темные места Священного Писания. Завет Баба, однако, предполагал ясное и недвусмысленное изложение, пусть и не скованное рамками одного документа. В отличие от Пророков прошлого, Чьи Заветы окутаны тайной, в отличие от Бахауллы, Чей ясно изложенный Завет вошел в специально написанное Завещание, которое Автор назвал "Книгой Моего Завета", Баб предпочел включить в текст Книги Своих Законов - персидского Байана -отрывки, одни из которых преднамеренно темны и загадочны, большинство же звучит предельно ясно и определенно, и во всех Он точно указывает дату обещанного Откровения, превозносит его блага, утверждает его непреходящий смысл, раскрывает его неограниченные возможности и преимущества и отмечает все, могущее стать препятствием на пути его признания. "Поистине он, - пишет Бахаулла о Бабе в Своей книге Китаб-и-Бади, - не уклонился от Своего долга, порицая людей и неся им Свою Весть. Ни в одном ином веке ни одно иное Свидетельство не повествовало столь подробно о Явлении, имеющем быть после Него".

Некоторых Своих учеников Баб неустанно готовил к ожиданию неминуемого нового Откровения. Других Он изустно заверял в том, что они при жизни станут Его свидетелями. Мулле Бакиру, одному из Письмен, Он, в адресованной тому скрижали, предсказал, что настает день, когда он лицом к лицу встретится с Обещанным. Другого ученика, Сайаха, Он на словах заверил в этом. Муллу Хусейна Он направил в Тегеран, уверяя, что город этот - ковчег, где сокрыт Чудодейственный Свет, равного которому не знали ни Хиджаз, ни Шираз. Куддусу, накануне последнего прощания, Он обещал, что тот сможет воочию лицезреть Грядущего -единственный Предмет их поклонения и любви. Шейху Хасану Зунузи Он, находясь в Махку, объявил, чтобы тот ехал в Кербелу, где сможет узреть обетованного Хусейна. Дайану он присвоил имя "третьего из Письмен, уверовавшего в Того, Кого вскоре явит Господь"; Азиму, в книге Китаб-и-Пандж Шан, Он также дал особое имя, провозгласив о близком пришествии Того, Кто завершит Его Откровение.

Преемника Своего Баб никогда не называл, равно как и воздерживался назначать толкователя Своего учения. Столь очевидно ясными были Его упоминания об Обещанном, столь кратким срок, отпущенный Его собственному Завету, что ни то, ни другое не представлялось необходимым. Как свидетельствует Абдул-Баха в своем "Повествовании странника", единственное, что Он предпринял, по совету Бахауллы, это назначить одного из учеников, Мирзу Йахью, лицом, которое ожидало бы появления Обещанного, таким образом давая Бахаулле возможность действовать в относительной безопасности во имя Дела, столь дорогого Его сердцу.

"Байан, - утверждает Баб в этой книге, имея в виду Обещанного, - есть, от начала до конца, кладезь всех Его качеств, сокровища Его пламени и Его света". "Если ты проникнешься Его Откровением, - заявляет Он в другом месте, - и повинуешься Ему, то познаешь плод предудрости Байана; ежели нет, то недостоин ты и упоминания перед Господом". "О люди Байана! - предупреждает Он в той же книге многих Своих последователей. - Не уподобляйтесь людям Корана, ибо, ежели поступите так, то изничтожатся плоды ваших бдений". "И да не удоитесь бремени реченного там, - властно повелевает Он, - ибо иначе удалитесь от Сути Вещей и от Владыки всего зримого и незримого". "Остерегись, говорю тебе, - значительно предостерегает Он Вахида, - иначе в день Его Откровения Вахид Байана (восемнадцать Письмен и Сам Баб) сокроет тебя от взора Его, равно как и этот Вахид - лишь творение очей Его". И далее: "О вы, паства Байанова, и все прочие, слушайте! Познайте пределы свои, ибо даже Тот, Кто есть Суть Байана, уверовал в Посланца, явленного Богом до сотворения мира. Здесь, воистину говорю я вам, благовествую перед всеми сущими в царстве земном и небесном".

"В году девятом, - обстоятельно и точно пишет Он, подразумевая обещанное Откровение, - достигнете вы всеблагой поры". "В году девятом узрите вы Бога". И далее: "Когда исполнится число Хин (68), Дело откроется вам и вы познаете его". "До истечения девятого года со дня явления Дела, - утверждает Он еще более определенно, - совлекутся покровы сущего. Все, что до сих пор вы зрели, не больше чем влажный сгусток, облеченный плотью. Будьте терпеливы, пока не узрите новой твари. Тогда скажете: "Благословен Господь, величайший из Творцов!" "Итак, жди, - обращается Он к Азиму, - пока не минует девять лет от появления Байана. Тогда воскликнешь: "Благословен Господь, всемогущий Творец!" "Будь бдителен, - наставляет Он в замечательном отрывке о девятнадцати годах, - весь срок от дня Откровения до исполнения числа Вахид (19)". "Повелитель Дня Воздаяния, - еще более точно указывает Он, явится в конце Вахида (19) и в начале года восьмидесятого (1280)". "Если же Он и явится в сей самый миг, - пишет Баб, страстно желая, чтобы, в ожидании обещанного Откровения, люди не отвернулись от Обещанного Пророка, - я сам первый вознесу Ему хвалу и преклонюсь перед Ним".

"Рассказывая о Нем, - не устает Он восхвалять Автора ожидаемого Откровения, - сподобился Я написать об этом такими словами: "Ни одно из предвосхищений Моих не способно предвосхитить Его, ни один из стихов Байана - описать Его". "Даже Сам Я всего лишь первый из слуг Его, уверовавший в Него и в Его знамения..." "Юный росток, -многозначительно утверждает Он, кроющий в себе грядущее Откровение, наделен силою, превосходящей силы, сокрытые во всем Байане". И далее: "Весь Байан есть не более чем единый листок в многолиственной кроне Его Райского Древа". "Лучше будет вам, - сходным образом уверяет Он, -прочитать один лишь стих Того, Кого явит Господь, чем переписать весь Байан, ибо наступит День, когда и весь Байан не спасет вас, но одним лишь Его стихом спасетесь". "Ныне Байан подобен младой поросли, и лишь начинает приоткрываться величие Того, в Ком явит Господь все свое совершенство". "Слава Байана есть лишь отблеск славы Того, Кого явит Господь". "Явленное в Байане не более чем кольцо на руке Моей, Я же сам, истинно говорю, есть не более чем кольцо на руке Того, Кого явит Господь... И волен Он поступать с кольцом, как Ему то заблагорассудится, согласно воле Его. Поистине, нет Высшей помощи, чем Его, в Напастях и Нужде". "Воплощенной Твердости, - говорит Он далее, отвечая Вахиду и одному из Письмен Живущего, который вопрошал Его об Обещанном, - стыдно Ему искать подтверждений явления Своего... воплощенному Свидетельству стыдно искать свидетельств явления Своего". И более того, обращаясь все к тому же Вахиду, Он уверяет: "Знай Я, что в День Его явления вы не признаете Его, то отрекся бы от вас... Но если бы сказали Мне, что чуждый Моей Веры христианин уверовал в Него, то принял бы того в Свое сердце и, как зеницу ока, оберегал бы того".

И вот, наконец, проникновенно взывает Он к Богу: "Будь же Ты свидетелем того, как, чрез эту Книгу, установил я Завет со всем сущим о признании Того, Кто будет явлен волей Твоей, ибо Завет о Моем призвании уже дан. И не может быть свидетеля могущественней, чем Ты, и те, кто уверовал в знамения Твои". "Воистину и я не уклонился от своего долга, укоряя и наставляя этих людей, - вновь свидетельствует Его перо... - Если же в день Его Откровения всяк из людей поспешит признать Его, то возликую всею душою Своей, - так, словно бы узрел, что достигли они вершины своего бытия... Если же нет, то пребуду в печали. Поелику всеми силами старался Я подвигнуть людей. Неужто и после того станут они упорствовать в своей слепоте?"

Как мы видим, за последние три, наиболее богатых событиями года служения Баба не только была публично и официально провозглашена Его миссия, но и с неслыханной быстротой стали распространяться Его вдохновленные свыше писания, включая явленные Им основные законы Его Учения, а также установленный Им Малый Завет, призванный обеспечить единство в рядах Его последователей и проложить путь пришествию несравненно более могущественного Откровения. Именно в этот период, в первые дни Его заключения в крепости Чехрик, самостоятельность новой Веры была открыто признана и утверждена Его учениками. Законы, лежащие в основе нового Учения, его Автор явил в крепости-тюрьме высоко в горах Азербайджана, самому же Учению теперь предстояло быть провозглашенным на всеобщем сходе Его последователей в долинах на границе с Мазендараном.

Бахаулла, путем переписки поддерживавший постоянную и тесную связь с Бабом и Сам руководивший многосторонней деятельностью Его соратников, теперь ненавязчиво, но умело председательствовал на этом собрании и направлял его ход. Куддус, которого считали представителем консервативных сил внутри Движения, следуя заранее разработанному плану, всячески старался избежать волнений и беспорядков, которые, несомненно, должен был вызвать подобный сход, и в этом смысле противостоял крайним взглядам пылкой Тахиры. Основная цель собрания состояла в том, чтобы осуществить откровения Байана, раз и навсегда, полностью и невзирая на драматические последствия, порвав с прошлым -его укладом, его духовенством, его преданиями и обрядами. Вторая цель состояла в том, чтобы изыскать средства к освобождению Баба из мрачной крепости Чехрик. Первому с самого начала предопределено было сбыться; второе было изначально обречено.

Столь дерзкое, бросавшее вызов всему обществу и получившее столь громкий отзвук событие разыгралось в деревушке Бедашт, где Бахаулла взял внаем три окруженных замечательными садами усадьбы, одна из которых предназначалась Куддусу, другая Тахире, третью же он оставил для себя. Восемьдесят один человек - ученики Баба, собравшиеся в Бедашт из разных провинций, гостили здесь у Него с первого до последнего дня. Каждые двадцать два дня Он являл Скрижаль, которую потом читали вслух при общем стечении верующих. Каждого из них Он нарек новым именем, причем имя это так или иначе выявляло природу того, кому оно присваивалось. Сам Он отныне стал именоваться Баха. Последнему из Письмен дано было имя Куддус, а Куррат уль-Айн назвали Тахирой. Под этими же именами и обращался к ним впоследствии Баб в Своих Скрижалях.

Не кто иной, как Сам Бахаулла, настойчиво, неуклонно, хотя и нечувствительно, направлял ход этого памятного события, и Он же довел собрание до его исполненного драматизма финала. Однажды, когда недуг приковал Его к постели, Тахира, на которую смотрели как на символ чистоты и незапятнанности, как на живое воплощение Божественной Фатимы, неожиданно явилась пред Ним и перед прочими собравшимися единоверцами в богатых украшениях, но без чадры и, сев по правую руку от насмерть перепуганного, разъяренного Куддуса, со страстной речью на устах разорвала покров, скрывающий святыню Ислама, и, словно боевой клич, провозгласила пришествие нового Завета. Впечатление оказалось ошеломительным. Она, сама чистота, она, которую почти боготворили, настолько, что даже смотреть на ее тень считалось предосудительным и зазорным, на мгновение предстала в глазах возмущенных и растерянных зрителей обесчещенной, опозорившей свою Веру и запятнавшей бессметный лик Той, Которую она воплощала. Страх, гнев, изумление потрясли всех до глубины души и лишили дара речи. Абд уль-Халик Исфахани в ужасе и смятении перерезал себе горло. Весь в крови, вне себя от неистовства, он закрылся руками, лишь бы только не видеть лица Тахиры. Некоторые покинули собрание, отрекшись от Веры. Остальные, с искаженными лицами, не в силах вымолвить ни слова, стояли перед молодой женщиной. И почти все, наверное, чувствуя, как земля уходит у них из-под ног, вспоминали исламское предание, по которому Фатима должна явиться без чадры на мосту Сират в Судный день. Взбешенный Куддус, казалось, только выжидает момент, чтобы поразить Тахиру саблей, которая была у него в руках.

Без тени смущения, с радостной улыбкой на лице, Тахира спокойно поднялась с места и, ни минуты не медля, обратилась к оставшимся в комнате со словами, поразительно напоминавшими язык Корана, и закончила свою горячую и искусную речь, с твердостию заявив: "Я есмь Слово, исходящее из уст Каима, Слово, от которого ниспадут венцы и пошатнутся троны". Затем она предложила всем обнять друг друга и отпраздновать столь великое событие.

В тот памятный день раздался "трубный глас", о котором говорится в Коране, "вострубили рога", и час "Великого переворота" пробил. В дни, непосредственно последовавшие за столь поразительным разрывом с освященными веками традициями Ислама, произошел поистине переворот во взглядах, обычаях, привычках и самой манере отношения к божеству тех, кто еще вчера были истовыми и набожными приверженцами Закона Мухаммада. Каким бы бурным ни было Собрание с первого до последнего дня, сколь плачевным бы ни было отречение тех немногих, что отказались поддержать отмену основных положений исламской Веры, - цель его оказалась полностью и с честью достигнутой. Всего лишь четыре года прошло с того дня, когда Автор Откровения Баба провозгласил Сою миссию Мулле Хусейну в своем уединенном доме в Ширазе. Три года спустя после этого провозглашения, заключенный в стенах крепости-тюрьмы Махку, Он диктовал своим доверенным, преданным Ему ученикам заповеди, легшие в основу Его Откровения. Еще годом позже Его последователи, под действенным руководством их соратника, Бахауллы, собравшись вместе в деревушке Бедашт, отвергли Закон Корана, упразднив как данные свыше, так и созданные людьми установления и заповеди Веры Мухаммада и сбросив оковы устаревшего порядка. Почти сразу же после этого Сам Баб, по-прежнему пребывая в заточении, отстаивал действия Своих учеников, официально и категорически заявляя о грядущем Каиме в присутствии престолонаследника глав общины шейхитов и самых крупных церковных иерархов, собравшихся в столице Азербайджана.

Чуть менее четырех лет прошло с момента появления на свет Откровения Баба, когда прозвучал трубный глас, возвещая об официальном конце старого и об открытии нового Завета. Это поворотное событие в истории мировой религии произошло тихо, без излишней помпы. Сопутствовавшая ему скромная, непритязательная обстановка по сути несоизмерима со столь внезапным и полным разрывом с темными, ополчившимися на все новое силами фанатизма, религиозной нетерпимости и суеверия. В Бедаште собралась всего лишь горстка мужчин и одна женщина, в большинстве своем вышедшие из той самой среды, против которой они теперь восстали, и, за немногими исключениями, не обладавшие ни богатым состоянием, ни авторитетом, ни властью. Предводителем этого маленького воинства тоже был изгой - узник, плененный своими врагами. Полем битвы стала крошечная деревушка, одна из многих деревушек бедаштской равнины на границе с Мазендараном. Глашатаем была одинокая женщина, наиблагороднейшая из всех женщин, вошедших в историю новой Веры, та, которую даже некоторые из ее единоверцев сочли еретичкой. Провозглашенный ею клич стал смертным приговором насчитывающей тысячу двести лет истории древнего Ислама.

Двадцатью годами позже вновь прозвучал трубный глас, возвещая о появлении законов еще одного Завета, который ускорил процесс распада одряхлевшего, хотя и богоданного Закона, а в более поздние времена, набирая силы, привел к отмене канонического закона шариата в Турции, к упразднению законов шиитского ислама в Персии, ближе к нашим дням он же содействовал предсказанному в Китаб-и-Акдасе разложению законов суннитского ислама в Египте, проложил путь к признанию Системы в Святой Земле, и ему же суждено увенчаться секуляризацией мусульманских государств, всемирным признанием Закона Бахауллы и его воцарением в сердцах всех людей, всего мусульманского мира.

Заточение Баба в далеком уголке Азербайджана, увековеченное тем, что происходило на собрании Его последователей, в Бедаште, и сопровождаемое такими важными событиями, как публичное провозглашение Его миссии, определение законов Его Проповеди и установление Его Завета, - приобрело дополнительное значение благодаря страшным потрясениям, проистекшим как вследствие действий Его учеников, так и их противников. Волнения, происходившие по мере того, как годы заточения подходили к концу и близился день мученической смерти Самого Баба, вызвали такой всплеск героизма со стороны Его последователей и такую жестокость со стороны Его врагов, равных которым не было видано за первые три года Его служения. И действительно, этот короткий, хотя и самый бурный период с полным правом можно рассматривать как наикровавейший и наиболее драматичный за весь Героический Век Эры Бахаи.

События огромной важности, связанные с заточением Баба в Махку и Чехрике, стали поистине наивысшей точкой в истории Его Откровения и не могли не разжечь с невиданной дотоле силой как пылкие чувства Его приверженцев, так и ярость Его врагов. Столь отвратительной в своем коварстве и жестокости была волна новых гонений, что подобное не пришло бы в голову даже Хусейну-хану или самому Хаджи Мирзе Акаси, но и сопутствовавшие проявления героизма не имели себе равных со времен первых вспышек воодушевления, вызванных рождением новой Веры в Исфахане и Ширазе. Этот период отмечен непрестанными и беспрецендентными потрясениями, которые с удивительной быстротой убрали со сцены главных поборников едва успевшей зародиться Веры, достигли пика, уничтожив ее Творца, а вслед за ним и почти всех ее видных сторонников, за единственным лишь исключением Того, Кому в самый черный час волей неисповедимого Провидения была доверена двойная задача - спасти уцелевшие остатки Веры от полного истребления и выступить со словом Завета, которому суждено было превзойти явленный до него.

Публичное принятие Бабом полномочий обетованного Каима, сделанное столь вызывающим тоном и в столь драматических обстоятельствах, передважным собранием самых видных шиитских священнослужителей, могущественных, завистливых, встревоженных и враждебных, стало толчком, который вызвал настоящую лавину бедствий, обрушившихся на Веру и тех людей, среди которых она родилась. Ярким огнем разгорелся жар, полыхавший в душах рассеянных по стране учеников Баба, и без того ожесточенных безжалостным пленением их Вождя, а теперь еще более распаленных вдохновенными излияниями, что выходили из-под Его пера и постоянно взывали к ним из места, где Он томился. Результатом их стали долгие, горячие споры, вспыхивавшие то здесь, то там по всем уголкам страны, на базарах, в мечетях, медресе и других местах стечения народа, соответственно углубляя раскол, произошедший в обществе. В столь опасный час Мухаммад-шах угасал под бременем одолевавших его недугов. Вставший у руля государственной власти, ограниченный и недальновидный Хаджи Мирза Акаси проявлял колебания и нерешительность, усугублявшиеся по мере того, как возрастал груз возложенной на него ответственности. С одной стороны, он склонялся к тому, чтобы поддержать решение, которое вынесли улемы, с другой - к тому, чтобы осудить их агрессивность и не вверяться им вполне; и наконец, он в любую минуту готов был впасть в мистицизм и, погрузившись в свои мечтанья, окончательно утратить представление о грозящей ему беде.

Подобное небрежение делами внутри государства вдохновило священников, которые с высоты своих кафедр неустанно рассылали сочащиеся ядом анафемы в адрес ненавистных им еретиков, и громогласно призывая своих суеверных прихожан вооружаться против сторонников нового учения, бесчестить их жен, грабить их имущество и не оставлять в покое их детей. "Каких еще новых знамений и чудес, - вопияли они перед жадно внимавшими им толпами, - должны мы ожидать перед пришествием Каима? Что говорится в Коране о Большом и Малом Сокрытии? О городах Джабулка и Джабулса? Как следует нам теперь понимать высказывания Хусейна ибн Руха и как толковать истинные предания, исходящие от Ибн Мехрийара? Где они, Люди Сокрытого Имама, которые за неделю могут обойти всю землю? Что нам думать теперь о завоевании подлунного мира, пределов западных и восточных, которое должен осуществить Каим после Своего пришествия? Где он, одноглазый Антихрист и осел, верхом на котором он должен явиться? Где Суфьян и его владения?" "Неужели мы должны теперь, - настойчиво твердили они, - ни во что не ставить бесчисленные и достоверные предания, оставленные нам нашими святыми Имамами, или уж лучше огнем и мечом истребить поганую ересь, нагло осмелившуюся поднять голову на нашей земле?"

Всем этим, позорящим их речам, угрозам и поношениям ученые и отважные поборники столь превратно истолкованной Веры, следуя примеру своего Вождя, решительно противопоставляли трактаты, толкования и опровержения, написанные с прилежанием, ясным, красноречивым и убедительным слогом, полные неопровержимых доводов и свидетельств, утверждая, что веруют в пророческую миссию Мухаммада, законность Имамов, духовный авторитет Сахиб уз-Замана, Повелителя Времени, искусно объясняли темные, преднамеренно аллегорические и туманные предания, стихи и пророчества Священного Писания Ислама и вдобавок, подтверждая свою точку зрения, приводили в пример кротость и очевидную беззащитность Имама Хусейна, которого, несмотря на его поражение, крушение его планов и мученическую позорную казнь, их идейные противники восхваляли как истинное воплощение и несравненное олицетворение всепобеждающего Божиего могущества и власти.

Этот жестокий, охвативший весь народ раздор принял угрожающие размеры, когда Мухаммад-шах, вконец сломленный своей болезнью, умер, а его смерть, в свою очередь, ускорила падение его фаворита, всемогущего министра Хаджи Мирзы Акаси, который вскоре лишившись всех накопленных им сокровищ, впал в немилость, был изгнан из столицы и нашел прибежище в Кербеле. Его место на троне занял семнадцатилетний Насир ад-Дин Мирза, а права управления перешли к бездушному и жестокосердному Эмиру Низаму, Мирзе Таки-хану, и он, даже не посоветовавшись с прочими министрами, отдал приказ о том, чтобы несчастных последователей Баба подвергли незамедлительному и примерному наказанию. Губернаторы, мировые судьи и прочие гражданские чины, в атмосфере чудовищной, безудержной клеветы, подстрекаемые духовенством, которым руководила прежде всего жажда наживы, соперничали между собой, каждый в своей сфере, преследуя и возводя разного рода наветы на приверженцев объявленной вне закона Веры. Впервые за историю Веры была развернута планомерная кампания преследований, в которой объединились духовные и светские власти - кампания, приведшая к заточению Бахауллы в страшную темницу Сейах Чаль в Тегеране и Его последующему изгнанию в Ирак. Правительство, священники и народ поднялись как один, чтобы раз и навсегда покончить с общим врагом. Немногочисленных, рассеянных по далеким провинциям последователей преследуемого Движения везде настигал безжалостный меч их врагов; в больших же городах, где успели сложиться крупные общины, принимались меры самообороны, которые, однако, будучи превратно истолкованы хитрым и коварным противником, служили лишь к усилению враждебности со стороны властей и умножали насилие со стороны гонителей. На востоке, в форте шейха Табарси, на юге, в Нейризе, на западе, в Зенджане, и в самой столице лилась кровь, творилась резня, проводились осады, совершались акты публичного вероломства, запятнавшие страницы истории и показавшие всю развращенность гордого, хотя и впавшего в ничтожество народа.

Отважные действия Муллы Хусейна, который, по повелению Баба, надел зеленую чалму, присланную ему Самим Учителем, который поднял Черное Знамя, что, в соответствии с пророчествами Мухаммада, должно было возвестить о сошествии наместника Божия на землю, который, сев на своего боевого коня, во главе двухсот двух своих соратников выступил на помощь находившемуся в Джезире-йе Хазре (Зеленеющем острове) Куддусу, - отважные действия его послужили сигналом к началу схватки, отзвуки которой отозвались по всей стране. Сражение длилось целых одиннадцать месяцев. Ареной борьбы стали мазендаранские леса. Ее героями - лучшие из учеников Баба. В числе жертв оказалась по меньшей мере половина Письмен Живущего, включая Куддуса и Муллу Хусейна -соответственно первого и последнего среди них. Руководящей силой, которая незримо поддерживала эту борьбу, было не что иное, как мысль Самого Бахауллы, а вызвана она была открытым намерением глашатаев нового Века с подобающим мужеством возвестить о его приходе и столь же непреклонным решением, в случае, если слов убеждения окажется недостаточно, защищаться и оказать достойное сопротивление злонамеренным и безрассудным вылазкам и нападкам. Она яснее ясного показала, на что способен неукротимый дух горстки из трехсот тринадцати необученных, плохо вооруженных, но опьяненных Божественной благодатью молодых людей, по большей части ведших затворническую жизнь в учебных заведениях и монастырях, когда они вынуждены обороняться против хорошо обученного, прекрасно вооруженного войска, которое поддерживает почти весь народ, благословляет духовенство, которое возглавляет принц королевской крови, за которым стоят ресурсы всего государства, которое вдохновляет его государь и подбадривают непрестанными советами исполненные решимости всемогущие министры. Завершилась же она гнусным предательством, за которым последовала кровавая резня, запятнавшая тех, кто ее творил, несмываемым, вечным позором, окружавшая ее жертв нимбом неувядаемой славы и породившая первые ростки того, что позже расцвело охватившей весь мир сетью административных учреждений - и что в конце концов принесет золотой плод в виде всемирного искупительного Порядка.

Не стоит пытаться, хотя бы и в краткой форме, описать этот трагический эпизод, как бы серьезны ни были его последствия и как бы ни пытались исказить его враждебно настроенные историки и летописцы. Беглого взгляда, брошенного на его наиболее яркие подробности, будет вполне достаточно. Вспоминая события этой великой трагедии, мы ясно увидим стойкость, бесстрашие, дисциплину и находчивость ее героев, столь отличную от низости, коварства, распущенности и беспорядка, которые царили в рядах их противников. Мы увидим также величайшее терпение и благородное самообладание, проявленные одним из ее главных героев, неустрашимым Муллой Хусейном, который упорно отказывался обнажать свою саблю, когда вооруженная злобная толпа, выкрикивая грязные оскорбления, собралась на расстоянии фарсаха от Барфуруша, чтобы преградить ему путь, и смертельно ранила семерых из его ни в чем не повинных верных товарищей. Мы преисполняемся восхищением при виде стойкости в вере, которую выказал тот же Мулла Хусейн, приняв решение по-прежнему произносить азан во время осады караван-сарая в Сабземейдане, хотя трое из его товарищей, один за другим поднимавшихся на крышу с явным намерением соблюсти священный обычай, были сражены вражескими пулями. Мы дивимся духу самоотречения, который руководил этими жестоко гонимыми страдальцами, заставляя их не трогать имущество, брошенное бегущим врагом; который побудил их оставить также все, принадлежавшее им самим, сохранив при себе лишь боевых коней и сабли; который заставил отца Бади, одного из членов этого доблестного братства, не колеблясь швырнуть в придорожную канаву суму с бирюзой, которую он привез с копей своего отца в Нишапуре; повинуясь которому, Мирза Мухаммад Таки Джувайни расстался с золотом и серебром, стоившими примерно столько же; который, наконец, подвиг членов того же братства с презрением пройти мимо и даже не коснуться дорогого убранства и отделанных золотом и серебром сундуков, брошенных в своем шатре постыдно и стремительно бежавшим из своего лагеря, вконец потерявшим самообладание принцем Махди Кули Мирзой, командующим мазендаранской армией и братом Мухаммад-шаха. Невозможно переоценить ту страстную искренность, с какой Мулла Хусейн взывал к принцу, официально и определенно заверяя его, что ни он сам и никто из его сторонников не покушается на власть шаха и не стремится подорвать основы его государства. Невозможно без презрения взирать на то, как гнусный, подлый, буйный, жестокий и не терпящий неповиновения Саид уль-Улама, встревоженный приближением сторонников Баба, вне себя от исступления, сорвал с головы чалму, швырнул ее оземь и, разорвав на груди одежды, перед огромной толпой народа, мужчин и женщин, стеная об опасности, грозящей Исламу, призвал всех безотлагательно браться за оружие и уничтожить кучку приближающихся разбойников. Мы дивимся поистине нечеловеческой силе, с какой Мулла Хусейн, несмотря на хрупкое сложение и усталость, поразил предательски укрывшегося за деревом врага, одним ударом рассекши надвое и дерево, и самого человека, и даже его мушкет. Нас глубоко трогает сцена прибытия в форт Бахауллы, неописуемая радость, с какой встретил Его Мулла Хусейн, почетный прием, оказанный Ему Его сотоварищами, то, как Он осматривал укрепления, на скорую руку возведенные ими, совет, который Он дал им и который привел к чудодейственному освобождению Куддуса, то, как неотступно сопутствовал Он защитникам форта, содействуя им во всех их героических деяниях с начала осады вплоть до окончательного его падения. Нас изумляет самообладание и дальновидность того же Куддуса, уверенность, которую он внушил своим появлением, его неистощимая изобритательность, пылкая радость, с которой осажденные, на утренней заре и в вечерние часы слушали напевный голос, читающий стихи знаменитого толкования Сад Самада, которому Куддус, еще находясь в Сари, посвятил трактат, по объему трижды превосходящий сам Коран, а затем, невзирая на беспорядочные и шумные атаки противника и лишения, разделяемые им с его товарищами, и далее осветил и развил эту тему, добавив к уже написанным стихам еще столько же. С сердечным трепетом вспоминаем мы тот момент, когда с криком "На коней, герои Господа!" Мулла Хусейн во главе своих двухсот двух изнуренных осадой товарищей, вместе с Куддусом, выступил еще до рассвета из ворот форта и с кличем "О Сахиб уз-Заман!" во весь опор ринулся на укрепленный пункт, занимаемый принцем, ворвался в его покои, обнаружив, что принц в смятении, спустившись через заднее окно в крепостной ров и даже не обувшись, бежал, бросив свое в беспорядке отступающее войско. С болезненной ясностью представляется нам тот последний день в земной жизни Муллы Хусейна, когда вскоре после полуночи, совершив омовение, он надел новое платье и зеленую чалму Баба, сел верхом на своего боевого коня, приказал открыть ворота форта, выехал впереди своих трехсот тринадцати товарищей и, громко восклицая "О Сахиб уз-Заман!", взял одно за другим семь возведенных врагом укреплений, пленил всех до единого их защитников и, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, быстро обратил в бегство оставшихся, но в этот момент меч его внезапно запутался в веревках, которыми крепилась одна из палаток, и, прежде чем он успел освободить его, коварный Аббас Кули-хан Лариджани, укрывшийся в ветвях росшего рядом дерева, поразил его пулей в грудь. Мы готовы рукоплескать бесподобному мужеству, которое проявили в последовавшей за тем схватке девятнадцать твердых духом бабидов, когда расположили свой командный пункт в самой середине неприятельского лагеря, в окружении двух пехотных и кавалерийских полков, и произвели такое смятение в рядах врага, что один из военачальников, тот самый Аббас Кули"хан, упал с лошади и, позабыв о болтавшемся в стремени сапоге, как безумный бросился к принцу, дабы признаться ему в своем позорном поражении. И как можем мы позабыть о той несравненной стойкости, с какой эти герои вынесли груз обрушившихся на них суровых испытаний, сначала вынужденные питаться мясом павших лошадей, трупы которых они подбирали на поле сражения, затем - травой, которую собирали они в близлежащих полях, как только противник давал им хоть малейшую передышку; когда, еще позже, они были вынуждены есть древесную кору и кожу своих седел, ремней, ножен и сапог; когда на протяжении восемнадцати дней у них было ровно столько воды, что они могли выпивать лишь по глотку каждое утро; когда пушечные обстрелы заставили их выкопать на территории форта подземные ходы, где, в грязи и слякоти, в расползающейся от скорости одежде, на останках костей они вынуждены были ютиться, и когда, наконец, терзаемые муками голода, они, как свидетельствует один из современников и очевидцев, закололи лошадь своего боготворимого Вождя, Муллы Хусейна, разрезали тушу на куски, истолкли кости и, смешав их с гниющим, разлагающимся мясом, жадно поедали это месиво.

Нельзя не упомянуть и о гнусном предательстве, в которому в конце концов прибег бессильный и полностью утративший доверие к себе принц, о том, как он нарушил свою нерушимую клятву, скрепленную его собственной печатью и написанную на полях первой суры Корана. Клянясь этой священной Книгой и своей честью, принц заверял, что все защитники форта будут отпущены на свободу, что никто из жителей окрестных сел не тронет их, и он сам, за собственный счет, устроит их возвращение домой. И наконец, вспомним последнюю сцену этой мрачной трагедии, когда, из-за того, что принц нарушил торжественно данное им слово, часть поддавшихся на уловку товарищей Куддуса согнали во вражеский лагерь, отобрали у них все имущество и прордали в рабство, а других либо зарубили саблями офицеры, либо растерзала толпа; одних привязывали к деревьям и безжалостно расстреливали, других казнили, выстрелив ими из пушей; бабидов сжигали заживо, вспарывали им животы, а отрубленные головы насаживали на пики. Их любимый вождь, Куддус, был позорно предан струсившим принцем в руки исполненного сатанинской злобы Саида уль-Улемы; неустанно подстрекаемая им толпа сорвала с жертвы одежду, с ног до головы заковала в цепи и в таком виде провела по улицам Барфуруша; грубые простолюдинки осыпали его оскорблениями и проклятиями, плевали в него, тело его кромсали ножами и топорами, а изуродованные останки бросили в огонь.

За этим волнующим эпизодом, прославившим защитников Веры и запятнавшим их врагов, - эпизодом, который следует рассматривать как редкое явление в современной истории, вскорости последовали волнения, поразительно сходные с ним в своих основных чертах. На этот раз сценой ужасающих по своей жестокости событий стала провинция Фарс, расположенная к югу от Мазендарана, недалеко от города, где впервые забрезжил свет Веры. Тяжкие испытания яростным, неистовым ураганом обрушились на жителей Нейриза и его окрестностей. Основные события новой вспышки изуверства и насилия рзыгрались вокруг форта Хадже, поблизости от квартала Ченар Сухте, где кипели страсти. Главным героем, который возвысился над своими соратниками, сражался с удивительной доблестью и пал жертвой всепожирающего пламени, был не кто иной, как "единственный и несравненный среди людей своего времени", широко прославившийся Сейид Йахья Дараби, более известный как Вахид. Его коварных противников, которые разожгли и неустанно питали пламя народной ненависти, возглавлял подлый по натуре, фанатичный губернатор Нейриза Зейн уль-Абедин-хан, споспешествуемый Абдуллой-ханом, Шуха уль-Мульком, и поддерживаемый принцем Фирузом Мирзой, правителем Шираза. Гораздо более скоротечные, чем волнения в Мазендаране, продлившиеся одиннадцать месяцев волнения в Нейризе под конец явили миру не меньшие зверства и унесли не меньшее число жизней. Вновь небольшой отряд верующих, ни в чем не повинных, чтущих закон, миролюбивых, хотя и наделенных пылким и неукротимым духом, на этот раз в основном необученных юношей и мужчин преклонного возраста, был застигнут врасплох, окружен и подвергся беспрерывным нападениям превосходящих сил безжалостного и умелого врача, многочисленного, набранного из крепких мужчин войска, которое, несмотря на выучку, соответствующее вооружение и постоянно поступавшее подкрепление, оказалось бессильно сломить дух своих противников.

Началом новых беспорядков стали высказывания сторонников Веры, столь же отважные и страстные, проявления религиозного воодушевления столь же пылкие и драматичные, как те, что предшествовали волнениям в Мазендаране. И здесь народ подстрекало к ним неиствующее, не желающее идти ни на какие уступки духовенство. И здесь они сопровождались сходными всплесками слепого религиозного фанатизма. И здесь их вызвали похожие акты неприкрытой вражды как со стороны священников, так и со стороны толпы. И здесь они выявили сходство целей, вдохновлялись тем же духом и достигли таких же высот превосходящего обычные человеческие силы героизма, стойкости, мужества и самоотречения. И здесь они обнаружили коварный сговор светских и духовных властей, строивших планы с расчетом ниспровергнуть и уничтожить общего врага. И здесь им предшествовали твердые и определенные заявления бабидов о том, что они не имеют ни малейшего намерения вмешиваться в принятое на территории страны гражданское законодательство или подрывать законную власть государя. И здесь они дали не менее убедительные свидетельства сдержанности и самообладания, проявленных жертвами перед лицом безжалостных и необоснованных нападок со стороны их гонителей. И здесь, приближаясь к наивысшей точке, они поражают трусостью, отсутствием дисциплины и полным разложением морально обанкротившегося врага. И здесь, к концу, они отмечены гнусным, постыдным предательством. И здесь они завершились страшной резней, за которой последовали неисчислимые горести и беды. И здесь они поставили кровавую точку, на этот раз в судьбе Вахида, которого привязали за его зеленую чалму - знак благородного происхождения - к хвосту лошади и так, позоря и бесчестя, проволокли по городским улицам, после чего отсекли ему голову и, набив ее соломой, послали как боевой трофей ликующему принцу в Шираз, между тем как тело его бросили на поругание разъяренным женщинам Нейриза, которые, опьяненные кровожадной радостью, под крики торжествующих победителей, плясали вокруг него в грохоте барабанов и цимбал. И здесь последствия их были поистине ужасны: пять тысяч специально отряженных для этой цели человек с неслыханной свирепостью обрушились на беззащитных бабидов, которых лишали имущества, чьи дома разрушали, чью цитадель сожгли дотла, чьих взятых под стражу жен и детей, раздев догола и усадив верхом на ослов, мулов и верблюдов, возили сквозь ряды насажденных на пики и копья голов их отцов, братьев, сыновей и мужей, которых до того жгли каленым железом, вырывали ногти, засекали до смерти, вколачивали им в руки и ноги гвозди. вдевали в нос кольца и водили по улицам напоказ глумящейся, разъяренной толпе.

Не успели утихнуть эти, столь кровопролитные волнения, как еще более страшная, разрушительная гроза обрушилась на Зенджан и близлежащие села. Непревзойденный как по длительности, так и по числу унесенных им жизней, буйный смерч пронесся над западом Персии, заставив Муллу Мухаммада Али Зенджани, известного под именем Худжат, одного из самых видных, самых деятельных приверженцев Веры, вместе с тысячью восемьюстами его соратниками, до дна испить чашу мук и страданий, и еще явственнее обозначил непреодолимую пропасть, разверзшуюся между глашатаем юной Веры и гражданскими и духовными представителями старого, пошатнувшегося Порядка. Главную ответственность за трагедию Зенджана несут завистливый и лицемерный Эмир Арслан-хан, Мадж уд-Доуле, приходившийся дядей по материнской линии Насир ад-Дин-шаху, и его помощники Садр уд-Доуле Исфахани и Мухаммад-хан, Эмир Туман, которым, с одной стороны, оказывал постоянную и существенную военную поддержку Эмир Низам и которых не уставало вдохновлять и морально поддерживать зенджанское духовенство. Подмостками, на которых разыгралось героическое действо, сценой жестких страданий и мишенью накатывавшихся одна за другой яростных атак стал форт Али Мардан-хана, где одновременно укрылось более трех тысяч бабидов - мужчин, женщин и детей, рассказ о гибели которых затмевает все случившееся на протяжении последнего столетия.

Даже краткого упоминания основных событий этой печальной истории, раскрывшей безграничные возможности юной Веры, будет достаточно, чтобы показать ее исключительный характер. Патетические сцены, последовавшие за разделением жителей Зенджана на два враждебных лагеря вследствие приказа губернатора - приказа, во всеуслышание возвещенного глашатаем и разорвавшего мирские связи во имя высшей власти; неоднократные увещевания, с которыми Худжат обращался к осажденным, призывая их воздерживаться от агрессии и насилия; произнесенные им по поводу мазендаранской трагедии слова о том, что победить можно лишь принеся себя в жертву Делу Сахиб уз-Замана, и его заявление о неизменном намерении его товарищей верно служить своему государю и быть благожелательным к своему народу; поразительное бесстрашие, с которым соратники Худжата отражали яростные атаки войск Садр уд-Доуле, вынужденного в конце концов признать свое позорное поражение, впавшего в немилость при шахском дворе и лишенного чина; презрение, с каким защитники форта выслушивали призывы глашатая, склонявшего их, от имени взбешенного врага, отречься от Дела и прельщавшего их великодушными предложениями и обещаниями от лица государя; неистощимая энергия и невероятная отвага Зейнаб, деревенской девушки, сжигаемой непреодолимым желанием разделить участь защитников форта, Зейнаб, которая, переодевшись в мужское платье, обрезала свои длинные косы, опоясалась саблей и с кличем "О Сахиб уз-Заман!" стремглав преследовала бегущего врага, которая, невзирая на голод и бессонные ночи, пять месяцев продолжала оставаться в самой гуще событий, подбадривая и оказывая помощь своим соратникам-мужчинам; шумное волнение, охватившее осажденных, когда они вслух читали пять предписанных Бабом обращений к Всевышнему в тот самый вечер, когда наставления Учителя были им доставлены, - волнение, которое ускорило смерть нескольких человек в стане врага, заставило распутствующих офицеров побросать стаканы с недопитым вином и, опрокидывая игорные столики, босиком, увлекая за собой впавших в панику солдат, бежать из стен форта, ища убежища в домах улемов - вот, пожалуй, самые яркие сцены кровавой схватки. И вновь перед ними - вопиющий контраст между царящим в правительственных войсках разбродом, постыдным разгулом и грязным сквернословием, которому предавались равно солдаты и офицеры, и духом почтительной набожности, исходившим от защитников форта, радостными гимнами и молитвами, что возносились над его стенами. Никак нельзя обойти молчанием и призыв, адресованный Худжатом и его сторонниками шаху, призыв, в котором опровергались злокозненные утверждения их врагов и вновь давались заверения в верности самому шаху и его правительству, а также - в готовности самолично предстать перед ним и заявить о непорочности их Дела; и то, как это послание было перехвачено и заменено подложными письмами, полными угроз и ругательств, которые затем переправили в Тегеран; и то, с каким воодушевлением помогали мужчинам находившиеся в форте женщины, крики радости, которыми они встречали их успехи, готовность, с какой некоторые из них, одевшись мужчинами, выходили вместе с ними к переднему краю укреплений и вставали на место павших собратьев, в то время, как другие ухаживали за больными, носили на себе тяжелые бурдюки с водой для раненых, а третьи, как, например, старые карфагенянки, обрезали свои косы и скрепляли ими ружейные приклады и обматывали дула; и подлое предательство, совершившееся в тот самый день, когда Худжат, получив написанный на полях Корана и скрепленный печатью призыв к перемирию, отправил во вражеский стан несколько своих товарищей для переговоров, но и слово клятвы не помешало коварному и злобному врагу бросить в темницу всех явившихся, включая детей, вырвать бороду у почтенного главы делегации и жестоко изувечить одного из товарищей Худжата. Кроме этого, нам вспоминается великодушие Худжата, который, горюя о внезапной потере жены и сына, тем не менее по-прежнему призывал своих сторонников проявлять самообладание и во всем положиться на волю Господню, пока сам не пал от раны, нанесенной врагом; злобная мстительность, с которой несравненно превосходящий числом и вооружением противник обрушился на своих жертв, развязав неслыханную по жестокости резню и устроив невиданный по размаху грабеж, которому без зазрения совести, себе на потеху предавались обуреваемые грабительским духом войска, алчные толпы и ненасытное духовенство. Вспоминается и то, как пленных, независимо от того, были то мужчины, женщины или дети, не обращая внимания на их истощенность и болезни, две недели сутками держали на морозе в ту на редкость студеную зиму, а толпы женщин весело плясали вокруг, плевали в лица беззащитных жертв и осыпали их самыми грязными ругательствами; дикая жестокость, с какой отдавались приказы казнить защитников форта, выстрелив ими из пушек, держать в холодной как лед, воде, жестоко сечь плетьми, окунать их головы в кипящее масло или, вымазав патокой, оставлять в снегу на медленную смерть; и наконец, невозможно позабыть о неутолимой ненависти, что побудила коварного губернатора обманом заставить семилетнего сына Худжата выдать место, где был погребен его отец, и, надругавшись над могилой, извлечь тело и отдать приказ протащить его, под звуки барабанов и труб, по улицам Зенджана, а затем три дня и три ночи подвергать неслыханным надругательствам. Эти и другие, им подобные события, вкупе с зенджанской эпопеей, которую лорд Керзон назвал "ужасающей бойней", отблеском мрачной славы, ложатся на страницы летописей Героического Века Веры Бахауллы.

Волна беспорядков, прокатившаяся в последние годы служения Баба по всем провинциям Персии, по ее восточным, южным и западным пределам, не могла не отозваться и в самом сердце страны, в ее столице. За четыре месяца до мученической смерти Баба Тегеран, в свою очередь, хотя и в меньшей степени и не при столь драматичных обстоятельствах, принял участие в кровопролитии, запятнавшем честь нации. Разыгравшиеся в этом городе трагические события лишь предвосхитили настоящую кровавую оргию, которой после казни Баба предались его жители и которая посеяла вражду и рознь даже в самых отдаленных провинциях. А начались они с приказов, отданных гневливым и жестоким Эмиром Низамом, заодно с которым действовали Махмуд-хан Калантар и некто Хусейн, один из улемов Кашана. Главными героями этой трагедии стали Семь тегеранских мучеников - выходцы из наиболее почитаемых слоев общества, сознательно отказавшиеся купить право на жизнь ценой ложного отречения, которое, под названием такийе, шиитский ислам на протяжении столетий признавал как полностью оправданное и даже похвальное средство в минуту опасности. Ни многократное и решительное заступничество высокопоставленных чинов, представлявших поприща, на которых стяжали себе известность жертвы, ни крупные суммы, которые в качестве выкупа предлагали за одного из них - благородного и невозмутимого Хаджи Мирзу Саида Али, дядю Баба по материнской линии, - богатые купцы из Шираза и Тегерана, ни горячие уговоры государственных чиновников с просьбой помиловать другого - набожного и высокоуважаемого дервиша Мирзу Курбана Али, ни вмешательство самого Эмира Низама, немало постарашегося, чтобы склонить этих отважных людей отречься от Веры, -ничто не заставило всех семерых уклониться от чаемого мученического венца. Вызывающе смелые речи, с которыми они обращались к своим гонителям; исступленная радость, охватывавшая их, когда они приближались к месту своей казни; крики ликования, которыми они встречали своих палачей; пронзительная сила стихов, которые в последние минуты произносили некоторые из них; призывы и гневные укоры, которые они бросали толпе зевак, взиравшей на них с изумлением; рвение, с которым каждый из троих, казненных последними, стремился первым принести кровавую клятву, и, наконец, жестокости, до которых опустились в кровожадном бессердечии их враги, на три дня и три ночи, оставив непогребенные тела на Сабземейдане, где тысячи считающих себя набожными и благочестивыми шиитов пинали их, плевали им в лица, осыпали ругательствами, закидывали отбросами и нечистотами, - таковы основные черты трагедии Семи тегеранских мучеников, одной из самых мрачных за первое время становления Веры Бахауллы. Стоит ли удивляться, что Баб, гнетомый лишениями и печалями в крепости Чехрик, восславил их на страницах пространного хвалебного послания, навеки запечатлевшего их верность Его Делу, и назвал их "Семью Агнцами" которые, по исламскому преданию, в Судный день дубут идти впереди Обетованного Каима и чья смерть должна предшествовать близящейся мученической кончине их истинного Пастыря.

Страшные волнения, которые нанесли ряд жестоких ударов Вере и стоили жизни большинству самых талантливых, самых дорогих и близких учеников Баба, повергли Его, как уже было сказано в несказанную печаль. Как вспоминает один из Его секретарей, Узник Чехрика полгода был не в силах ни писать, ни диктовать. Так скорбел Он, каждый день выслушивая все новые злые вести о бесконечных гонениях и преследованиях Своих талантливейших соратников, о мученической кончине осажденных в фортах и о позорном предательстве оставшихся в живых, об ужасных мучениях, которым подвергались пленники, о гнусной резне, учиненной среди мужчин, женщин и детей, и о подлом надругательстве над их бездыханными телами, что, как утверждают бывшие тогда рядом с Ним, Он в течение девяти дней отказывался встречаться с друзьями и не притрагивался к еде и питью, которые Ему предлагали. Слезы не высыхали у Него на глазах, слова глубокой тоски, вместе со стенаньями, изливались из Его раненного сердца, и целых пять с лишним месяцев, одинокий и безутешный, страдал и томился Он в своей темнице.

Почти все столпы Его юной Веры рухнули под первым же натиском урагана. Такой человек, как Куддус, которого Он увековечил, нарекши Исмуллахи ль-Ахир, что значит Последнее Имя Бога; которого Бахаулла в своей Скрижали Куллутаам торжественно именовал Нукте йе-Ухра - Конечная Суть; которого Он же, в своей другой Скрижали, поставил вторым вслед за Глашатаем Своего Откровения; которого Он, в третьей Скрижали, отождествляет с "оклеветанным Посланцем", упомянутым в Коране; которого персидский Байан восхваляет как товарища и соратника, ставшего зерцалом восьми Вахидов; чьей "беспристрастностью и искренней набожностью возгордится Господь во славе Своей"; которого Абдул-Баха нарек "Лунным Светом, указующим Путь"; чье явление предсказано в Откровении апостола Иоанна, когда Он говорит о двух "Свидетелях", на которых, когда "минует время скорбей", "снизойдет дух жизни от Господа", - Куддус в расцвете лет претерпел на Сабземейдане в Барфуруше такие муки, которые, как утверждает Бахаулла, не изведал даже Иисус в свой смертный час. Мулла Хусейн, первый из Письмен Живущего, прозванный Баб уль-Баб, что значит Врата Врат; которого именовали "Изначальным Зерцалом"; которому перо Баба посвятило хвалебные послания, молитвы и скрижали, по числу стихов трижды превосходящие Коран; которого Он называл "Возлюбленным Сердца Моего"; прах с могилы которого, как возвестило то же Перо, обладает силой, способной укреплять в скорби и лечить недуги; которому ревнуют и не перестанут ревновать до Судного Дня "существа, явившиеся в начале и в конце" Проповеди Баба; которого Китаб-и-Икан провозглашает одним из тех, кому "Господь являет свою милость, восседая на престоле вечной славы"; которому Сейид Казим выразил такое благоговейное почтение, что его ученики заподозрили, что тот, перед кем так преклоняется их учитель, и есть Сам Обещанный, - Мулла Хусейн, подобно Куддусу, едва вступив в зрелый возраст, погиб мученической смертью в форте Табарси. Вахид, объявленный в Китаб-и-Икане "единственной и несравненной личностью своей эпохи", человек обширнейших познаний, один из самых ярких приверженцев новой Веры, чьи "дарования и святость", чье "высокое постижение мудрости и наук" Баб свидетельствует о Своей Книге Дала ил-Сабе - Семь Доказательств, в сходных обстоятельствах был затянут водоворотом бурных волнений и вскоротси тоже, подобно мученикам Мазендарана, до дна испил чашу страданий. Худжат, поражающий своей отвагой, несгибаемой волей, неподражаемым своеобразием и пылкостью своей натуры, в одночасье сгорел в яростном пламени пожара, полыхавшего в Зенджане и его окрестностях. Дядю Баба по материнской линии, который с детства заменял Ему отца, заботился о Нем, поддерживал Его и оберегал Его мать и жену, словно ветвь, отсек от Его древа топор тегеранского палача. Более половины Его избранных учеников, Письмен Живущего, уже прошли до конца свой мученический путь. Оставшаяся в живых Тахира, ни на шаг не уклоняясь, мужественно шла навстречу неминуемой гибели. Трагические годы служения Баба, полные тревог, разочарований, предательств и скорбей, равно как и Его жизнь, подобно месяцу, быстро шли на ущерб. Самый бурный период Героического Века Нового Откровения стремительно приближался к своей кульминации. Чаша горьких мучений, которую пригубил Глашатай этого Откровения, была теперь полна до краев. И действительно, Он Сам уже успел предвосхитить Свою близящуюся кончину. В Китаб-и-Пандж Шане, одном из Своих последних трудов, Он косвенно дал понять, что шестой Новруз после объявления Его миссии станет последним, который Ему суждено встретить на Земле. В Своем толковании буквы Ха Он написал о том, что жаждет мученической смерти, а в Кайум уль-Асме Он пророчествует о неизбежности такого конца Своего славного пути. За сорок дней до того, как навсегда оставить Чехрик, Он даже собрал все Свои бумаги и вместе с принадлежностями для письма, Своими печатями и кольцами передал их Мулле Бахиру, одному из Письмен Живущего, которому поручил переслать их с Муллой Абдуль Каримом Казвини, по прозванию Мирза Ахмад, Бахаулле в Тегеран.

А тем временем, пока кровавые события сотрясали Мазендаран и Нейриз, великий визирь Насир ад-Дин-шаха, с тревогой взвешивая в уме значение происходящего и понимая, как может отразиться оно на его соотечественниках, правительстве и государе, лихорадочно обдумывал то роковое решение, которому суждено было не только оставить неизгладимый отпечаток на судьбах страны, но и возыметь непредсказуемые последствия для судьбы всего человечества. Карательные меры, принятые против последователей Баба - теперь он в этом не сомневался, - лишь усилили их рвение, укрепили решимость и утвердили преданность гонимой Вере. Заключение Баба в Махку и Чехрике произвело действие, противоположное тому, на которое Эмир Низам с полным основанием рассчитывал. Не на шутку встревоженный он горько проклинал рагубную терпимость своего предшественника, Хаджи Мирзы Акаси, приведшую к такому обороту дел. Он чувствовал, что следует подвергнуть более суровому, примерному наказанию то, что в его глазах было мерзкой ересью, отравлявшей гражданские и духовные установления государства. Ничто, думалось ему, не сможет так быстро и решительно пресечь смуту, как казнь Того, Кто являлся главой ненавистного учения и побудительной силой принявшего столь широкий размах движения. Зенджанская осада еще продолжалась, когда он, располагая категорическим приказом государя и действуя без ведома своих соверников и остальных министров, в свою очередь отправил принцу Хамза Мирзе, Хишмат уд-Доуле, наместнику Азербайджана, приказ казнить Баба. Боясь, что, если это достойное наказание свершится в столице, оно может привести в движение силы, ему неподвластные, великий визирь повелел перевести Узника в Тебриз и там предать смерти. Столкнувшись с решительным отказом возмущенного принца пойти на столь преступный и бесчестный поступок, Эмир Низам послал для исполнения своих приказов собственного брата, Мирзу Хасан-хана. Формальное согласие, необходимое для утверждения приговора, было незамедлительно дано главными муджтахидами Тебриза. Однако и Мулла Мухаммад Мамакани, подписавший смертный приговор Бабу в день Его допроса, и Хаджи Мирза Бакир, и Мулла Муртад Кули, в чьи дома, по распоряжению великого визиря, Жертву с позором приводили в сопровождении надзирателя, побоялись лицом к лицу встретиться со своим Противником.

Незадолго до унизительных сцен, пережитых Бабом, и вскоре после них случились два весьма значительных происшествия, проливающих свет на таинственные обстоятельства, окружающие Его первые шаги на стезе мученика. Когда надзиратель резко прервал беседу, которую Баб доверительно вел в одной из комнат казармы со Своим секретарем, и стал выгонять его, осыпая грубой бранью, Узник обратился к нему с такими словами: "До тех пор, пока Я не скажу всего, что хотел сказать, никакая земная сила не заставит Меня умолкнуть. И даже если весь мир ополчится против Меня, это не помешает Мне довести Мою речь до конца". Командира армянского полка, которому предстояло исполнить приказ, христианина по вере, Сам-хана, охваченного страхом Божьей кары и умолявшего избавить его от возложенного на него поручения, Баб заверил: "Исполняй, что тебе велено, и если намерения твои чисты, Всемогущий Господь наверняка выведет тебя из затруднения".

И Сам-хан приступил к исполнению порученного. В столб между двумя выходившими на площадь комнатами казармы вбили большой крюк. Баб и один из Его учеников, юный и набожный Мирза Мухаммад Али Зунузи, по прозванию Анис, который накануне, бросившись в ноги Учителю, умолял, чтобы тот при любом исходе позволил ему до конца оставаться с Ним, были подвешены на двух привязанных к крюку веревках. Полк выстроился в три шеренги, по двести пятьдесят человек в каждой. Шеренги должны были открывать огонь поочередно, пока не израсходуют весь запас патронов. После залпа семисот пятидесяти мушкетов облако густого дыма повисло в воздухе. Когда же дым рассеялся, десять тысяч человек, забравшихся на крыши казарм и прилегающих домов, застыли в изумлении, отказываясь верить собственным глазам.

Баб исчез! И только Его товарищи, живой и невредимый, стоял у стены, на которой они только что висели. Веревки перебило пулями. "Сейид Баб исчез!" - в один голос воскликнули пораженные зрители. Немедленно начались лихорадочные поиски. Баба, без единой царапины, обнаружили в той же комнате, где надзиратель прервал Его разговор с секретарем - Он невозмутимо продолжал беседу. "Теперь Мой разговор с Сейидом Хусейном закончен, - такими словами встретил Узник появившегося на пороге надзирателя. - Можешь делать то, что тебе приказано". Вспомнив недавнее смелое заявление Узника, потрясенный до глубины души надзиратель бежал, а впоследствии отказался от своей должности.

Также и Сам-хан, в памяти которого были еще свежи чувство изумления и ободряющие слова, с которыми обратился к нему Баб, приказал своим людям тотчас же покинуть казармы и перед уходом поклялся никогда больше, даже если это будет стоить ему жизни, не участвовать в подобных преступлениях. Заменить его вызвался Ага Джан Хамсе, командовавший полком личной охраны. У той же стены, так же подвесили Баба и Его товарища, в то время как новый полк готовился дать залп. На сей раз пули буквально изрешетили тела, едва не разнеся их в клочья, но лица остались почти нетронутыми. "О заблудшее поколение!" - таковы были последние слова Баба, которые Он произнес перед толпой зевак и стоявшими наизготовку солдатами. - Если бы вы уверовали в Меня, каждый из вас последовал бы примеру этого юноши, который стоял выше вас и с радостью пожертвовал бы жизнью на Моей стезе. Придет день, когда вы признаете Меня, но в тот день Меня уже не будет с вами".

Однако этим дело не кончилось. В тот самый миг, когда прогремели выстрелы, яростный вихрь налетел на город. До самой темноты пыль, кружась смерчем, затмевала солнечный свет и слепила глаза прохожих. "Содрогание земли", предсказанное не кем иным, как самим апостолом Иоанном в Книге Откровения, произошло в Ширазе в 1268 году хиджры и посеяло среди людей смятение, дошедшее до крайних пределов после вспышки холеры, голода и прочих бедствий. В том же году двести пятьдесят человек из полка, сменившего полк Сам-хана, вместе со своими офицерами погибли в результате ужасного землетрясения, а тремя годами позже остальные пятьсот в наказание за поднятый ими мятеж подверглись той же судьбе, что и павший от их руки Баб. Чтобы добить раненых, был дан второй залп, после чего мертвые тела, пронзенные пиками и копьями, выставили на всеобщее обозрение жителей Тебриза. Главный виновник смерти Баба, жестокосердный Эмир Низам и его брат и сообщник - оба, один за другим, умерли в течение двух лет после совершенного злодеяния.

Бабу исполнился тридцать один год, и семь лет длилось Его служение. Вечером того же дня, когда совершилась казнь Баба, девятого июля 1850 года, в двадцать восьмой день месяца Шабан 1266 года хиджры, изуродованные тела перенесли из двора казарм в ров за городскими воротами. Четырем отделениям, по десять человек в каждом, было приказано сторожить их. На следующее утро русский консул в Тебризе посетил это место и попросил сопровождавшего его художника зарисовать останки, лежавшие у края рва. Глубокой ночью последователю Баба Хаджи Сулейман-хану удалось, с помощью некоего Хаджи Аллах Йара, отнести тела погибших на шелкопрядильную фабрику, принадлежавшую одному из верующих в Милана, где затем, уже днем их уложили в специально сооруженный деревянный ящик и спрятали в надежном месте. А в это время муллы хвастливо разглагольствовали в мечетях о том, что если священные останки Чистейшего Имама не посмели тронуть ни дикие звери, ни ползучие гады, то тело этого человека будет пожрано. Как только весть о том, что останки Баба и его товарища уцелели, достигла Бахауллы, он повелел Сулейман-хану привезти их в Тегеран, где их взял к себе Имам Заде Хасан, а оттуда их перевозили в разные места, пока, наконец, следуя указаниям Абдул-Баха, не доставили в Святую Землю и торжественно, навсегда, упокоили в специально возведенном мавзолее на склоне горы Кармаль.

Так закончилась жизнь человека, которого потомки признают стоящим у слияния двух пророческих циклов - Цикла Адама, уводящего нас к самым ранним дням религиозной истории, и Цикла Бахаи, которому суждено прокладывать себе путь сквозь брезжущие дали времен на протяжении более пяти тысяч лет. День, когда эта жизнь достигла своей вершины, совпадает, как уже говорилось, с пиком самого героического периода Героического Века Откровения Бахаи. Более того, это, безусловно, самое драматичное, самое трагическое событие из всех, которыми ознаменован первый век Бахаи. И действительно, оно несопоставимо с судьбами всех других Основателей существующих ныне религий.

Столь крупное событие вряд ли могло остаться незамеченным и вызвало глубокий, пристальный интерес даже за пределами страны, где оно произошло. Живший тогда в Персии и знакомый с судьбой Баба и его учением христианский исследователь, бывший одновременно правительственным чиновником, свидетельствует:

!!!!!!!!*

* "Это один из великолепнейших образцов мужества, которые были явлены миру, и прекрасное доказательство любви, которую наш герой питал к своим согражданам. Он принес свою жизнь в жертву на алтарь человечества - ради него он пожертвовал своей душою и своим телом, ради него он вытерпел все лишения, унижения, оскорбления, муки и ради него принял смерть. Своею кровью он скрепил договор о вселенском братстве и, подобно Иисусу, жизнью заплатил за то, чтобы возвестить о приходе царства согласия, равенства и любви к ближнему". "Удивительное и не имеющее себе равных в мировой истории событие", - таково еще одно свидетельство того же ученого, касающееся обстоятельств мученической смерти Баба.

"Истинное чудо", - заявляет известный французский ориенталист. "Воистину то был Богочеловек", - такое суждение выносит знаменитый британский писатель и путешественник. "Лучшее из того, что эта страна дала миру", - уважительно отзывается о Нем видный французский публицист. "Иисус своего века..., пророк, и даже более, чем пророк", -мнение, оставленное выдающимся английским священнослужителем.

"Самое значительное религиозное движение после христианства", - так оценивает возможности Веры Баба широко известный оксфордский ученый, бывший Глава одного из оксфордских колледжей.

"Множество людей со всех концов света, - пишет Абдул-Баха, -отправилось в Персию с искренним и беззаветным желанием узнать правду о случившемся". Русский царь даже успел, по словам современника, дать своему консулу в Тебризе поручение - расследовать обстоятельства деятельности столь необычного Движения и сообщать их специальной комиссии, что, впрочем, не удалось, ввиду казни Баба. Даже в отдаленных странах Западной Европы проявился живой интерес, который стал быстро распространяться в литературных, артистических, интеллектуальных и дипломатических кругах. "Всю Европу, - пишет вышеупомянутый французский публицист, - захлестнула волна жалости и негодования... Среди литераторов моего поколения, в 1890 году в Париже, мученическая смерть Баба оставалась свежей темой для беседы, так же как и первые известия о Его казни. Мы посвящали Ему стихи. Сара Бернар договорилась с Катуллом Мендесом, что он напишет об этих событиях историческую трагедию". Русская поэтесса, участница Философского общества, Общества ориенталистов и библиофилов Санкт-Петербурга, в 1903 году опубликовала драму "Баб", которую годом позже сыграли в одном из главных театров города, а затем опубликовали в Лондоне, в Париже издали французский перевод, поэт Фидлер перевел ее на немецкий, а вскоре после русской революции она ставилась в Народном театре Ленинграда и вызвала подлинный интерес и симпатию известного писателя Толстого, чей хвалебный отзыв позже появился в русской печати.

Не будет преувеличением сказать, что во всей мировой религиозной литературе, за исключением Евангелия, мы не найдем ни одного рассказа о смерти кого-либо из основоположников религий прошлого, сопоставимого с мученической кончиной Ширазского Пророка. Столь странное, столь удивительное явление, подтвержденное многочисленными очевидцами, признаное людьми высокого общественного положения, властями и авторами неофициальных воспоминаний из среды тех, кто поклялся бороться не на жизнь, а на смерть с учением Баба, поистине можно рассматривать как чудесное проявление безграничных возможностей, которые скрывало в себе это Откровение, предвосхищенное всеми Откровениями прошлого. Лишь страсти Иисуса Христа и все Его гласное служение сравнимы с Миссией и смертью Баба, и сравнение это не должен оставить без внимания никто из занимающихся сопоставительной историей религий. В юности и кротости Того, Кто произнес первое слово Проповеди; в исключительной краткости и бурных перипетиях Его гласного служения; в том, с какой драматической быстротой это служение подвигалось к своей высшей точке; в апостольском чине, который Он установил, и в главенстве, возложенном Им на одного из учеников; в отважной решимости, с какой Он бросал вызов освященным веками обычаям, обрядам и законам, легшим в основу религии, в лоне которой Он сам был рожден; в той роли, которую официально признанные и занимавшие прочное положение церковые иерархи сыграли, став главными подстрекателями вражды, от которой Он так страдал; в поношениях, которыми Его осыпали; во внезапности Его ареста; в допросе, который Ему учинили; в осмеянии и бичевании, которому Он подвергся; в публичных издевательствах, которые Он терпеливо сносил, и, наконец в том, как Его, беззащитного, подвесили перед бушующей, враждебной толпой, - во всем этом мы не можем не видеть удивительного сходства с основными чертами жизни и судьбы Иисуса.

Следует помнить также и о том, что помимо чуда, связанного с казнью Баба, Он, в отличие от Основателя христианской религии, был не только Автором самостоятельного, явленного свыше Откровения, но и Глашатаем новой Эры и Начинателем, стоящим у истоков великого, вселенского пророческого цикла. Не надо упускать из внимания и тот важный факт, что основными противниками Христа, в Его земной жизни, были иудейские священники вкупе со своими сообщниками, в то время как на Баба совместными силами обрушились гражданские и духовные владыки Персии, которые со дня провозглашения Его Миссии вплоть до Его смерти, используя все находившиеся в их распоряжении средства, строили козни против Его сторонников и не уставали чернить и порочить основы Его Учения.

Баб, которого Бахаулла провозгласил "Сутью Сутей", "Морем Морей", "Начальной Сутью, вокруг Которой обращаются жизни Посланцев и Пророков", "чрез Которого Бог возвестил знание всего, что было, и всего, что будет", Кто "по чину Своему превосходит всех Пророков", "Глубина Откровения Которого превышает все их писания", - Баб доставил Свое Послание и выполнил Свою Миссию. Он, Кто, по словам Абдул-Баха, был "Зарей Истины" и "Провозвестником Великого Света", Чье явление одновременно знаменовало окончание Пророческого Цикла и начало "Цикла Свершения", Своим Откровением разогнал ночную тьму, сгущавшуюся над Его страной, и объявил о близящемся восходе Несравненного Светила. сиянию Которого суждено озарить все человечество, Он, Кто нарек Себя "Исконной Сутью, породившей все сущее", "Столпом Первого Слова Божия", "Мистическим Храмом", "Великой Вестью", "Светом небесного Пламени, воссиявшим над Синаем", "Памятью Божией", через Которую "установлен отдельный Завет с каждым из Пророков", - Он, своим пришествием, исполнил обетования всех веков и исполнил цель всех Откровений.

Он - Каим, Явленный, Тот, Кто был обетован шиитам, "Махди", Ведомый, Чье пришествие ожидали сунниты, "Возвращение Иоанна Крестителя", которого ждут христиане, "Ушидарма", о Котором упоминается в зороастрийских Писаниях, "Возвращение Илии", в которое иудеи, Тот, Чье Откровение возгласило правоту и истинность "знамений и речений всех Пророков", Тот, Кто в одном лице "обнаружил совершенства Моисея, сияние и блеск Христа и долготерпение Иова", - явился с Вестью о Своем Деле, подвергся безжалостным гонениям и умер славной смертью. "Второй Скорбный Час", о котором говорится в Апокалипсисе св. Иоанна, наконец пробил, и первый из двух "Посланцев", о которых пророчествует Коран, был ниспослан на Землю. "Трубный Глас", про который также упомянуто в этой священной Книге и вслед за которым должно погибнуть все живое, прозвучал. "Неизбежное", "Великое Бедствие", "Воскресение", "Землетрясение Последнего Часа", предсказанное там же, - все сбылось. "Знамения" были "ниспосланы". "Дух повеял", "души пробудились", "небеса разрезлись", "явились чины ангельские", "звезды попадали со своих мест", "земля рассеялась до самых глубин", "Рай стал ближе", "адский пламень заполыхал", "Книга снизошла", "Мост простерся", "Мера определилась" и "горы обратились во прах". "Очищение Святилища", предреченное пророком Даниилом и подтвержденное Христом, когда Он говорил о "мерзости запустения", осуществилось. "День длиною в тысячу лет", предсказанный апостолом Божиим в Его Книге, завершился. "Сорок два месяца", в течение которых "Святой Град", по предсказанию апостола Иоанна, будут попирать ногами, - истекли. "Время конца" было возвещено, и первый из "двух Свидетелей", в Которых по прошествии трех с половиню дней внидет "Дух Жизни Божией", явился и был "вознесен на небеса во облаке". Открылись "двадцать пять письмен" - последние из "двадцати семи", что, по исламскому преданию, составляют данное свыше Знание. "Сын Человеческий", о котором упоминается в Книге Откровения и которому суждено "железным скипетром править над народами", Своим явлением вдохнул в человечество творческие силы, которые, в преддверии бесконечно более могущественного, грядущего Откровения, необходимы роду людскому, дабы достичь естественного единства и зрелости, венчающей его многовековое развитие. Со страниц Кайум аль-Асмы раздается зов, обращенный к "сонму царей и наследников их", знаменующий начало процесса, который, будучи ускорен последующими призывами Бахауллы ко всем монархам Запада и Востока, не мог не повлиять самым серьезным образом на судьбы государства. "Порядок", о котором трактует в Китаб-и-Адкаде Обещанный, основные черты которого были намечены Средоточием Завета в Его Завещании, над устроением которого трудятся сейчас все Его последователи, - был недвусмысленно возвещен в персидском Байане. Законы, предназначенные, с одной стороны разом отменить обряды и привилегии, заповеди и установления обветшавшего Завета, а с другой - перебросить мост от старой системы к учреждениям грядущего ей на смену Порядка, были ясно сформулированы и открыто провозглашены. Завет, который, несмотря на яростные нападки, в отличие от предыдущих сумел сохранить цельность Веры его Творца и проложил путь пришествию Того, Кто должен стать его Средоточием, был прочно и решительно утвержден. Воссиял свет, лучи которого, исходя из колыбели Веры, в последующие годы достигли Ванкувера на западе и Китайского моря на востоке, Исландии на севере и Тасманова моря на юге. Силы тьмы, поначалу ограниченные гонениями со стороны гражданских и духовных властей персидского шиизма, а позже выразившиеся в открытой, непримиримой враждебности исламского Халифа и суннитских иерархов Турции и, наконец, вызвавшие яростное противодействие других, еще более властных религиозных систем, нанесли свой первый удар. Медленно зрело и формировалось ядро заповеданного свыше мирового Сообщества - Сообщества, которое, едва успев окрепнуть, сокрушило шиитских ортодоксов и, постоянно ширя ряды своих приверженцев, обретало все большее признание в качестве мировой религии будущего. Слабый росток Веры, который рука Вседержителя наделила столь обшаирными возможностями и который, казалось, был окончательно растоптан и уничтожен, на самом деле сохранил запас жизненных сил, явившись на сей раз в виде еще более могучего и неодолимо убедительного Откровения, которому предопределено и впредь расцветать, создав охватывающую весь мир Систему административных учреждений, и, когда наступит Золотой Век, окончательно утвердиться, воплотясь в могущественные органы управления, действующие в согласии с основами единящего, искупительного Миропорядка.

Цепь страшных событий, стремительно последовавших одно за другим после рокового покушения на жизнь Насир ад-Дин-шаха, как уже говорилось, подводит черту Проповеди Баба и завершает первую, мрачнейшую и наикровавейшую главу в истории первого века Бахаи. Вследствие неслыханных по размаху волнений, вызванных этими событиями, Вера, котору. возгласил Баб, подверглась самой серьезной опасности. И впрямь, не успела она возникнуть, как тяжкие испытания, гонения, предательства, отречения и кровавые расправы, нарастая день ото дня, унесли десятую часть ее последователей, сковали действия ее самых ревностных поборников и едва не подорвали самые ее основы.

Едва лишь прозвучала благая Весть, власти, духовенство и народ как один восстали на нее, поклявшись непримиримо враждовать с новым учением. Слабовольный и недалекий Мухаммад-шах, поддавшись на уговоры своих приближенных, отверг мирные предложения, с которыми обращался к нему Сам Баб, не пожелал встретиться с Ним лицом к лицу и даже запретил Ему въезд в столицу. Юный Насир ад-Дин-шах, властный и жестокий по натуре, сначала как наследный принц, а затем как государь, способствовал ужесточению гонений на бабидов, что, в поздний период его царствования, вызвало череду вспышек безжалостного насилия. Дальновидный и могущественный Мутамид - единственный, кто мог стать для Баба опорой и поддержкой, в которой Он так нуждался, скоропостижно умер. Шериж Мекки, который через Куддуса узнал о новом Откровении и о паломничестве Баба в Мекку, остался глух к Божественной Вести и встретил Его посланца с учтивым, но холодным безразличием, Заранее готовившийся сход, назначенный в священном городе Кербеле на обратном пути Баба из Хиджаза, к разочарованию Его последователей, с нетерпением ожидавших Его прибытия, так и не состоялся. Восемнадцать Письмен Живущего - столпы, на которых зиждилась мощь юной Веры, - пали. "Зерцала", "Вожди", "Свидетели", почти вся верхушка Движения, были либо физически уничтожены, либо изгнаны из разных мест, либо вынуждены хранить молчание. Чрезмерное рвение помешало выполнить основные цели программы, намеченной Учителем, Попытка двух учеников Баба проповедовать Веру в Индии и Турции уже в самом начале потерпела полный крах. Буря, пронесшаяся над Мазендараном, Нейризом и Зенджаном, не только пресекла в зародыше многообещающую деятельность почитаемого всеми Куддуса, наделенного львиным сердцем Муллы Хусейна, высокоученого Вахида и неутомимого Худжата, но и унесла жизни большинства их наиболее одаренных и отважных товарищей. Отвратительная вспышка насилия, приведшая к гибели Семи тегеранских мучеников, уничтожила еще один живой символ Веры - человека, по крови и духу близкого Бабу и от природы столь добродетельного, что, останься он в живых, он, несомненно, внес бы ощутимую лепту в защиту воинствующих интересов Дела.

Мало того - свирепый ураган, бушевавший над останками поверженной в прах общины, вырвал из ее рядов героическую, несравненную Тахиру, переживавшую расцвет славы и признания, подписал смертный приговор Сейиду Хусейну - довереному Баба, хранителю Его последней воли, погубил Муллу Абдул Карима Казвини, одного из очень немногих, кто по праву мог притязать на глубокое знание основ Веры, и, наконец, бросил в темницу Бахауллу - единственного из знаменитых последователей нового Откровения, оставшегося в живых. Сам Баб - Источник, даривший живительной силой ростки нового Откровения - был сметен первыми же порывами Бури, погибнув лютой смертью, под градом пуль, оставив после Себя главой почти окончательно распавшейся общины человека, который вряд ли мог претендовать на то, чтобы действительно играть эту роль, крайне робкого, доброго по натуре, но легко подпадающего под любое влияние, лишенного каких-либо выдающихся качеств, который теперь, когда особенно остро чувствовалось отсутствие направляющей руки, истинного Вождя - Бахауллы, в обличье дервиша скрывался от преследований смертного врага в родных горах Мазендарана. Многочисленные писания Основателя Веры в виде рукописных списков, разрозненные, спутанные, пострадавшие от условий, в которых они хранились, из-за царившей кругом сумятицы и смятения, были частично уничтожены, конфискованы, а частично - в спешке - разосланы по безопасным местам в пределах той земли, где были явлены. Могущественные враги, среди которых особенно выделялся непомерно честолюбивый и лицемерный Хаджи Мирза Карим-хан, который еще недавно по специальному повелению шаха сочинял направленные против нового Вероучения, полные яда трактаты, враги эти теперь вновь подняли головы и, воодушевленные своими успехами, обрушились на бабидов с угрозами и клеветой. Вследствие этого, оказавшись в практически безвыходном положении, некоторые из последователей Баба отреклись от своей веры, а некоторые пошли даже на предательство, открыто переметнувшись на сторону врага. И вот, в довершение нескончаемых бед, поток чудовищной клеветы, поводом для которой послужили безответственные действия горстки чрезмерно ярых приверженцев Веры, излился на всех сторонников святого, непогрешимого Учения, покрыв его, казалось бы, несмываемым позором и угрожая расшатать его основы.

И все же Огонь, возженный Всемогущей Десницей, не угас, вопреки гонениям, бедам и смутам. Светоч, столь ослепительно ярко сиявший на протяжении девяти лет, и в самом деле был растоптан и уничтожен в единый миг, но на пепелище великого пожара остались сокрыто тлеющие угли, и при первом же дуновении нового, могущественнейшего Откровения они вновь вспыхнули, слепящим сияньем рассеивая обступившую тьму и достигнув самых дальних пределов восточного и западного полушария. Точно так же, как насильственное пленение Баба, с одной стороны, дало Ему возможность сформулировать Свое учение, представить широкую картину последствий нового Откровения, открыто и всенародно заявить о Своей позиции и установлении Своего Завета, а с другой - повлекло за собой собрание Его учеников в Бедаште, где они возвестили законы новой Проповеди, - так же и невиданный по размаху кризис, завершившийся казнью Баба и пленением Бахауллы, стал предвлзвестьем возрождения, которое на волне быстро набиравшего силу нового Откровения увековечило славу Ширазского Пророка и утвердило Его Послание далеко за пределами Его родной земли.

В дни, когда Дело Баба, казалось, находится на краю гибели, когда питавшим его чаяниям и замыслам, по человеческому разумению, был положен конец, когда напрасными представлялись великие жертвы его многочисленных приверженцев, заключенное в нем Божественное Обетование неожиданно восстало, явив таинственное совершенство своей конечной цели. Проповедь Баба достигла вершины не позже и не раньше, но именно в назначенный свыше час и, пожиная заслуженные плоды, открыла миру свое главное назначение - благовествовать о грядущей Миссии Бахауллы. В этот самый страшный, самый черный час Новый Свет во всей своей славе воссиял над сумрачными горизонтами Персии. То, что по сути было процессом медленного, скрытого созревания, одновременно явилось началом самого грандиозного и яркого этапа Героического Века новой Веры.

Девять лет, как предсказывал Сам Баб, длился подспудный, стремительный, таинственный рост Его Веры, пока наконец, в предопределенный час, Сама Суть Обетованного Дела Господня, не оказалась заключенной в безысходно мрачной темнице Сейах Чаль. "Поистине удивительно, - писал Сам Бахаулла, отвергая обвинения тех, кто не желал признавать значение Его Миссии, столь быстро сменившей Миссию Баба, - что не успели истечь девять лет со дня возглашения этого чудесного, исполненного святого милосердия Завета, как потребное число чистых, святостью овеянных, посвященных в таинство душ явились миру во всей силе". "То, что столь краткий промежуток, - утверждает Он далее, - отделяет это величественное и чудесное Откровение от Моего, есть тайна, которую не дано постичь человеку, чудо, неподвластное человеческому разумению. Срок этот был предопределен".

Святой апостол Иоанн, словно имея в виду эти два, последовавшие одно за другим Откровения, ясно предрек: "Ибо когда второй час скорби миновал, то недалек и третий". "Третий час, - пишет Абдул-Баха в Своем толковании этих стихов, - есть не что иное, как Явление Бахауллы, День Господень, и он близок к дню, когда явился Баб". "Все народы Земли, - утверждает Он далее, - ожидают этих двух Явлений, Которым суждено случиться в одно время; все пребывают в ожидании обетованного". И вновь: "Суть в том, что все возвещало о двух Явлениях, Одно из которых последует за Другим". Шейх Ахмад Ахсаи, эта лучезарная путеводная звезда Господня, который еще в предверии тысяча восемьсот шестидесятого года ясно различал грядущую славу Бахауллы, подчеркивая, что "два сходных Откровения явятся одно вслед за другим", в свою очередь, в собственном послании Сейиду Казиму, утверждая, что близится час верховного Откровения, писал: "Чуду этому должно быть явленным, тайной Вести должно быть возвещенной людям. Более сказать не могу. Равно и назвать часа. О Деле Его узнают после числа Хин (в 1268 году хиджры)".

Обстоятельства, при которых Движитель нового Откровения, столь быстро воспоследовавшего за Откровением Баба, впервые услышал Глас, призывающий Его на стезю Служения, - сходны и даже превосходят по своей пронзительной силе чувства, пережитые Моисеем, когда Неопалимая Купина явилась Ему в пустыне Синая; чувства Зороастра, подвигнутого на свою Миссию семью видениями; чувства Иисуса, когда, выйдя из вод Иорданских, Он узрел разверстые небеса и Дух Святый, слетающий к Нему, подобно голубю, чувства Мухаммада, когда, пребывая в пещере Хира неподалеку от священного города Мекки, Он услышал обращенный к Нему зов Джабраила: "Подними глас Твой во имя Господа Твоего"; и, наконец, пережитое Бабом, когда во сне Он увидел окровавленную голову Имама Хусейна и, пригубив крови, стекающей из перерезанного горла, пробудился, восчувствовав Себя избранным сосудом милости Божией.

Какова же была, с полным правом можем мы поинтересоваться, природа и последствия этого Откровения, которое, явившись сразу вслед за Откровением Баба, в одночасье упразднило Завет, лишь вчера провозглашенный новой Верой, и со страстной силой утвердило Божественную власть ее Творца? В чем же, помедлим мы в раздумье, заключались призывы Того, Кто Сам, еще недавно будучи Учеником Баба, посчитал Себя вправе отменить Закон, установленный Его Возлюбленным Учителем? Каковы, поразмысли далее, могли быть отношения между религиозным Учением, провозглашенным до Него, и Его Откровением - Откровением, которое в час великой опасности исторгшись из Его мучительно напрягшейся души, пронизало и рассеяло мрак, опустившийся над смрадной бездной, и, сметая на своем пути все преграды, распространилось по Земле вплоть до самых дальних ее пределов, обогатило человечество таящимися в нем безграничными возможностями и теперь, на наших глазах, определяет пути всемирной истории?

Он, Который в столь драматических обстоятельствах вынес на своих плечах великую тяжесть Своей славной Миссии, был не кто иной, как Тот, Кого потомки провозгласят, а Его многочисленные последователи уже не признали Судьей, Законодателем и Спасителем рода людского, Устроителем Земли, Залогом Единства сынов человеческих, Открывающим тысячелетнюю Эру, Зачинателем нового "Вселенского Цикла", Основателем Великого Мира, Источником Величайшей Справедливости, Глашатаем века грядущего, Созидателем нового Миропорядка и Вдохновителем и Зиждителем мировой цивилизации.

"Для иудеев Он был воплощением "Вечного Отца", "Господом Сил", снизошедшим на Землю с "десятью тысячами святых"; для христиан - Христом, вернувшимся в сиянии славы Отца Небесного; для шиитов - вторым Имамом Хусейном; для суннитов - принявшим человеческий облик "Духом Божиим" (Иисусом Христом); для зороастрийцев - Шах Бахрамом; для индусов - воплощением Кришны; для буддистов - пятым Буддой.

В имени Его сочетались имена Имама Хусейна, прославленнейшего последователя Апостола Божия - ярчайшей из "звезд", сияющих в "венце", о коем упоминает святой Иоанн, и - Имама Али, Предводителя Правоверных, второго из двух "свидетелей", восхваляемых на страницах той же Книги. Всеобщее признание нарекло Его Бахауллой - именем, о котором особо упоминается в персидском Байане и которое обозначает славу, свет и величие Господне, а также звали Его "Властелином Властелинов", "Величайшим Именем", "Красой Времен", "Пером Господа", "Сокрытым Именем", "Тайным Сокровищем", "Тем, Кого явит Господь", "Великим Светом", "Возвышеннейшим Окоемом", "Морем Морей", "Запредельным Небосводом", "Изначальным Корнем", "Живой Сутью", "Дневной Звездой Поднебесья", "Великой Вестью", "Глашатаем Синая", "Познающим Человеков", "Принявшим на Себя Вину Мира", "Надеждой Народов", "Господином Завета". "Древом на границе Миров". Род Свой ведет Он от Авраама, Отца Правоверных, и жены его Катуры, а по другой ветви - от Зороастра и Йездигера - последнего повелителя династии Сасанидов. Среди предков Его был Осия, а по отцу, Мирзе Аббасу, более известному как Мирза Бузург, человеку знатному, который был тесно связан с двором Фатх Али-шаха, - принадлежал к одному из стариннейших и самых известных родов Мазендарана.

Именно о Нем говорил величайший из иудейских пророков Исайя, упоминая "Славу Господа", "Вечного Отца", "Князя Мира", "Чудесного Советника", "Росток древа Осиева" и "Ветвь, произросшую от Его корня"; о Нем пророчествовал как о "Том, Кто воссядет на престоле Давидовом", "Чья десница крепка", "Кто будет судить народы", "Кто будет Глаголом Своим бичевать лик Земли и дыханием уст Своих истреблять пороки", "Кто объединит изгоев Израилевых и соберет потомков Иудиных, рассеянных по пределам земным". Его воспевал в своих псалмах Давид как "Господа Сил", "Царя Славы". Его имел в виду Аггей, пророчествуя об "Уповании Народов", а Захария - о "Ветви, что произрастет от Его Древа" и "воздвигнет Храм Господень". Иезекииль славил Его как "Властелина, коему суждено воцариться над миром", а Иоиль и Софония говорили о дне Его явления, как о "дне Иеговы", причем Софония возвещал, что "день сей" будет "днем гнева, скорби и тесноты, днем опустошения и разорения, днем тьмы и мрака, днем облака и мглы, днем трубы и бранного крика против укрепленных городов и высоких башен". И еще сказано о Его дне у Иезекииля и Даниила, что будет то "День Господень", а у Малахии - что "велик и страшен будет день этот", когда взойдет "Солнце Праведных", и "целительным будет веяние Его крыл". Даниил же возглашает Его пришествие как конец "мерзости запустения".

В священных книгах зороастрийцев читаем, что после явления Его Завета солнце воссияет в зените и целый месяц не покинет небосклон. На Него указует Зороастр, когда, согласно преданию, предсказывал, что три тысячи лет продлится смута и рознь перед пришествием Спасителя Шах Бахрама, которому суждено низвергнуть Ахримана и возвестить эпоху мира и благодати.

О Нем находим упоминание в пророчестве Самого Гаутамы Будды - о "Будде по имени, Будде вселенского братства", который, когда пробьет час, восстанет, дабы явить себя в "безграничной славе". Священная книга индусов "Бхагавад-Гита" повествует о Нем как о "Величайшем Духе", "Десятом Аватаре", о "Непорочном Воплощении Кришны".

О Нем говорил Иисус как о "Князе Мира", об "Утешителе", который "очистит мир от скверны и восстановит торжество праведных", как о "Духе Истины", который "введет человеков в царствие правды", который "не о Себе поведет речь, но о Вести Своей", как о "Хозяине Виноградника" и о "Сыне Человеческом", что "явится в Славе Отца Своего", "в облаках небесных, в великой силе и славе", в окружении "ангелов Божиих", и все племена и народы падут ниц пред престолом Его. О Нем пророчествует Автор Апокалипсиса как о "Величии Божием", как об "Альфе и Омеге", о "Начале Конца", о "Первом и Последнем". Уподобляя Его Откровение "часу третьей скорби", он восхваляет Его Закон как "новое небо и новую землю", как "Сосуд Божий", "Град Святый", "Новый Иерусалим, ниспосланный Господом, подобно невесте в подвенечном убранстве, ожидающей жениха". Об этом Дне Сам Иисус сказал, что то будет "возрождение Сына Человеческого, когда Он воссядет на престол Его славы". Час Его пришествия подразумевает апостол Павел, говоря, что в час тот "раздастся последний трубный зов", "зов Господень", а святой апостол Петр возвещает о "Дне Господнем, когда объятые пламенем небеса прейдет, и всякая плоть сгорит в яром огне". А далее - описывает День Его пришествия как "время животворное", "время восстановления всего, о чем Господь возгласил устами Своих святых Пророков от начала мира".

Его подразумевает апостол Божий Мухаммад, когда говорит в Своей Книге о "Великой Вести" и заявляет, что Его День придет, когда "Господь снизойдет, осененный облаками", что в День Его "явится Повелитель со чинами ангельскими" и "восстанет Дух во главе небесного воинства". В суре, которую Мухаммад назвал "сердцем Корана", Он предрекает пришествие "третьего" Вестника, ниспосланного, дабы "придать силы" двум предшественникам Своим. И далее, на страницах той же Книги Он не устает воздавать дань Его явлению, прославляя обетованный День как "Великий День", "Последний День", "День Господень", "Судный День", "День Воздаяния", "День Заблудших", "День Разлуки", "День Стенаний", "День Встречи", "День, когда свершится Обещанное", День, когда раздастся "второй трубный глас", День, когда "род людской предстанет перед очами Всевышнего" и "в смиренном обличье повлечется к престолу Его", День, когда "горы, что полагали вы крепкими, сметены и повержены будут одной лишь тенью облаков небесных", "День, в который с каждого спросится по делам его", "День, когда смятенные сердца людские готовы будут исторгнуться из груди", День, в который "все существа земные и небесные поразит ужас, кроме возлюбленного Посланника Божиего", День, "в коий всякая кормящая мать оттолкнет чадо свое от груди своей, а всякая тяжелая извергнет плод из утробы своей", "День, когда Земля воссияет светом Господа своего, и явится Книга Господня, и призовут Пророков и очевидцев; и будет между ними суд равный; и всяк получит по справедливости".

Как утверждает Сам Бахаулла, полноту Его Величия апостол Божий сравнил с "полной луной в день четырнадцатый". И по Его же свидетельству, имам Али, Предводитель правоверных, отожествлял Его с "Тем, кто обращался к Моисею из неопалимой купины Синайской". И еще говорит Бахаулла, что имам Хусейн полагал Его миссию величайшей, предсказывая, что то будет "Явление, Явивший Которое явил" Самого Апостола Божия.

Шейх Ахмад Ахсаи, глашатай Завета Баба, предвещавший "дела дивные", долженствующие произойти "от года шестидесятого до года шестьдесят седьмого", и непререкаемо утверждавший неибежность Его Откровения, написал о Нем, как уже упоминалось, следующее: "Чуду этому должно быть явленным, тайной Вести должно быть возвещенной. Более сказать не могу. Равно и назвать часа. О Деле Его узнают после числа Хин" (в 1268 году хиджры).

Сейид Казим Решти, ученик и преемник шейха Ахмада, подобно ему, писал: "Каиму суждено погибнуть. После же казни Его мир достигнет восемнадцати лет". В своей книге Шарх Касиде-йе Ламийе Сейид Казим даже упоминает имя "Баха". Позже, незадолго до своей кончины, он объявил своим ученикам: "Истинно говорю вам, что после Каима явится Кайум. Ибо, едва закатится первая звезда, солнце красы Хусейновой взойдет и озарит мир. Тогда предстанут во всей своей славе "Чудо" и "Тайна", о коих говорил шейх Ахмад... Узривший День Дней узрит венец славы предков, и одно доброе дело, содеянное тогда, будет стоить больше, чем набожные и благие свершения былых веков".

Сам Баб неустанно восхвалял Его как "Суть Бытия", "Частицу Бога", "Всемогущего Повелителя", "Алый Свет путеводный", "Властелина всего зримого и незримого", как "единый Предмет всех дотоле явленных Откровений, равно и Откровения самого Каима". Он открыто величал Его "Тем, Кого явит Господь", подразумевал Его, говоря о "Возвышеннейшем Окоеме", где Он Сам обитает, особо упоминал о Его имени и праве и восхвалял Его "Порядок" в самой Своей известной книге - персидском "Байане", а также раскрывал тайну Его имени, ссылаясь на "Сына Али, истинного и несомненного Водителя человеков", неоднократно, будь то устно или письменно, указывал день Его Откровения и предостерегал Своих последователей, что придет время, когда "Байан и все, явленное ранее", сокроет их от взора Его. Более того, Он объявлял себя "первым из слуг Его, уверовавшим в Него", и говорил, что поклялся Ему в верности еще "до сотворения стихий и всего сущего", что "ни один из стихов Байана не в силах описать Его", что "юный росток, кроющий в себе грядущее Откровение, наделен силою, превосходящей силы, сокрытые во всем Байане". Более того, говоря о Том, Кого явит Бог, он давал ясно понять, что Он установил завет "со всем сущим" еще до того, как была провозглашена Его собственная миссия. Он с готовностью признавал Себя лишь буквою этой "Величайшей Книги", лишь "малой каплей" этого "Безбрежного Моря", не уставал повторять, что Его Откровение "есть не более чем единый листок в многолиственной кроне Его Райского Древа", что все, "явленное в Байане, лишь "кольцо" на руке Его, сам же Он есть не более чем кольцо на руке Того, Кого явит Господь... И волен Он поступать с кольцом, как Ему то заблагорассудится, согласно воле Его". Он без тени сомнения заявил, что весь "целиком, без остатка" принес Себя в жертву Ему, что готов претерпеть "любое поношение" во имя Его и "жаждет приять муку на стезях Его". И вот, наконец, Его последнее, недвусмысленное и непреложное пророчество: "Ныне Байан лишь младая поросль, и совершенства его явятся в одно время с первыми знамениями, предвещающими пришествие Того, Кого явит Бог". "До истечения девятого года со дня явления Дела совлекутся покровы сущего. Все, что зрели вы до сих пор, не больше чем влажный сгусток, облеченный плотью. Будьте терпеливы, пока не узрите новой твари. Тогда скажете: "Благословен Господь, величайший из Творцов!"

"Ибо это есть истинная ось, скрепляющая Байан", - подобными словами свидетельствует Бахаулла о неисповедимом величии и выдающихся свойствах Своего Откровения. "Если кому-либо из пребывающих на небесах или на земле, - утверждает Он далее, - будет дана в день тот власть, предназначенная Письменам Байана, тысячекратно славнейших всех Письмен Корана, и ежели кто-нибудь из них, хотя на мгновение ока, усомнится признать Мое Откровение, то предстанет он заблудшим пред лицом Господа, и будут таковые наречены "Письменами Отступничества". "Ибо по силам Ему, Царю Божественной мощи, - пишет Он в Китаб-и-Икане, разумея Себя и Свое Откровение, - одним лишь звуком дивного Своего слова угасить дыхание жизни Байана и людей Байановых, равно как и единым словом Своим даровать им жизнь новую и вечную, дабы немедля восстали они из праха тщетных и самолюбивых стремлений своих". "То будет, - заявляет Он далее, - повелитель дней", "поистине День Господень", "День, за коим не воспоследует ночь", "Пора весенняя, которую не сменит осенний хлад", "око, обращеное на минувшие столетья", "коего жаждали все Пророки Божии и все Небесные Посланники", "коего чаяли все племена и народы", "коим Господь пытал сердца всех Своих Посланников и Пророков, а также и тех, кто стоит на страже Его Святая Святых, обитателей чертогов Небесных и Храма Славы Господней". "В сем, могущественнейшем из Откровений, - утверждает Он, - обретут завершение свое все былые Заветы". И вновь: "Ни одному из прежних Откровений непостижимо было, разве только в малой степени, сколь велик грядущий Завет". Касаясь же Своего положения, Он заявляет: "Его очам ни один из Посланников Небесных уже не предстанет в Одеждах Пророческих, и все Святые Писания будут открыты Ему".

И наконец еще одно, и не менее важное, свидетельство находим мы в словах Абдул-Баха - словах, касающихся величия Откровения, связанного с именем Его Отца: "Века, нет эпохи пройдут, прежде чем Дневное Светило Истины воссияет вновь в жарком сиянии летнего полдня или согреет Землю теплом светлых Своих лучей". "Один лишь взгляд на Благостную Красу нового Возвещения, - пишет Он далее, - способен был бы привести в восхищенный трепет святых древности, искавших хоть на миг разделить великую его славу". "Что до Явлений будущих, - значительно утверждает Он, - которые, "осененные облаками", узрит человечество, то истинно говорю вам, что все они вдохновляются из одного источника, и все осенены лучами Древней Красы. Что же касается до века, когда суждено им явиться, - всякое "исполнит волю Его". И вот как заканчивает Он Свое блистательное рассуждение, проливая истинный свет на связь между Откровением Бахауллы и Откровением Баба: "Откровение Баба уподоблю солнцу в первой его зодикальной стадии - под знаком Овна, в которую вступает оно в пору весеннего равноденствия. Откровение же Бахауллы сравню со знаком Льва, которого достигает светило в пору равноденствия летнего. Под этим разумею я, что святой Завет озарен лучами Солнца Истинного, пребывающего в зените, в полноте своего сияния, блеска и славы".

Собрать воедино все пророчества, так или иначе указующие на Откровение Бахауллы, представляется невозможным. Свидетельством тому слова Самого Бахауллы: "Все Божественные Писания и Книги возвещали человеку пришествие Величайшего из Откровений. И никому не под силу исчислить все стихи древних Книг, пророчествующие о Щедротах Ближних и о Его Великом Даре".

Завершая эту тему, я чувствую необходимость подчеркнуть, что Откровение Бахауллы решительно отменяет все прежние Заветы, неуклонно поддерживает заключенные в них вечные истины, твердо и безоговорочно признает их боговдохновленный характер, сохраняет в неприкосновенности святость истинных Писаний, отвергает любую попытку принизить их Основоположников или приуменьшить ценность духовных идеалов, насаждаемых ими, проясняет и соотносит их между собою, подтверждает единство их неизменной и основной цели, примиряет кажущиеся различия их учений, благодарно и с готовностью признает их вклад в постепенное становление единого Божественного Откровения, без колебаний заявляет о том, что само оно есть лишь звено в цепи поступательно сменяющих друг друга Откровений, дополняет их законы и обряды, внося изменения, которые обусловлены безотлагательными нуждами и растущей восприимчивостью быстро развивающегося и постоянно меняющегося общества, и во всеуслышание заявляет о своей готовности и способности слить враждующие между собой секты и течения в единое, вселенское Братство, действующее на основе единой сети учреждений и в соответствии с положениями ниспосланного свыше, единящего, искупительного Миропорядка.

Откровение, которое приветствовали как вековечное обетование, венец славы и свершение всех Заветов Адамова цикла, открывающее новую, тысячелетнюю эру и новый цикл протяженностью в пять тысяч лет, возвещающее о конце Пророческой Эры и о начале Эры Строительства, непревзойденное как по длительности служения его Зачинателя, так и по ослепительному блеску и плодотворности Его миссии, - Откровение это, как уже говорилось, зародилось во тьме тегеранской подземной темницы, в зловонной яме, ранее служившей хранилищем воды для городских бань. Окруженный мраком преисподней, вдыхая зловонные миазмы, страдая от пронизывающего холода и сырости, с ногами, закованными в колодки, гнетомый многопудовой цепью, в обществе преступников и самых гнусных подонков, мучаясь сознанием того, что чистое имя Его любимой Веры ныне замарано, с болью думая о том страшном отчаянии, в какое повержены ее последователи, и о суровой опасности, угрожающей остаткам ее сторонников, - итак, в столь роковой час и при столь ужасных обстоятельствах "Величайший Дух", как выразился Он Сам, Дух, который зороастрийцы, иудеи, христиане и мусульмане представляли соответственно "Священным Огнем", "Неопалимой Купиной", "Голубем" и "Архангелом Джабраилом", снизошел и явил себя погибающему, страждующуме Бахаулле в обличье "Девы".

"Однажды ночью, - как пишет Он Сам на склоне лет, вспоминая о первом проблеске явившемуся Ему Откровения, - донеслись до Меня во сне сии возвышенные слова: "Воистину, даруем Мы Тебе славу чрез Тебя и Твое перо. Не печалься о том, что случилось с Тобою, и отринь страх, ибо ничто не угрожает Тебе. Отныне явит Господь сокровище на Земле - людей, что станут помощниками Твоими чрез Тебя и во Имя Твое, дабы воскрес Бог в сердцах тех, кто признал Его". В другом отрывке Бахаулла коротко, несколькими штрихами описывает то мгновенное и глубокое волнение, что охватило Его при звуке Речей Господних, - впечатление, живо напоминающее видение Моисея, лишившее его чувств, и голос Джабраила, повергший Мухаммада в такое смятение, что, поспешив вернуться в дом Свой, Он умолял жену Свою, Хадиджу, укрыть Его своим покрывалом: "В дни, что томился Я в тяжких оковах в темнице тегеранской, - таковы Его собственные памятные слова, - не в силах уснуть из-за спертого, зловонного воздуха, все же в те нечастые минуты, когда дрема овладевала мной, я чувствовал, словно с маковки моей стекает мне на грудь некий могучий поток, подобно потоку, низвергающемуся с вершины высокой горы в долы земные. Каждый член мой горел, словно в огне. В минуты эти язык мой произносил нечто, что не вынес бы слух человеческий".

В Своей Сурат уль-Хайкал (Суре Храма) Бахаулла так описывает те захватывающие мгновения, когда Дева, олицетворявшая "Величайший дух", возвещала Его миссию всему сущему: "Смятенный, слышал Я предивный, наисладчайший голос,, взывающий ко Мне свыше. Обратив лицо Свое, узрел я Деву - воплощенную память имени Господа Моего, парившую предо Мною. Так ликовала она в душе своей, что все обличье ее светилось благолепием Божиим, а от лица исходило сияние славы Всемилостивейшего. Меж небом и землею возносила она глас, пленявший умы и сердца людские. Весть ее, пронизавшая Мое существо, возвеселила душу мою, равно и души почтенных слуг Господних. Указуя перстом на главу Мою и обращаясь ко всем обитающим в пределах земных и небесных, рекла: Именем Господа! Внемлющим меня говорю: Се Возлюбленный Миров. Се Краса Господня среди вас и мощь Его владычества в вас. Се Чудо Господне и Сокровище Его, Дело Господне и Слава Его на всех, в чертогах Откровения".

В Послании, обращенном к Его царственному врагу, Насир ад-Дин-шаху, и явленном в великие дни провозглашения Его Миссии, мы встретим и другие отрывки, проливающие дополнительный свет на боговдохновенный характер Его служения: "О Государь! Подобно многим другим, Я жил, погруженный в сон, пока ветры Всеславного не повеяли на Меня и не одарили знанием всего свершенного в мире. И не Я тому причиной, но воля Всемогущего и Всеведущего. И приказал он Мне возвысить голос Мой меж небом и землею, и за это постигло Меня то, что исторгло слезы у внемлющих... Хотя Я был лишь единым листком, вострепетавшим, когда дуновение воли Господа Всемогущего и Всеславного коснулось Меня... Зов его достиг Моей души и пробудил, дабы вознести Ему хвалу пред людьми. Поистине, был Я подобен мертвецу, когда услышал повеление Господне. Десница Господа Сострадательного и Милосердного преобразила Меня". "Жизнью Своею клянусь! - восклицает Он в другой скрижали. - Не по собственному изволению явился Я, но по избранию свыше". И далее: "Стоило Мне забыться в покое, как - вот он! - Глас Духа Святого, стоящего одесную Меня, пробуждал Меня, и Великий Дух являлся перед лицом Моим, и Джабраил осенял Меня своими крылами, и Дух Славы заставлял сильнее биться Мое сердце, повелевая Мне нарушить молчание".

И вот при таких обстоятельствах Солнце Истины озарило Тегеран - город, который, удостоившись столь великой чести, был прославлен Бабом как "Святая Земля", которой Бахаулла нарек "Матерью мира", "Зарей Всевышней", "Сиянием знамений Божиих" и "Источником радости для человеков". Первые проблески этого ослепительного сияния, как уже говорилось, забрезжили над Ширазом. Край подымающегося Светила показался над мрачным горизонтом темницы Сейах Чаль в Тегеране. Десятью годами позже лучи его простерлись над Багдадом, пронизав тучи, скрывшие его зловещей пеленой. Достигнуть зенита суждено ему было в далеком граде Андрианополе, а закатилось оно в ближайших окрестностях града-тюрьмы Акки.

Свет столь яркого в своей новизне Откровения по необходимости являлся людским очам медленно и постепенно. Первые предзнаменования, ниспосланные его Глашатаю, далеко не сразу были восприняты и поняты Его товарищами и близкими. Потребовалось более десяти лет, пока наконец далеко идущие его последствия стали ясны даже тем, кто был тесно связан с апостолом новой Веры; то был период великого духовного брожения, когда Сосуд, воспринявший бремя столь могучей Вести, с нетерпением ожидал часа, когда Он сможет облегчить душу, стесняемую изнутри силами нарождающегося Откровения Господня. В течение десяти предустановленных лет Он, используя язык иносказаний, в своих многочисленных посланиях, толкованиях, молитвах и трактатах, которые Ему дано было явить, старался внушить мысль о том, что обетование Баба уже исполнилось и что Сам Он есть Тот, Кто избран сменить Своего предшественника. И лишь очень немногие Его ученики из числа наиболее проницательных, наиболее близких к Учителю и чтущих Его, могли воспринять сияние до поры скрытой славы, коей преисполнилась Его душа и которая, если бы не Его великая сдержанность, обнаружилась бы и возвестила о Его тайне по всей Земле.

Покушени на жизнь Насир ад-Дин-шаха, как упоминалось в предыдущей главе, совершилось в 28-й день месяца Шавваль 1268 года хиджры, то есть 15 августа 1852 года. Сразу же вслед за этим Бахаулла был взят под стражу в Нейваране, с позором препровожден в Тегеран и брошен в темницу Сейах Чаль. Пленение Его, продлившееся более четырех месяцев "года девятого" 1269 года хиджры, - число, которое вдохновенно предрекал Баб, число, на которое указывал шейх Ахмад Ахсаи, - открыло миру небывалые дотоле возможности. Прошло четыре месяца нового года, тайная цель заключения Бахауллы осуществилась, Его освободили из-под стражи, а месяц спустя Он отбыл в Багдад - первую стоянку на долгом пути изгнанника, приведшем Его в далекий Адрианополь, расположенный в европейской части Турции, и завершившемся двадцатилетним заключением в Акке.

Теперь, когда посетившее Бахауллу могущественное видение наделило Его ниспосланой свыше силой и властью свершить назначенное, а стало быть, и цель Его пребывания в пользу невиновности Бахауллы, получив данный скрепя сердце приказ шаха об освобождении Узника, великий визирь вынужден был послать в Сейах Чаль своего доверенного, Хаджи Али, наказав ему вручить Бахаулле шахский приказ. По прибытии в темницу вид заключенного произвел на посланика такое впечатление, что он разразился проклятьями в адрес своего повелителя за то, что тот подверг столь унизительному обращению такого знатного и добропорядочного человека. Скинув свой плащ, он предложил его Бахаулле, убеждая Его хотя бы в таком виде явиться перед визирем и его советниками, на что Бахаулла ответил решительным отказом, твердо заявив, что желает предстать перед членами правительства в одеянии узника.

Едва увидев Его, великий визирь обратился к Нему со следующими словами: "Если бы вы последовали моему совету и отреклись от Веры сейида Баба, вам не пришлось бы пережить все те горести и невзгоды, что обрушились на вас". "Ежели бы вы, - ответствовал Бахаулла, - в свою очередь прислушались к моим советам, государственные дела никогда не приняли бы столь угрожающий оборот". Тут-то Мирза Ага-хан и вспомнил о разговоре с Бахауллой, предшествовавшем казни Баба, когда Он предупредил, что "едва тлевший огонь вспыхнет теперь ярким пламенем". "Что же мне предпринять?" - спросил он тогда Бахауллу. "Прикажите губернаторам провинций, - последовал незамедлительный ответ, - прекратить проливать кровь невинных, расхищать их имущество, бесчестить их жен и издеваться над их детьми". В тот же самый день великий визирь последовал данному совету, однако, как показали дальнейшие события, эффект оказался весьма кратковременным и незначительным.

Крайне недолгим оказался и период относительного мира и спокойствия, определенный Бахаулле всевидящим Провидением после Его трагического и мучительного заключения в Сейах Чаль. Не успел Он воссоединиться с семьей и близкими, как получил указ Насир ад-Дин-шаха, предписывавший Ему не позже чем через месяц покинуть пределы Персии с правом самому выбрать место своего изгнания.

Как только русского посла известили о высочайшем повелении, он изъявил желание взять Бахауллу под опеку российского правительства и предложил устроить Его переезд в Россию. Бахаулла, однако, отклонил это неожиданное предложение и, повинуясь безотчетному, но безошибочному чувству, решил поселиться на территории Турции, в городе Багдаде. "Меж тем как, скованный по рукам и ногам, Я находился в темнице, - свидетельствует Он Сам много лет спустя в послании русскому императору Александру II, - один из твоих посланников предложил Мне свою помощь. Для чего и определил тебе Господь положение, недоступное разумению человеческому, но лишь разумению Божию. Итак, храни же высокое и почетное место, определенное тебе судьбою". "В дни, когда некий Заблудший Раб Его, - таково еще одно поучительное свидетельство, явленое Его пером, - скорбел и томился в темнице, посол высокочтимого правительства некоей державы (России) - да храни ее Всесильный и Всемогий Господь! - приложил все силы, дабы способствовать Моему освобождению. Неоднократно давали власти такое распоряжение, однако улемы города препятствовали тому. И вот, наконец, благодаря стараниям и просьбам его превосходительства после Я обрел свободу... Его Императорское Величество, величайший из правителей земных - да храни его Всесильный и Всемогущий Господь! - простер на Меня, во имя Господа, покровительство свое - покровительство, ставшее поводом зависти и вражды глупцов".

Шахский указ, предписывавший немедленно удались Бахауллу из Персии, открывает новую, славную главу в истории первого века Бахаи. Если рассматривать его в должной перспективе, то следует признать, что это - начало одной из наиболее важных и богатых событиями эпох в религиозной истории человечества. По времени она совпадает с началом продлившегося сорок с лишним лет служения - служения, которое по своей созидательной мощи, очистительной силе, целебному влиянию и по неуклонной деятельности, направленной на изменение судеб человечества стоит особняком в летописи мировых религий. Цепь почти сорокалетних гонений и преследований завершается лишь после смерти Того, Кто был первой жертвой помянутого жестокого документа. Постепенно разворачивавший и набиравший силу процесс, приведенный в действие шахским указом, начался провозглашением Дела Бахауллы в самом сердце цитадели шиизма и заставил Его лично столкнуться с самыми знаменитыми и высокопоставленными приверженцами этой ветви ислама; позднее - привел к столкновению с гражданскими и духовными иерархами халифата, а также представителями турецкого султана - главы самой могущественной державы исламского мира; и наконец - привел к берегам Святой Земли, свершив таким образом пророчества, упомянутые как в Ветхом, так и в Новом Завете, исполнив то, что, как повествуют многочисленные предания, должен был исполнить Апостол Божий и грядущие вослед Ему имамы, и возвестив о долгожданном восстановлении Израиля в древней обители его Веры. Так начался последний, сорокалетний и наиболее плодотворный отрезок жизни, первые двадцать семь лет которой прошли в непрестанных наслаждениях мирскими удовольствиями, плодами богатства и высокого положения, одновременно с постоянной заботой о нуждах бедняков, людей больных и увечных; следующие девять - отданы действенному участию в распространении идей Баба; а четыре месяца, проведенные в темнице, были омрачены страхом смерти, отравлены мучениями и скорбями и, наконец, увековечены приливом новых сил, исторгнутых пронизавшим душу Бахауллы, перевернувшим все его существо Откровением.

Некоторые черты вынужденного и поспешного отъезда Бахауллы из родных мест, в сопровождении небольшого числа родственников, напоминают нам бегство Святого семейства в Египет; неожиданный переезд Мухаммада, вскоре после приятия Им своей пророческой миссии, из Мекки в Медину; исход внявшего гласу Господню Моисея, Его собратьев и последователей из родной земли, но прежде всего - бегство Аврама из Ура Халдейского в Обетованную Землю - бегство, по многочисленным благам, которыми оно впоследствии одарило людей различных вер и национальнестей, прежде и наиболее всего сопоставимое, в историческом плане, с неисчислимыми дарами, которые обрело человечество благодаря изгнанию Того, Чье Дело есть плод всех предшествующих Откровений.

Абдул-Баха в своей книге "Несколько ответов", перечислив далеко идущие последствия исхода Аврамова, многозначительно утверждает, что "поскольку исход Аврама из Ура в Алеппо возымел такое действие, то и мы вправе задаться вопросом - какие же последствия проистекли из скитаний Бахауллы, сначала вынужденного перебраться из Тегерана в Багдад, оттуда в Константинополь, Румелию, а затем и в Святую Землю".

В первый день месяца Раби ус-Сани 1269 года хиджры (12 июня 1852 года), девять месяцев спустя после возвращения из Кербелы, Бахаулла, вместе с несколькими домочадцами, в сопровождении офицера полка личной охраны государя и чиновника русского посольства отправился в продлившееся три месяца путешествие, конечной целью которого был Багдад. Среди тех, кто разделял с Ним тягоды изгнания, была и Его жена, благочестивая Навваб, которую Он нарек "Благороднейшим Листом" и которая на протяжении почти сорока лет не уставала являть примеры такой стойкости, набожности и душевного благородства, что по праву удостоилась несравненной чести - после смерти быть названной Им "вечной супругой во всех мирах Всевышнего". Его девятилетний сын, позднее прозванный "Величайшей Ветвью", сын, которому суждено было стать средоточием Его Завета и Толкователем Его учений, вместе со своей семилетней сестрой, впоследствии удостоившейся того же прозвания, что и ее знаменитая мать, чья деятельность, уже в зрелые годы, по достижении восьмидесяти шести лет, поставила ее, наравне с прославленными родителями, в первый ряд героев Проповеди Бахаи, тоже были в числе изгнанников, навсегда прощавшихся с родными краями. Сопровождали Бахауллу и двое Его братьев. Первый, Мирза Муса, более известный как Ага Калим, Его любимый и верный последователь, самый одаренный из всех Его братьев и сестер, "один из двоих", кто, по свидетельству Бахауллы, "обладал верным знанием истоков" Его Веры. Вторым был Его единоутробный брат Мирза Мухаммад Кули, невзирая на отступничество части родственников, до конца сохранивший верность Делу.

Путешествие, предпринятое в самый разгар исключительно суровой зимы небольшой горсткой плохо подготовленных к тяготам пути изгнанников, через заснеженные горные перевалы Западной Персии, было долгим и опасным, хотя и не изобиловало событиями, за исключением теплого, радушного приема, оказанного им во время короткой остановки в Каранде губернатором Хайат Кули-ханом, принадлежавшим к секте Али-илахи. В свою очередь, Бахаулла выказал к нему такое расположение, что жители города надолго запомнили это, и на протяжении всего пути до Багдада Бахаулле и Его спутникам повсеместно оказывали гостеприимство как последователям Баба.

В молитве, относящейся примерно к тому же времени, Бахаулла, подробно вспоминая о тяжких испытаниях, перенесенных Им в Сейах Чаль, так свидетельствует о трудностях и лишениях этого "страшного путешествия": "О Господь, Повелитель и Возлюбленный мой!.. Всевышний властью Своею и могуществом, коим никто и ничто не в силах препятствовать, вдохнул Ты жизнь в сию ничтожную частицу праха и воспитал ее руками Своими... Ты приуготовил рабу Твоему такие тяготы, какие ни один язык не способен описать, и ни в одной из Твоих Скрижалей нет о них упоминания. По Твоей воле шею, привыкшую к шелкам, сковала тяжкая цепь, а плоть, дотоле облаченная в бархат и парчу, познала унижение и смрадный мрак темницы. Твое изволение сковало Меня бесчисленными оковами и закнуло на шее Моей крепкую цепь. Много лет беды и горести, подобно благодатному потоку щедрот Твоих, изливались на Меня... Сколько ночей, тяготясь грузом цепей и оков Своих, не знал Я покоя, и поистине многие дни злоязычие и злокозненность врагов терзали Меня! Даже в хлебе и воде, коими Ты, по неизреченной милости Твоей, питаешь зверей полевых, отказывли люди рабу Твоему, кары же, коими надлежало бы пасть на отступников, предавших Дело Твое, обрушились на Меня, пока, наконец, не прозвучал глас Твой и воля не подвигла смиренного раба Твоего покинуть пределы Персии, дабы отправиться в путь вместе с горсткою людей, слабых и немощных, и детей малых - в суровую зиму, когда стужа сковывала дыхание и непроходимые снега лежали кругом".

И вот наконец в 28-й день месяца Джамади ус-Сани 1269 года жиджры (8 апреля 1853 года) Бахаулла прибыл в Багдад - главный город принадлежавшей тогда Турции провинции Ирак. Оттуда Он через несколько дней проследовал в город Казимайн, населенный преимущественно персами и расположенный в трех милях к северу от Багдада, город, где похоронены "два Казима" - седьмой и девятый имамы. Вскоре после прибытия шахский представитель в Багдаде вызвал Бахауллу к себе и посоветовал Ему, ввиду большого скопления в столице паломников, поселиться в Старом Багдаде, на что Бахаулла с готовностью согласился. А еще месяц спустя, к концу месяца Раджаб, Он снял в одном из старых кварталов дом у человека по имени Хаджи Али Мадад, куда и перебрался вместе с семьей.

В этом городе, который мусульманские предания именуют "Захр уль-Куфа", который на протяжении столетий считался "Обителью мира", который Сам Бахаулла увековечил как "Град Божий", Он, за исключением двух лет, проведенных в горах Курдистана, и нескольких отлучек в Неджеф, Кербелу и Казимайн, прожил вплоть до изгнания в Константинополь. Город этот упоминается в Коране под именем "Обитель мира", к которой обращен "Глагол Господень". О нем же говорится в одном из стихов Корана как о "том месте, где пребудут праведники с Господом своим... в День, когда Бог соберет их из родных краев". Оттуда, волна за волной, распространялось сияние славы, нечувствительно воодушевлявшей угасающую Веру, которой было нанесено столько жестоких ударов и которая мало-помалу становилась жертвой забвения. Оттуда денно и нощно распространяло свое растущее влияние Откровение, которому по его масштабам, направляющей силе и многочисленности и разнообразию сочинений суждено было превзойти даже Проповедь Баба. Над его горизонтом забрезжили лучи Солнца Истины, Чье разгоревшееся сияние на десять долгих лет затмили зловещие черные тучи всепожирающей ненависти, неискоренимой зависти и неустанной злокозненности. В нем впервые разбил Свой Шатер обетованный "Господь Сил" и были заложены нерушимые основы долгожданного Царства "Отца Небесного". Из его пределов впервые донеслась весть о Спасительном Послании, которое, по словам пророка Даниила, по истечении "тысячи двухсот девяносто дней" (в 1290 году хиджры) должно было положить конец "мерзости запустения". В стенах его был заложен и освящен навеки "Величайший Дом Божий", Его "Подножие" и "Престол Его Славы", "Путеводная Звезда преклоненного мира", "Светоч Спасения, поставленный как завет между Землею и Небом", "Знак Памяти Его для всех существ земных и небесных", в нем заключено "Сокровище, осиявшее светом Своим весь мир", "Знамя" Его Царства, "Ковчег, вокруг которого соберется сонм правоверных". Город этот - "Наисвятейшее Обиталище" Бахауллы - удостоился чести считаться вторым и главным после Акки, "Величайшей Темницы", в окрестностях которой находится Его священная Усыпальница - Кибла для бахаи всего мира. К святому Престолу, расположенному в самом его сердце, стекались каждый день люди духовного и светского звания, сунниты и шииты, курды, арабы и персы, князья и вельможи, крестьяне и дервиши, и каждый, по нуждам своим и возможностям, уносил с собою частицу Божественной сути, которая с течением времени вдохновляла их нести в свои края весть о щедром Деятеле, пополняя ряды Его восторженных последователей, распространять повсюду Его сочинения, расширять рамки Его общины и закладывать твердую основу для будущих учреждений Его Веры. И наконец здесь, на глазах у членов самых различных общин, обитавших в стенах этого города, начался первый этап постепенного развития нового Откровения, здесь появились первые из многочисленных сочинений, вышедшие из-под пера их Автора, здесь были сформулированы первые принципы Его медленно складывавшегося учения, здесь обнаружились первые следствия Его возвышенного положения, здесь Его Вера подверглась первым нападкам сил, желавших ее уничтожения, здесь были одержаны первые победы над внутренними врагами, и сюда начали стекаться первые паломники, дабы лицезреть Его.

Пожизненное изгнание, которое было предначертано Провидением Глашатаю столь важной Вести, не обнаружило, да и не могло обнаружить моментально всех таящихся за этим поворотом судьбы последствий. Процесс, в ходе которого человечеству явились невиданные сокровища, был медленным, болезненно медленным и пережил, как и вся история Его Веры в целом, множество кризисов, которые нередко угрожали остановить ее развитие и похоронить все порожденные ею надежды.

Один из подобных кризисов, углубляясь, подверг новую Веру серьезной угрозе и едва не подорвал ее первичные установления, омрачив первые годы пребывания Бахауллы в Ираке - первой остановке на Его изгнанническом пути - и придал им особое значение. В отличие от предыдущих, кризис этот носил чисто внутренний характер и был вызван исключительно безрассудными действиями и амбициями тех, кто числил себя среди Его верных сподвижников.

Внешние враги Веры, будь то духовные или светские, хотя и не искупили вину за унижения и гонения, которым она подвергалась, на время успокоились. Жажда мщения, казавшаяся поистине неутолимой, теперь, после того как были пролиты реки крови, угасла. Чувство, скорее граничащее с отчаянием, охватило часть ее давних, закоренелых врагов, в достаточной степени проницательных, чтобы понять, что, несмотря на понесенные потери, в чем была не в последнюю очередь и их заслуга, устои новой Веры остались неколебимы, а дух ее не был сломлен. Приказы, отдаваемые великим визирем, вызвали скорее обратное действие, и местные власти уже не стремились более разжигать пламя народной ненависти и воздерживались от садистской жестокости по отношению к ненавистному противнику.

Иными словами, наступило временное затишье, которое, впрочем, довольно скоро сменилось новой волной притеснений, и в этой новой кампании турецкий султан и его вельможи, а также суннитские церковные иерархи объединили свои усилия с шахом и персидскими и иракскими шиитами, движимые желанием раз и навсегда покончить с Верой и всем, что она отстаивала. Пока длилось это затишье, стали проявляться первые признаки внутреннего кризиса, о котором уже упоминалось, кризиса, не столь очевидного для стороннего наблюдателя, но однако же более чем серьезного, поскольку он уменьшал численность едва окрепшей общины, угрожая ее единству, наносил огромный урон ее престижу и вредил ее доброму имени.

Кризис этот начал назревать еще в дни, непосредственно последовавшие за казнью Баба, усилился, когда Движение внезапно лишилось направляющего влияния Бахауллы вследствие Его заточения в Сейах Чаль, усугубился после Его поспешного изгнания и продолжал разрастаться в первые годы Его пребывания в Багдаде. Губительные его последствия все отчетливее стали сказываться во время двухлетнего уединения Бахауллы в горах Курдистана, и хотя на время его удалось приостановить после Его возвращения из Сулейманании благодаря готовящемуся Провозглашению Его Миссии, он вновь, с еще большей силой дал о себе знать, достигнув наивысшей точки в Адрианополе, и лишь могущественные силы, вырвавшиеся на свободу одновременно со всемирным Провозглашением Его Миссии, окончательно покончили с критической ситуацией.

Главной фигурой разыгравшегося кризиса стал не кто иной, как Мирза Йахья, о некоторых чертах малодушной и легковерной натуры которого упоминалось выше. Этого пустого и безвольного человека чрезвычайно умело и ни на миг не отпуская из виду своей недостойной цели обманывал некто Сейид Мухаммад, родом из Исфахана, злобный негодяй, известный своими непомерными амбициями, слепым упрямством и необузданной завистливостью. Позднее Бахаулла писал о нем в Китаб-и-Акдасе как о том, кто "сбил с пути" Мирзу Йахья, и заклеймил его как "источник раздора и корень бед", в то время как Абдул-Баха представил обоих как "кормящую мать" и "сладко припавшего к ее груди младенца". Вынужденный оставить свои занятия в медресе Шадр в Исфахане, Сейид Мухаммад, терзаемый угрызениями совести и стыдом, перебрался в Кербелу, где примкнул к последователям Баба, а после его мученической смерти проявил нерешительность, ясно показавшую, что вера его - одни лишь пустые слова, а убеждения мало чего стоят. Первый приезд Бахауллы в Кербелу и открытые знаки почтения, любви и восхищения, выказанные по отношению к Нему наиболее выдающимися учениками и соратниками Сейида Казима, вызвали у хитроумного и беззастенчивого интригана зависть, бередившую ему душу тем больше, чем большую терпимость и благосклонность проявлял к нему Бахаулла. К заблудшим помощникам Сейида Мухаммада - послушным орудиям исполнения его дьявольских замыслов - примкнуло довольно значительное число бабидов, растерянных, обескураженных, лишившихся истинного вожака и наставника и уже склонявшихся ступить на путь, прямо противоположный наставлениям и советам их ушедшего из жизни Пастыря.

Поскольку Баба не было более среди Его последователей; поскольку Его преемник, переодетый дервишем либо же в одежде араба-кочевника, искал убежища в горах Мазендарана или скитался по городам и весям; поскольку Бахаулла, сначала находившийся в заточении, затем был изгнан из отечества, а цвет Веры уничтожен в процессе кровавой резни, которой, казалось, не будет конца, - уцелевшие члены гонимой общины погрузились в отчаяние, сковавшее их волю, сломившее дух, внесшее смятение в их умы и подвергшее тяжкому испытанию твердость их веры. Доведенные до подобной крайности, люди эти готовы были прислушаться к любому достаточно влиятельному голосу, который успокоил бы их страхи, разрешил их трудности и растолковал бы их нынешние обязанности.

Набиль, путешествовавший в те дни по провинции Хорасан - арене громких побед зарождавшейся Веры, так обобщил свои впечатления о преимущественном положении дел. "Пламя Дела Божия, - свидетельствует он в своем повествовании, - угасло едва ли не повсеместно. Везде меня встречали холод и безжизненность". В Казвине, по словам того же Набиля, остаток общины раскололся на четыре непримиримо враждовавшие между собою секты, каждая из которых стала исповедовать самые причудливые и нелепые учения. По приезде в Багдад - город, бывший свидетелем неугасимо яркого рвения Тахиры, Бахаулла нашел среди своих соотечественников, проживавших здесь, единственного бабида, а в Казимайне, населенном прежде всего персами, лишь горстка его земляков тайно, подвергаясь постоянной опасности, по-прежнему исповедовала веру в Баба.

Моральный дух членов пришедшей в упадок общины, так же, как и их численность, резко шел на убыль. "Смятение их, граничившее с безумием", как выразился Сам Бахаулла, было столь велико, что, едва оказавшись на воле, Он почувствовал необходимость "возродить... вернуть этих людей на путь истинный, чего бы это ни стоило".

Соответственно упадку духа среди приверженцев и соратников Баба и день ото дня множащимся доказательствам охватившего их с+уль-Азаль (Имя Извечности), а особенно грязные уловки Сейида Мухаммада, который кичливо называл себя первым среди "Свидетелей" Байана, постепенно приобрели такой характер, что доброе имя Веры оказалось под прямой угрозой, а будущее - в серьезной опасности.

Казнь Баба оказалась для Мирзы Йахья таким ударом, что вера почти покинула его. Бродя какое-то время в одежде дервиша по горам Мазендарана, он своим поведением настолько поразил своих единоверцев в Нуре, большинство которых обратилось благодаря неустанным стараниям Бахауллы, что они тоже поколебались в своих убеждениях, а некоторые и открыто перешли в стан врага. После этого он переехал в Решт и скрывался в провинции Гилян, до переезда в Керманшах, где для пущей безопасности устроился на службу к некоему Абдулле Казвини, похоронных дел мастеру, и продавал его товары. Он по-прежнему находился там, когда Бахаулла проезжал через этот город на пути в Багдад, и изъявил желание поселиться поближе к Нему, однако в отдельном доме, где мог бы скрытно заниматься ремеслом, после чего, получив от Него некую сумму денег, приобрел несколько кип хлопка и в одежде арабского купца отправился из Мандали в Багдад. Там он поселился на расположенной в одном из самых грязных кварталов улице Угольщиков и, водрузив на голову тюрбан, назвавшись Хаджи Али Лас Форуги, принялся за торговлю. Сейид Мухаммад между тем жил в Кербеле и, используя Мирзу Йахью как своего верного пособника, изо всех сил старался разжечь противоречия и внести смуту в жизнь общины изгнанников.

Неудивительно, что в час, когда зловещие тени сгущались вокруг Бахауллы и когда не пришло еще время открыть людям Тайну, трепетавшую в глубине Его сердца, из-под пера Его вышли следующие слова, содержавшие одновременно предупреждение и совет: "День испытания настал. Разверзлись моря смуты и раздора, и Провозвестники Сомнения повсеместно сеют рознь и ведут народ к погибели... Итак, не прислушивайтесь же к голосам наймитов отречения, которые стараются заронить сомнение в ваши души, и не отвращайте взор от Того, Кто есть Истина, ибо во всех Заветах говорится о временах разлада. Ибо Господь утвердит Свою Веру вопреки всем стараниям мятежных подстрекателей и смутьянов... Радейте всякий день о Деле Божием... Ибо все в его руке, и никому не дано избежать этого. Не помышляйте также, что Дело Божие легко и дано человекам, дабы распоряжаться им по своей прихоти. Многие уже ныне говорят так. Однако близок час,.. когда все они изничтожатся и самая память о них развеется, подобно праху".

И лишь Мирзе Ага Джану, позднее нареченному "Слугой Господа", "первому, кто уверовал в Него", молодому, пылкому и ревностному бабиду, который после видения, в котором ему явился Баб, и под воздействием писаний Бахауллы немедля оставил свой дом в Кашане и отправился в Ирак, надеясь лицезреть Глашатая новой Веры, Мирзе Ага Джану, который затем честно, сорок лет прослужил Ему, будучи одновременно Его поверенным, спутником и слугой, - лишь Мирзе Ага Джану Бахаулла более чем кому-либо в сей критический момент склонен был хотя бы отчасти открыть еще не явленное миру величие Своего положения. И вот что поведал этот юноша Набилю о том первом, незабываемом вечере в Кербеле, когда он впервые встретился с новообретенным Возлюбленным, гостившим в ту пору в доме Хаджи Мирзы Хасана Хакима Баши: "По своему обыкновению, летом Бахаулла проводил вечера и спал на крыше Дома... В ту ночь, когда Он лег, я, следуя Его распоряжениям, устроился отдохнуть ненадолго в нескольких шагах от Него. Не успел я встать... и приступить к молитве в углу крыши, примыкавшем(?) к стене, как узрел Его, направлявшегося ко мне. Подойдя, Он сказал: "И ты тоже бдишь". Потом начал прохаживаться взад и вперед, произнося нараспев некие слова. Как расскажу о Его голосе, как опишу Его походку! Меж тем при каждом шаге Его, с каждым произнесенным стихом безбрежные моря света простирались передо мной, беспредельные сияющие миры отверзались перед моими очами, бессчетные солнца ярко вспыхивали надо мной! Так продолжал Он ходить, напевая, и лунный свет озарял Его. Всякий раз, приближаясь ко мне, Он останавливался и произносил голосом дивной красоты: "Услышь Меня, сын Мой! Именем Господа Бога Истинного! Дело Его будет явлено человекам. Итак, не внемли же праздным речам людей Бпйана, что извращают смысл каждого слова". Так продолжал Он бродить, распевая стихи и обращаясь ко мне, пока не забрезжили первые лучи рассвета... После чего я перенес Его постель в Его комнату и приготовил Ему чай, после же - Он отпустил меня".

Доверие, оказанное Мирзе Ага Джану при первой, неожиданной встрече с воплощенным духом и направляющим гением нового Откровения, потрясло до самой глубины его душу, уже воспылавшую любовью при виде безмерного уважения и влияния, какими пользовался его новообретенный Учитель среди своих последователей равно в Ираке и Персии. Проникнувшее все его существо обожание, которое он не умел скрыть от чсужих глаз, не ускользнуло от внимания обоих заговорщиков - Мирзы Йахьи и Сейида Мухаммада. Обстоятельства, при которых было явлено послание Куллутаам, написанное в эти дни по просьбе Хаджи Мирзы Камаль уд-Дина Нараки - высокообразованного и уважаемого бабида, лишь усугубили и без того угрожающее положение. Движимый желанием получить от Мирзы Йахьи разъяснение касательно одного из стихов Корана, гласящего "Вся пища была дозволена детям Израиля", Хаджи Мирза Камаль уд-Дин попросить составить ему толкование; просьба его была исполнена, однако с такой неохотой и так неумело и поверхностно, что Хаджи Мирза Камаль уд-Дин разочаровался в способностях автора и утратил доверие к нему. Он вновь обратился со своей просьбой, на сей раз к Бахаулле, и Тот удостоил его Послания, в котором Израиль и дети его отождествлялись соответственно с Бабом и Его последователями, - Послание, которое приведенными в нем символическими ссылками, красотой слога и убедительностью доводов настолько покорило адресата, что, если бы не вмешательство Бахауллы, он наверняка открыто возгласил бы, что узрел сокровенную Тайну Божию в лице Того, Кто явил Послание.

К этим свидетельствам глубокого преклонения перед Бахауллой и страстной привязанности к Нему теперь добавились новые, лишь еще больше усилившие зависть, которую Его растущий престиж разжег в сердцах Его врагов и недоброжелателей. Постоянно ширившийся круг Его знакомых и почитателей; Его дружеские беседы с государственными чиновниками, включая самого губернатора; нескрываемая дань уважения, которую по самым разным поводам выражали Ему некогда славные соратники Сейида Казима; разочарование, вызванное трусливым поведением Мирзы Йахья, и ширящиеся слухи о его характере и способностях, отнюдь для него не лестные; признаки растущей независимости, врожденной дальновидности и внутренне присущего превосходства и способности быть вождем, проявленные Бахауллой, - все это усиливало раскол, к поддержанию которого упорно стремился изворотливый и бесчестный Сейид Мухаммад.

Тайная оппозиция, поставившая целью свести на нет все усилия и расстроить все планы Бахауллы, направленные на сплочение и возрождение рассеянной общины, теперь предстала открыто. Усиленно стали распространяться клеветнические, порождавшие в людях подозрения и страх слухи о том, что Бахаулла - узурпатор, извращающий установленные Бабом законы и вознамерившийся погубить Его Дело. Его Послания, толкования и воззвания подвергались заочной критике, а затем подавались читателям и слушателям в неверном свете. Была задумана даже попытка покушения на бахауллу, впрочем, не осуществившаяся.

Чаша скорбей Его переполнилась. Все Его увещевания, все попытки исправить ухудшающееся на глазах положение не приводили ни к чему. Число Его заклятых врагов росло час от часу. Сочинения, явленные Им в то мрачное время, проливают яркий свет на одолевавшую Его печаль, равно как и на серьезность и опасность Его положения. В некоторых молитвах Он с горечью признается, что "лавина бед и несчастий" обрушилась на Него, что никогда не чувствовал Он Себя столь "удрученным", и что не "доводилось Ему переживать дотоле столь черных дней". Самого Бога призывает Он в свидетели Своих "вздохов и пеней", Своего "бессилия, нищеты и лишений", "оскорблений", которые довелось Ему претерпеть, и унижений, которые Он вынес. "Сколь скорбными были мои стенанья, - признается Он в одной из молитв, - что не смел Я даже упоминать имени Твоего и петь Тебе хвалы". "Столь громки Мои жалобы, - утверждает Он в другой молитве, - что мать, оплакивающая детей своих, застыла бы в изумлении и невольно сдержала бы слезы и прекратила причитанья свои". "Скорби, от которых страдаю Я, - горестно повествует Он в Лоух-е Марьям, - затмили на Скрижалях Бытия те, от которых выпало пострадать Моему Первому Имени (Бабу)". "О Марьям! - повествует Он далее. - Выйди из земли Та (Тегеран), после бесчисленных тягот, достигли Мы, по воле персидского тирана, пределов Ирака, где познали уже не тяжесть оков, коими опутали Нас враги, но коварство Наших друзей. Какие еще испытания ниспошлет Мне Господь?!" И далее: "То, что вынес Я, не суждено вынести никому из живших до Меня и никому из тех, кто будет жить после". "Моря столь великой скорби обрушились на Меня, - свидетельствует Он в Куллутаам, - что и единой капли ее не вынесла бы иная душа. Такая печаль объяла Меня, что, казалось, душа Моя уже рассталась с телом". "Преклони слух свой, о Камаль! - восклицает Он в том же Послании, описывая Свое горестное положение, - к голосу презренного муравья, прячущегося в норе своей, дабы не видеть всего, что творят руки людские. Поистине, Бог да будет свидетелем между Мною и слугами Своими!" И вновь: "Горе, о Горе Мне!.. Все, что видел Я с того дня, как впервые почувствовал на губах вкус материнского молока, стерлось из памяти Моей при виде дел, сотворенных руками человеческими". Позже, в Касиде-йе Варканийе, хвалебной оде, явленой Им в горах Курдистана и славящей Деву - воплощение Духа Божия, недавно явившуюся Ему, Бахаулла дает выход страданиям, скопившимся в глубине Его скорбящего сердца: "Воды потока Ноева - лишь малая мера слез, пролитых Мною, а огнь Авраамов - ничто в сравнении с пламенем, пожиравшим Мою душу. Печали Иакова - бледная тень скорбей Моих, а несчастья Иова - лишь часть постигших Меня бедствий". "Укрепи Меня в долготерпении, о Господи!" - умоляет Он. - Дай силы одолеть отступников". "В те дни, - свидетельствует Он в Китаб-и-Икане, описывая, как ядовитое дыхание зависти рождало везде гниющие язвы, - дух зависти веял повсюду... так, что от начала мира до наших дней никогда не видано было столько коварства, злобы и ненависти, да и будущим нашим потомкам вряд ли суждено увидеть подобное". "Два года или чуть менее, - заявляет Он и в другом Послании, - все мои помыслы устремлены были только к Богу, и взор Мой был обращен лишь к Нему в надежде, что Он дарует Мне силы угасить пламя ненависти и потушить пожар зависти в людских сердцах".

Мирза Ага Джан свидетельствует: "Благостный Лик Его выражал такую печаль, что все тело мое объял трепет". Он рассказал и о том, как пишет Набиль в своем повествовании, что незадолго до отъезда Бахауллы в Курдистан он как-то раз, на ранней заре увидел Его выходящим из дома: Он был в ночном колпаке, а лицо изображало такое смятение, что Мирза Ага невольно потупил взор; Бахаулла же, проходя мимо, сердито заметил? "Ничем не отличаются они от своих прародителей, что три тысячи лет поклонялись идолам и склонялись перед Золотым Тельцом. И ныне они не заслуживают лучшего. Что же связывает этих людей с Тем, Кто есть Слава Завета? Какие узы между ними и Тем, Кто есть высшее воплощение достойного любви?" "Ноги мои словно приросли к месту, - свидетельствует Мирза Ага Джан, - я стоял безжизненный, как высохшее дерево, готовый рухнуть на землю под звуком громоподобных слов. Наконец Он сказал: "Накажи им читать такую молитву: "Кто другой удалит от вас печали, кроме Господа вашего? Потому говорите: "Да славится Господь! Все - Его слуги, и да повинуются они приказаниям Повелителя своего!" И пусть повторяют эту молитву по пятьсот раз, нет, по тысяче раз, и днем и ночью, во сне и бодрствуя, - тогда, может быть, Завет Славы откроется их очам и светлые слезы исторгнутся из них". И вдруг я заметил, что Сам Он повторяет эти слова, и на лице Его была написана беспредельная скорбь... Несколько раз на протяжении этих дней Он говорил: "И, пребывая среди этих людей, не услышали от них ни единого слова в ответ". Часто давал Он понять, что собирается оставить нас, но никто не понимал, о чем Его речь".

В конце концов, как Сам Он пишет в Китаб-и-Икане, "почувствовав признаки надвигающихся событий", Он решил уехать до того, как они начнутся. "Одной из целей Нашего отъезда, - утверждает Он в той же Книге, - было нежелание стать предметом раздора среди правоверных, источником несчастий для Наших спутников, причиной ран душевных и сердечных". "Отъезд Наш, - прочувствованно заявляет Он в том же отрывке, - был отъездом навсегда, мы расставались, не надеясь увидеться вновь".

Совершенно неожиданно, не оповестив даже членов Своей семьи, в 12-й день месяца Раджаб 1270 года хиджры (10 апреля 1854 года) Он отбыл в сопровождении слуги Мухаммадана по прозванию Абуль Касим Хамадани, вручив ему небольшую сумму денег, дабы он мог делать покупки и распоряжаться ими по своему усмотрению. Вскоре после слуга подвнергся нападению разбойников и погиб, и Бахаулла остался совершенно один в Своих странствиях по пустынным просторам Курдистана, где обитал народ воинственный и крепкий, давно известный своей враждебностью по отношению к персам, которых курды рассматривали как отступников от Веры пророка Мухаммада, и к тому же значительно отличались от них внешним видом, обычаями и языком.

Облачившись в грубую одежду странника, из вещей имея при себе только чашу для сбора подаяний - кашкуль - и смену белья, Бахаулла под именем Дервиша Мухаммада удалился в дикие, необитаемые края и какое-то время жил на горе Сар Галу, столь удаленой от человеческого жилья, что крестьяне лишь дважды в год - во время сева и сбора урожая - посещали эти места. Большую часть уединенных часов Своих Он проводил на вершине горы, где ничто не могло нарушить Его покой, в грубой каменной постройке, котору. все те же крестьяне использовали как укрытие от непогоды. Временами прибежищем Ему служила пещера, о которой Он повествует в Своем Послании к знаменитому шейху Абд ур-Рахману и Своей родственнице Марьям. "Я скитался по пустыне смирения, - так живописует Он в Лоух-е Марьям тяготы Своего отшельничества, - и при виде Меня горько рыдали люди, кровавые слезы исторгались у всякого при виде Моих мук. Птицы небесные были Моими спутниками, и звери полевые сопровождали Меня". Из глаз Моих, - свидетельствует Он в Китаб-и-Икане, повествуя о тех днях, - струились не переставая слезы скорби и тоски, а кровоточащее сердце разрывалось от боли. Много дней не имел Я пищи, дабы поддержать Себя, много ночей не знал, где преклонить голову... Одинокий, общался Я лишь с духом Своим, позабыв о мире и обо всем в нем сущем".

В поэмах, которые Он слагал в Своем затворничестве, погрузившись в благочестивые занятья, в Своих поэтических и прозаических, написанных на арабском и персидском молитвах и монологах, многие из которых Он вдохновенно распевал наедине с Собою, на заре и в часы ночного бденья, Он славил имена и неотъемлемые свойства Своего Творца, восхвалял великолепие и чудеса Своего Откровения, пел хвалебные гимны Деве, воплотившей в Нем Дух Божий, подробно повествовал о Своем одиночестве, о Своих прошлых и будущих невзгодах, не уставал порицать слепоту Своих современников, коварство Своих друзей и развращенность врагов, заявлял о твердой решимости, буде то понадобится, жизнью Своей доказать правоту Дела Божия, указывал на то, какими основными качествами должен обладать всякий, взыскующий Истины, и вспоминал предшественников собственной судьбы - трагическую гибель Имама Хусейна в Кербеле, тяжелые дни, проведенные Мухаммадом в Мекке, страдания Иисуса, попавшегов руки иудеев, тяжкие испытания, которые Моисей вынес по вине фараона и его людей, и, наконец, мучения Иосифа, томившегося на дне колодца, куда бросило Его предательство братьев. Эти вдохновенно страстные излияния Души, борющейся, дабы сбросить с себя тяжкий груз, созданные в уединении добровольного изгнания (многие из них так и не дошли до потомков), вместе с Посланием Куллутаам и поэмой Рашх-е Ама, явленной в Тегеране, и составляют первые плоды Его Божественного пера. За ними последовали такие бессмертные труды, как Китаб-и-Икан, Сокровенные Слова и Семь долин, которые в годы, предшествовавшие Провозглашению Его Миссии в Багдаде, пополнили растущее число Его сочинений и проложили путь дальнейшему процветанию Его пророческого гения в Его эпохальном воззвании к миру, обретшем форму величественных Скрижалей царям и правителям мира, а также последнему плодотворному периоду Его Миссии, когда в Самой Великой Темнице - Акке явились законы и Заповеди Его Завета.

Бахаулла по-прежнему пребывал в уединении на горе Сар Галу, когда некий шейх, житель Сулейманийа, владевший землями по соседству, разыскал Его, как то повелел явившийся ему во сне Пророк Мухаммад. Вскоре после их встречи шейх Исмаил, Глава Братства Халидийа, живший в Сулейманийе, посетил Бахауллу и в конце концов уговорил Его переехать в этот город. Тем временем Его друзья в Багдаде узнали, где Он находится, и послали шейха Султана, тестя Аги Калима, чтобы тот упросил Бахауллу вернуться; это произошло, когда Бахаулла уже жил в Сулейманийа, в одной из комнат богословской школы Тахийе-йе Маухана Халид. "Все, кто жил вместе с Ним в этом месте, - пишет Набиль со слов шейха Султана, - начиная с Учителя, кончая самым скромным учеником, души не чаяли в Бахаулле и были настолько проникнуты этим чувством, что и помыслить не могли о том, что Он куда-то от них уедет, и я не сомневался, что, изложи я им цель моего визита, они не колеблясь лишили бы меня жизни".

Как рассказывает шейх Султан, вскоре после появления Бахауллы в Курбистане Он, встречаясь с шейхом Османом, шейхом Абд ур-Рахманом и шейхом Исмаилом, уважаемыми и признанными главами соответственно Братства Накшбандийа,, Кадирийа и Халидийа, полностью завоевал их расположение и подчинил Своему влиянию. К братству Накшбандийа, возглавляемому шейхом Османом, принадлежал не кто иной, как сам султан и его окружение. Шейх Абд ур-Рахман, по чьей просьбе было явлено послание "Четыре Долины", стоял во главе по меньшей мере ста тысяч неколебимых в своей вере последователей, а шейх Исмаил пользовался у своих сподвижников таким почетом, что они даже считали его равным самому основателю Братства - Халиду.

Когда Бахаулла только появился в Сулейманийа, многие, судя по Его сдержанности и строгому молчанию, которое Он почти все время хранил, заподозрили Его в недостаточной учености и мудрости. И только когда учителя и учащиеся случайно увидели в руках у одного из учеников, ожидавших Бахауллу, образец Его письма, любопытство их пробудилось, и, движимые им, они приблизились к Бахаулле, дабы проверить, насколько сведущ Он в науках и искусствах, которыми они занимались. Это учебное заведение прославилось своими талантами, многочисленными такийе и связью с Салахом уд-Дин Айубом и его отпрысками; из его стен вышли некоторые, впоследствии знаменитейшие представители суннитского ислама; и вот делегация, возглавляемая самим шейхом Исмаилом и состоявшая из самых видных учителей и наиболее талантливых учащихся, встретилась с Бахауллой и, видя, что Он готов отвечать на любые их вопросы, попросили Его в течение нескольких встреч дать им толкования нескольких темных мест Фатухат Макийи, известного труда шейха Ибн аль-Араби. "Бог свидетель, - последовал мгновенный ответ, - что Я никогда не видел книги, о которой вы говорите. Однако с Божией помощью все, о чем вы Меня ни попросите, Я легко исполню". Попросив вслух читать Ему каждый день по отрывку из этой книги, Он так просто разрешил все казавшиеся неразрешимыми вопросы, что привел Своих служителей в восхищение. Не ограничившись одним лишь толкованием темных мест, Он охарактеризовал весь строй мыслей ее автора, изложил его учение и объяснил его конечную цель. Более того, иногда Он даже подвергал сомнению правильность некоторых положений и - Сам - предлагал правильное толкование отдельных, превратно понятых мест, всякий раз опираясь на доводы и доказательства, полностью убеждавшие Его слушателей.

Изумленные глубиной и широтой Его познаний, Его способностью к постижению тайного, они решили подвергнуть Его последнему испытанию, которое должно было с окончательной несомненностью доказать уникальность этого человека и его дара. "Никому из мистиков, мудрецов и ученых, - сказали они Бахаулле, обращаясь к Нему со своей просьбой, - доселе не удавалось написать поэму тем же размером и с теми же рифмами, какие избрал Ибн Фарид в одной из своих поэм Касиде-йе Таийе. Просим вас, сделайте это". Просьба ученых мужей была исполнена. Бахаулла продиктовал более двух тысяч стихов по заданному образцу, после чего выбрал из них сто двадцать семь, которые разрешил сохранить, поскольку остальные, как Он полагал, были недостаточно совершенны и не отвечали нуждам времени. Эти-то сто двадцать семь стихов и составили Касиде-йе Варкаийе - Соловьиную Поэму, столь знакомую и получившую столь широкое распространение среди Его арабских последователей.

Удивительная демонстрация чудесных способностей Бахауллы заставила Его слушателей единодушно признать, что каждый стих Его поэмы по силе, выразительности и красоте намного превосходит все большие и малые поэмы, принадлежащие перу этого знаменитого поэта.

Этот случай, самый яркий из всех событий, произошедших за время двухлетнего отсутствия Бахауллы в Багдаде, мгновенно пробудил к Нему такой интерес среди улемов, ученых, шейхов, врачей, священников и особ королевской крови, что, стекаясь в школы Сулейманийа и Каркука, они каждый день наблюдали за Его деятельностью. В Своих многочисленых речах и посланиях Он открывал перед людьми новые горизонты, разрешал мучившие их сомнения, вскрывал тайный смысл многих ранее темных и непонятных отрывков в писаниях разных толкователей, поэтов и богословов и примирял кадущиеся противоречия, которыми изобиловали все эти изыскания, поэмы и трактаты. Так велики были внушаемые Им уважение и почет, что некоторые принимали Его за одного из "Людей Сокрытия", другим Он казался алхимиком и прорицателем, третьи признавали в Нем "стержень мироздания", а немалое число Его поклонников даже склонялось к тому, чтобы видеть в Нем пророка. Курды, арабы и персы, высокоученые и безграмотные, простолюдины и знать, люди молодые и старые, приходившие поглядеть на Него с одинаковым уважением, а многие - с искренней и глубокой преданностью, хотя некоторые намеки на особенность Его положения, которые Он делал публично, исходи они из уст кого-либо другого из Его земляков, могли бы вызвать ярость и едва не стоить ему жизни. Неудивительно, что Сам Бахаулла на страницах Лоух-е Марьям объявляет этот период Своего уединения "величайшим свидетельством" и "совершеннейшим и окончательнейшим доказательством" истинности Своего Откровения. "Очень скоро, - свидетельствует Абдул-Баха, - Курдистан был зачарован исходившим от Него духом любви. Все это время Бахаулла жил в бедности. Носил платье бедняка, почти нищего. Питался скудно и недостойно. Но атмосфера величия, словно сияние полуденного солнца, окружала Его. Повсюду пользовался Он любовью и уважением".

В то время, как основы будущего величия Бахауллы закладывались в чужой, далекой стране, среди чуждых людей, положение общины бабидов стремительно ухудшалось. Ободряемые мыслью о внезапном и длительном изгнании врага разжигатели розни вместе со своим вконец запутавшимися союзниками неустанно плели все более широкую сеть своих гнусных интриг. Мирза Йахья, почти не покидая стен своего дома, тайно руководил их действиями и, опираясь на полностью вверившихся ему бабидов, всячески старался опорочить доброе имя Бахауллы. В страхе перед любым возможным противником он направил своего последователя Мирзу Мухаммада Мазендарани в Азербайджан с ясным предписанием убить Дайана - "кладезь мудрости Божией", которого он назвал "Отцом беззакония" и заклеймил как "Тагхута", в то время, как Баб восхвалял Дайана как "Третье из Письмен, уверовавшее в Того, Кого явит Господь". В своем безумии он внушил Мирзе Ага Джану мысль поехать в Нур и там дожидаться удобного момента для нового покушения на государя. Наглость его зашла так далеко, что он совершил, и заставил Сейида Мухаммада сделать то же, поступок настолько омерзительный, что Бахаулла назвал его "вопиющим предательством", запятнавший бесчестьем память Баба поступок, "подвергший людей повсеместно в глубокую скорбь". Следующим тягчайшим преступлением был отданный им приказ тайно умертвить двоюродного брата Баба, Мирзу Али Акбара, пламенного поклонника Дайана, каковое злодейство и свершилось. Что до Сейида Мухаммада, которому его хозяин, Мирза Йахья, предоставил полную свободу действий, то, как категорически утверждает Набиль, находившийся в то время в Кербеле, - Сейид Мухаммад окружил себя шайкой разбойников, которые с его позволения и даже при его прямом подстрекательстве срывали по ночам чалмы с богатых паломников, стекавшихся в Кербелу, крали у них туфли, похитили из гробницы Имама Хусейна светильники и рукописи, и не гнушались забирать даже сосуды, из которых люди утоляли жажду у городских источников. Глубина падения этих так называемых приверженцев Веры Баба не могла не вызвать в памяти Набиля примеры великодушия, с каким товарищи Муллы Хусейна по предложению своего вождя с презрением выбрасывали в придорожные канавы золотые и серебряные слитки, мешки с бирюзой, не могла не напомнить о поведении Вахида, спокойно взиравшего на то, как разбушевавшаяся толпа грабит его пышно обставленный дом в Йезде, и о решении Худжата запретить своим товарищам прикасаться к чужому имуществу, даже если речь шла о голодной смерти.

Наглость и дерзость этих событий с толку и нравственно разложившихся людей, некогда называвших себя бабидами, дошла до того, что, по свидетельству Абдул-Баха, двадцать пять человек кичливо провозгласили себя теми Обетованными, явление которых предсказывал Баб! Дела их пришли в такой упадок, что они боялись открыто показываться на людях. Персы и курды, встречая их на улице, соперничали друг с другом, осыпая их проклятьями и открыто понося Дело, которому они служили. Неудивительно, что по возвращении в Багдад Бахаулла так описал то, что увидели там Его глаза: "От всей общины осталась лишь горстка людей, подавленных, впавших в уныние, близких к погибели. Уста всех были затворены для Слова Господня, души - глухи к Его Вести". При виде этого Бахаулла погрузился в такую печаль, что несколько дней не покидал стен своего дома, не считая поездок в Казимайн и редких встреч с друзьями, жившими в Казимайне и Багдаде.

Трагическое положение, сложившееся за два года Его отсутствия, теперь настоятельно требовало Его возвращения. "Мистический глас, - пишет Он Сам в Китаб-и-Икане, - приказал Нам вернуться в то место, которое Мы покинули. Незамедлительно подчинившись, исполнили Мы Его поведение". "Именем Господа, стоящего надо всеми и вся, клянусь, - прочувствованно обращается Он к шейху Султану (так пишет об этом Набиль), - что если бы Дело Первичной Сути не находилось у грани погибели и если бы не страх, что святая кровь, пролитая на стезях Божиих, окажется напрасной, то ни под каким видом не обратился бы я к людям Байановым и предоставил им и дальше почитать идолов, созданных их воображением".

Мирза Йахья, прекрасно понимая, к чему привело его неумелое и безрассудное управление делами Веры, неоднократно писал Бахаулле, настойчиво умоляя Его вернуться. О возвращении, и как можно более скором, молили Его и родные и близкие, особенно Его двенадцатилетний сын Абдул-Баха, чье одиночество и скорбь так изнуряли Его душу, что, как вспоминает Набиль, Он признавался, что после отъезда отца успел из ребенка превратиться во взрослого человека.

Решив прервать Свое уединение, Бахаулла простился с шейхами Сулейманийа, которые теперь, что подтвердило и их поведение в дальнейшем, числились среди Его наиболее горячих и стойких приверженцев. Сопровождаемый шейхом Султаном, Он вновь обратил стопы к Багдаду, к "берегам Реки Страданий", как Он Сам нарек ее; путники продвигались медленно; Бахаулла понимал - и признался в этом Своему товарищу, что последние дни Его уединения "были последними днями мира и покоя", "днями, которые Ему уже не суждено вновь пережить".

В 12-й день месяца Раджаб 1272 года хиджры (19 мая 1856 года) Он вернулся в Багдад, ровно два лунных года спустя после отбытия в Курдистан.

Возвращение Бахауллы из Сулейманийа в Багдад стало поворотной точкой в истории первого века Бахаи. До сих пор судьбы Веры, подобно водам морским во время отлива, шли на убыль, однако вслед за этим последовал постепенный, но мощный прилив, достигший высшей отметки в день Провозглашения Миссии Бахауллы перед Его изгнанием в Константинополь. После возвращения Бахауллы в Багдад Дело обрело прочность и устойчивость, каких еще не знало за все время развития Веры. Никогда ранее, за исключением первых трех лет, Вера не обладала определенным и доступным центром, к которому ее приверженцы могли обращаться за руководством и который служил для них постоянным источником вдохновения. По меньшей мере половина краткого служения Баба протекла на самых дальних окраинах Его родины, где Он был оторван и тщательно изолирован от большинства Своих учеников. Непосредственно вслед за Его мученической смертью разразились смута и волнение, еще более страшные, чем насильственное заточение Баба. Да и когда начали проявляться первые признаки предсказанного Им Откровения, их не сопровождало и не могло помочь им окрепнуть одновременное провозглашение, позволившее бы разъединенным членам общины сплотиться вокруг чаемого Посланника. Лицемерная и двоедушная политика Мирзы Йахья - временного средоточия, назначенного в ожидании Обетованного; девять месяцев, проведенные Бахауллой в отъезде, в Кербеле, последовавшее сразу вслед за этим заточение Его в Сейах Чаль, Его изгнание в Ирак и уединение в горах Курдистан - все это способствовало тому, что период неустойчивости и растерянности, через который суждено было пройти общине бабидов, затянулся.

И вот наконец, вопреки упорному нежеланию Бахауллы приоткрывать покров тайны, окутавшей Его положение, бабиды получили возможность объединить свои надежды и усилия вокруг Того, Кого они (вне зависимости от Его положения) считали способным обеспечить цельность и безопасность Веры. Четкая направленность, которую таким образом обрела Вера, определенность центра, к которому она тяготела, в той или иной форме и поныне составляют ее основные черты.

Вера Баба, как уже отмечалось, вследствие ряда нанесенных ей жестоких ударов находилась на краю гибели. К тому же могучее Откровение, явленное Бахаулле в Сейах Чаль, не могло немедленно дать ощутимые результаты, которые позволили бы упрочить почти полностью распавшуюся общину. Неожиданное изгнание Бахауллы явилось новым ударом для ее членов, привыкших во всем на Него полагаться. Отход от дел и бездействие Мирзы Йахья еще более ускорили процесс распада. Длительное уединение Бахауллы в горах Курдистана, казалось, довершило его.

Теперь, однако, мощная волна прилива вновь стремительно надвигалась, неся с собой неоценимые блага, которые долженствовали возвестить о начале нового Откровения, тайно уже явленного Бахаулле.

Не будет преувеличением сказать, что за семь лет, истекших с того момента, когда Бахаулла возобновил Свои труды, до самого дня провозглашения Его пророческой миссии - за семь лет, к внимательному рассмотрению которых мы теперь приступаем, община Бахаи возникла под видом возрожденной общины Бабидов, хотя ее глава, по-прежнему считавшийся одним из самых учеников Баба, предпочитал скрываться от своих единоверцев. То был период, когда престиж Того, кто формально являлся главой общины, постоянно падал, затмеваемый сиянием восходящего светила - Истинного Вождя и Посланника. То был период, когда первые плоды изгнания, наделенные неисчислимыми возможностями, созрели, и пришла пора их собирать. То был период, который вошел в историю как время, когда престиж набиравшей новые силы общины всемерно повысился, нравственный облик ее полностью переменился, члены ее окончательно признали Того, Кто изменил ее судьбы, значительно пополнилось число религиозных сочинений, касавшихся предметов новой Веры, и победы, одержанные ею над новыми врагами, стали известны во всем мире.

Престиж новой общины, и прежде всего Самого Бахауллы, со времени Его появления в Курдистане рос не по дням, а по часам. Едва Бахаулла вновь принял в Свои руки ненадолго оставленные Им бразды правления, а толпы набожных почитателей стали стекаться из Сулейманийа в Багдад с именем "Дервиша Мухаммада" на устах, стремясь увидеть дом "Мирзы Мусы Бабида". Удивленные при виде толпящихся в доме Бахауллы улемов и суфиев-курдов, принадлежавших как к Братству Кадрийа, так и Халидийа, побуждаемые межнациональным и сектантским соперничеством, ведущие священнослужители города, такие, как известный Ибн Алузи, муфтий Багдада, шейхи Абд ус-Салам, Абд уль-Надир и Сейид Дауд, тоже поспешили встретиться с Ним и, получив исчерпывающие ответы на все свои вопросы, немедля примкнули к Его первым восторженным почитателям. Признание столь важными и уважаемыми людьми исключительных свойств и черт характера Бахауллы пробудило любопытство, а позднее и вызвало массу самых хвалебных отзывов и среди не столь высокопоставленной публики - у поэтов, мистиков, знати, которые жили или гостили в городе. Государственные чиновники, и среди них прежде всего Абдулла Паша, его заместитель Махмуд Ага, а также курд по национальности, широко известный в своих кругах Мулла Али Мардан, - все они постепенно вступали в контакт с Бахауллой и внесли свою лепту в распространение Его быстро растущей славы. Равно и знатные персы, жившие в Багдаде и его окрестностях или совершавшие паломничество по святым местам, не могли остаться равнодушны к чарам Его речей. Особ королевской крови - Наиб уль-Иалиха, Шуха уд-Доуле, Сайф уд-Доуле, Зайн уль-Абедин-хана, Фахр уд-Доуле и других - тоже неудержимо влекло во все ширящийся круг Его друзей и знакомых.

Те же, кто во время двухлетнего отсутствия Бахауллы неустанно порочили и во всеуслышанье издевались над Его оставшимися в Багдаде товарищами и близкими, теперь, по большей части, приумолкли. Одни стали выказывать Ему притворный почет и уважение, другие провозглашали себя Его защитниками и сторонниками, а третьи делали вид, что разделяют Его взгляды, и вступали в общину, к которой Он принадлежал. Словом, общие настроения были таковы, что некто даже осмелился хвастливо заявлять, будто предчувствовал и приветствовал истину новой Веры еще в 1250 году хиджры - за десять лет до Провозглашения Баба!

За несколько лет, прошедших после возвращения Бахауллы из Сулейманийя, положение резко изменилось. Дом Сулеймана Гханама, который позднее нарекли "Бейт-е Азам" (Величайший Дом), а в те поры известный как дом Мирзы Мусы, бабида, крайне скромное жилище, расположенное в квартале Карх недалеко от западного берега реки, дом, куда семья Бахауллы переехала незадолго до Его возвращения из Курдистана, превратился в центр, куда стекались странники, посетители и паломники, курды, персы, арабы и турки, представители мусульманской, иудейской и христианской веры. Мало того, дом этот превратился чуть ли не в храм, куда стремились, ища поддержки и защиты от притеснений, жертвы несправедливости со стороны персидских властей.

Но особенно бурным стал поток желавших лицезреть Бахауллу, когда к дверям Его гостеприимного дома начали стекаться персидские бабиды. Возвращаясь в родные места с многочисленными, устными и письмеными свидетельствами Его постоянно растущей славы и могущества, они в огромной степени способствовали распространению и развитию возрожденной Веры. Четверо двоюродных братьев Баба и его дядя по материнской линии, Хаджи Мирза Сейид Мухаммад; внучка Фатх Али-шаха, пламенная поклонница Тахиры, по имени Варакат ур-Ридван; высокоученый Мулла Мухаммад Кайни, по прозванию Набиль-е Акбар; уже успевший стяжать известность Мулла Садик Хорасани, по прозванию Исмулла уль-Асдак, который вместе с Куддусом был подвергнут в Ширазе унизительным пыткам; Один из Письмен Живущего, Мулла Бакир; Сейид Асадулла, прозванный Дайан; достопочтенный Сейид Джавад Кербела; Мирза Мухаммад Хасан и Мирза Мухаммад Хусейн, позднее увековеченные под именами Султан уш-Шухада и Махбуд уш-Шухада (Царь Мучеников и Возлюбленный Мучеников); Мирза Мухаммад Али-йе Нахри, чья дочь позднее сочеталась браком с Абдул-Баха; бессмертный Сейид Исмаил Заварейи; Хаджи Шейх Мухаммад, которого Баб нарек Набилем; многоопытный Мирза Ага Мунир, по имени Исмулла уль-Муниб; многострадальный Хаджи Мухаммад Таки, прозванный Айуб; Мулла Зайн уль-Абедин, по прозванию Зайн уль-Мухаррабин, считавшийся одним из самых видных муджтахидов, - все они оказались в числе тех товарищей и посетителей Бахауллы, которые переступали порог Его дома, дабы узреть сияние Его величия и повсюду разнести весть о благотворном влиянии, которое оказал на них Его дух. Мулла Мухаммад-и-Заранди, известный под именем Набиль Азам, которого по праву можно считать поэтом-лауреатом бахаизма, летописцем жизни Бахауллы и Его неутомимым последователем, уже присоединился к Нему в Его изгнании, сопровождая Его в долгих странствиях по Персии и повсюду защищая и поддерживая Дело своего Возлюбленного.

Даже те, кто по глупости и робости своей - в Багдаде, Кербеле, Куме, Кашане, Тебризе и Тегеране - кичились своими правами, присваивая себе имя "Того, Кого явит Господь", по большей части инстинктивно искали теперь Его присутствия, чтобы признать свои ошибки и умолять о прощении. Время шло, и беженцы, движимые извечным стархом преследований, вместе с женами и детьми, старались найти место поближе к Тому, Кто уже успел стать новой единящей идеей жестоко гонимого братства. Представители персидской знати, пребывавшие в изгнании, при виде растущей славы Бахауллы, отринув требования умеренности и благоразумия и позабыв о своей гордыне, садились у Его ног, дабы капля по капле впитывать Его мудрость. Наиболее тщеславные среди них, такие, как Аббас Мирза, сын Мухаммад-шаха, Вазир Низам и Мирза Малкам-хан, а равно и некоторые представители иностранных миссий, пытались, в своей близорукости, заручиться Его поддержкой и помощью в осуществлении планов, которые они лелеяли, но Он не колебаясь подвергал их суровому осуждению. Положение, которое занимал теперь Бахаулла, не могло остаться незамеченным и полковником Британских вооруженных сил, сэром Арнольдом Берроузом Кембэллом, генеральным консулом в Багдаде. Вступив с Бахауллой в дружескую переписку, он, по уверению Самого Бахауллы, предлагал Ему британское подданство, взывал к Нему как к человеку и предлагал самолично передать королеве Виктории любое послание, какое Ему заблагорассудится ей направить. Сэр Арнольд даже предлагал свою помощь в перенесении резиденции Бахауллы в Индию или любое другое место по Его вкусу. Это предложение Бахаулла отклонил, предпочтя остаться во владениях турецкого султана. И наконец, в последний год Его пребывания в Багдаде губернатор Намик-паша при виде столь великих знаков почета и преклонения призвал Бахауллу к себе, дабы лично выразить дано уважения Тому, Кто успел одержать яркую, убедительную победу, пленив сердца и души тех, кто виделся с Ним. Таким глубоким было уважение, которое губернатор питал к Бахаулле, Которого считал одним из Светочей Века, что лишь по прошествии трех месяцев, в течение которых Амик-паша получил - один за другим - пять приказов от Али-паши, он решился сообщить Ему о желании турецкого правительства видеть Его в столице. Однажды, когда Абдул-Баха и Ага Калим по просьбе Бахауллы отправились навестить его, он встретил их с такой теплотой, радушием и обходительностью, что, пожалуй, ни один знатный вельможа не удостаивался до сих пор подобного приема. И сам султан Абд уль-Маджид был настолько поражен благоприятными отзывами о Бахаулле всех правителей Багдада (об этом, по словам Самого Бахауллы, Ему сообщил один из приближенных султана), что упорно отказывался исполнять распоряжения персидского правительства с требованиями отдать Бахауллу в руки персидских властей или изгнать за пределы Турции.

Никогда еще, начиная с момента зарождения Веры, и даже во время пребывания Баба в Исфахане, Тебризе и Чехрике, где толпы восторженных почитателей окружали Его, ни одному из представителей нового вероучения не удавалось занять столь высокого положения в общественном мнении и оказать столь мощное и растущее влияние на разнородную по своему характеру массу. Однако какой бы неслыханной ни была власть Бахауллы во время Его пребывания в Багдаде, в данный период развития Веры, она не идет ни в какое сравнение с той вспышкой популярности, славы и признания, которая в конце прошлого века в результате вдохновенных действий Центра Его Завета охватила Европу и Американский континент.

Влияние Бахауллы выступило теперь с еще большей очевидностью, чем когда Он пытался изменить характер общины, к которой принадлежал, и расширить взгляды своих единоверцев. Сам формально принадлежа к бабидам, при том, что положения Байана до сих пор считались незыблемыми, Бахауллы сумел внушить людям новые взгляды и представления, не порывающие с учением Байана, но нравственно превосходящие даже самые возвышенные принципы, провозглашенные Проповедью Баба. Основные, живительные истины, которые отстаивал Баб и которые впоследствии зачастую оставались в тени либо открыто извращались, Бахаулле удалось явить в правильном свете и с новой силой утвердить их влияние как в единой жизни общины, так и в душе каждого из ее членов. Отказ Веры Баба от всех форм политической активности, от участия в тайных обществах и ассоциациях; акцент на принципе ненасилия; строгое подчинение существующим властям; запрет на любое подстрекательство к бунту, на клевету и раздоры; стремление к набожности, доброте, кротости и милосердию, искренности и честности, верности и чистоте, справедливости, терпимости, общительности, дружелюбию и согласию, к овладению искусствами и науками, к самопожертвованию и беспристрастности, к терпению, упорству и смирению пред волей Божией, - таковы основные черты нравственного кодекса, явленные Бахауллой, Его поистине неутомимым пером в книгах, трактатах и посланиях, написанных за эти годы.

"Милостию Божией и с Его помощью, - пишет Он Сам, касаясь характера и последствий работы, проделанной Им за это время, - стихи, словно обильный дождь, изливались из-под Нашего пера и достигали дальних концов Земли. Мы наставляли всех людей, и в особенности наш народ, мудрым советом и ласковым увещеванием призывая их воздерживаться от клеветы, распрей, споров и ссор. И вот, волею Божией, безрассудство и своенравие уступили место набожности и взаимопониманию, а мечи перековались на орала". "После возвращения (из Сулейманийя), - свидетельствует Абдул-Баха, - Он прилагал такие энергичные усилия к тому, чтобы возродить жизнь общины, изменить ее внутренний и внешний облик, разобраться в ее запутанных делах и возместить имущественные потери, что очень скоро все эти заботы и трудности были разрешены и величайший мир и покой воцарились в сердцах людских". И далее: "Когда же основы эти заняли прочное место в сердцах людей, при сугубом уважении к властям они прославились благодаря честности и упорству в достижении своих целей, чистоте помыслов, хвалебным деяниям и безупречному поведению".

Возвышенный, даже восторженный характер учения Бахауллы того периода, пожалуй, лучше всего можно проиллюстрировать, приведя в пример Его слова, обращенные к некоему офицеру, который сообщил Бахаулле, что не решается подвергнуть заслуженному наказанию преступника из-за преклонения, которое этот несчастный испытывает перед Ним: "Скажи ему, что только те в этом мире не чужие Мне, кто во всех своих делах и поступках следует Моему примеру и кого все силы земные бессильны заставить совершить нечто постыдное и предосудительное". "Даже если бы брат Мой, Мирза Муса, - сказал Он далее тому же офицеру, - родной брат Мой, бывший Мне товарищем во всех детских играх и забавах, совершил бы деяние, противное церкви или государству, и вина его была установлена, я возрадовался бы в сердце Моем и высоко оценил твой поступок, даже если бы ты связал ему руки и утопил в водах речных, и ни на минуту не преклонил бы слух к мольбам его заступников". По другому случаю, желая подчеркнуть, сколь резко осуждает Он любое насилие, Бахаулла написал: "Приятнее видеть Мне, ежели кто причинит увечье сыну Моему либо кому из родствеников Моих, чем если оскорбит и унизит человека постороннего".

Большинство из окружавших Бахауллу, - пишет Набиль, рассказывая о духе, царившем в возрождающейся общине багдадских бабидов, - с таким прилежанием стремились очищать души свои от скверны, устремляя их на стези праведности, что невозможно было и помыслить, чтобы с уст их слетело хоть единое слово, противное воле Божией, или чтобы они предприняли хоть единый шаг, могущий навлечь на себя Его осуждение". "Каждый, - повествует он далее, - заключал со своим товарищем по вере нечто вроде договора, по которому они уславливались укорять и пристыжать друг друга за неблаговидные поступки, а в случае нужды - и подвергать друг друга наказанию в виде ударов по пяткам, соответственно серьезности проступка против тех возвышенных правил, которые они поклялись соблюдать". Описывая их пыл и рвение, он утверждает, что "провинившийся отказывается от еды и питья до тех пор, пока не понесет заслуженного наказания".

Соответственно тому, как письменное и устное слово Бахауллы преображало взгляды и характер Его товарищей, пылкая преданность Ему и Его Делу разгоралась в их сердцах. Страстное рвение сродни тому пылу, что одушевлял учеников Баба в минуты величайшего восторга, теперь пробудилось в сердцах багдадских изгнанников, пробудив их к жизни. "Так кружил головы, - вспоминает Набиль, живописуя невероятную плодотворную силу духовного возрождения, - так увлекал за собой сладостный ветер Зари Божественного Откровения, что, казалось, сухие тернии расцветали гирляндами цветов, и любое брошенное в землю зерно давало обильнейшую жатву". "Комната Величайшего Дома, - продолжает все тот же летописец, - специально отведенная для приема посетителей, долго перед тем пустовавшая, с обшарпанными стенами, могла - поскольку пола ее ежеминутно касались ступни Возлюбленного, - соперничать с самим Эдемом. Низкий потолок ее, тем не мене, казался высоким, как сам небосвод, а единственная лежанка, покрытая пальмовыми ветвями, на которой восседал Носящий Царское Имя, подобно магниту, притягивала сердца особ королевской крови".

Именно эта столь скромная и непритязательная комната так поразила воображение Шуха уд-Доуле, что он поделился с сопровождавшими его знатными молодыми людьми намерением построить точную копию ее в своем доме в Казимайне. "Он вполне может преуспеть, - с улыбкой сказал Бахаулла, узнав об этом, - если задастся целью построить комнатушку с низким потолком, со стенами из глины и соломы и с маленьким садиком. Но хватит ли у него умения распахнуть духовные двери, ведущие из нее в сокрытые миры Господни?" "Не знаю, как объяснить, - таковы слова другого знатного юноши, Зейн уль-Абедин-хана, Факр уд-Доуле, пытавшегося описать дух, царивший в жилище Бахауллы, - но даже если бы все скорби мирские слились тогда в моем сердце, то - я чувствовал это - они мгновенно рассеялись бы в присутствии Бахауллы. Было так, словно бы я вдруг очутился в Раю".

Веселые празднества, которые, несмотря на крайне скудные средства, постоянно устраивались в честь Возлюбленного; собрания, далеко за полночь на которых читались молитвы, слагались стихи и песнопения во славу Баба, Куддуса и Бахауллы; строго соблюдавшиеся посты и ночные бденья; воспламенявшие души единомышленников сны и видения, которые они пересказывали друг другу с чувством беспредельного воодушевления; готовность, с какою прислуживавшие Бахаулле исполняли Его поручения, заботились о Нем, носили тяжелые бурдюки с водой для Его омовений и прочих домашних нужд; безрассудства, которые они, случалось, совершали в минуты восхищенного забытья; удивление и преклонение, которые их слова и поступки вызывали у людей, часто становившихся свидетелями религиозных порывов и личной набожности, - это и многое другое навсегда войдет в историю того бессмертного периода, открывшегося первыми проблесками Откровения Бахауллы и закончившегося его провозглашением накануне Его отъезда из Ирака.

Множество самых забавных и невероятных историй можно услышать от тех, кто в эти непростые годы по долгу ли службы, случайно или по велению сердца непосредственно общался с Бахауллой. Множество самых трогательных свидетельств оставили нам прохожие, которые удостоились лицезреть Его во время прогулок, услышать оброненные на ходу замечания, когда Он проходил по улочкам города или неспеша гулял берегом реки; Его пылкие приверженцы, наблюдавшие, как Он молится в их мечетях; нищие, калеки и старики, которых Он исцелял, ободрял и поддерживал; посетители, равно знатные вельможи и жалкие нищие, что, переступив Его порог, почтительно усаживались перед ним; купцы, ремесленники и торговцы,заботившиеся о Нем, ежедневно снабжая Его всем необходимым; Его преданные ученики, успевшие различить знаки до времени сокрытой славы; Его противники, смущенные, обезоруженные Его властной речью и теплом исходившей от Него любви; лица духовные и светские, благородные и ученые, искавшие с Ним встречи, либо чтобы бросить вызов Его авторитету, либо желая удостовериться в Его познаниях, стараясь разобраться в Его призывах, открываясь перед Ним в своих затруднениях или заявляя о своем обращении на стезю Дела, с которым Он связал жизнь,

Из всей этой сокровищницы бесценных воспоминаний я приведу лишь одно, касающееся пылко полюбившего Бахауллу некоего Сейида Исмаила Заварие, по прозванию Забих (Жертва), некогда известного священнослужителя, человека по натуре молчаливого, задумчивого, полностью отрешенного от каких бы то ни было мирских связей и дел. Так вот, этот Сейид сам измыслил себе занятие, которым очень гордился и которое состояло в том, чтобы убирать землю вокруг дома, где обитал Бахаулла. Развязав свою зеленую чалму - знак высокого происхождения, он, на заре, с величайшим тщанием подбирал камни, по которым накануне ступала нога его Возлюбленного, смахивал пыль со стен ветхого дома, собирал мусор и, стыдясь выбрасывать его на улицу, под ноги прохожим, относил к реке и бросал в ее воды. Но не в состоянии так долго сдерживать рвущийся из его груди поток любви, он после сорокадневного поста и непрестанного бдения, в последний раз совершив столь милый его сердцу обряд, отправился на берег реки по дороге в Казимайн, совершил омовение, лег на спину, повернувшись лицом в сторону Багдада, перерезал себе горло, положил бритву на грудь и испустил дух. Произошло это в 1275 году хиджры.

И не один он вынашивал подобные замыслы - многие готовы были последовать его примеру. Однако Бахаулла незамедлительно вмешался, распорядившись, чтобы все изгнанники, нашедшие убежище в Багдаде, возвращались в родные края. Да и власти, когда было окончательно установлено, что Забих сам наложил на себя руки, не могли по-прежнему безразлично относиться к Делу, чей Вождь внушал столь благоговейное почтение и обладал абсолютной властью над Своими почитателями. Узнав о толках, которые случай этот вызвал в разных уголках Багдада, Бахаулла заметил: "Сейид Исмаил обладал такой властью и могуществом, что даже если бы все народы Земли восстали против него, он смог бы одолеть их". "Никогда еще, - сказал Он также, имея в виду Забиха, которого нарек славным именем "Царем Жертв" и "Возлюбленной Жертвой", - на Земле не проливалась кровь столь чистая, как та, что пролил он".


"Тем хмельным благодатью, пригубившим от чаши Славы Бахауллы, - свидетельствует Набиль, сам быв очевидцем большинства этих волнующих эпизодов, - пышные царские чертоги казались легче и недолговечнее паутинки... О столь торжественных празднествах, какие устраивали они, не мог помыслить никто из земных владык". "Я и два мои спутника, - рассказывает он далее, - жили в комнате без всякой обстановки. Однажды Бахаулла, войдя к нам и оглядев наше жилище, сказал: "Сердцу Моему милы эти голые стены. По Моему разумению, они лучше пышных хором, ибо возлюбленные Господа свободны от суеты земной". И Сам Он придерживался в жизни подобной аскетичной простоты и строгости, в чем следовали Ему и Его возлюбленные товарищи и спутники. "Однажды, - утверждает Он в одной из Своих Скрижалей, - то было в Ираке - Древней Красе не во что было одеть Себя... Единственну. рубаху приходилось стирать и сушить, чтобы надеть снова".

"Много дней подряд, - продолжает Набиль, описывая жизнь самоотреченных товарищей Бахауллы, - десять человек питались горстью фиников. Никто в точности не знал, кому принадлежит обувь, рубахи, плащи в их домах. Любой отправлявшийся на базар мог надеть чужие туфли, с полным правом считая их своими, каждый, входивший в дом Бахауллы, мог, не покривив душой, заявить, что плащ и прочая одежда на нем принадлежит ему. Они позабыли свои имена, сердца их очистились от всего, кроме бесконечного обожания... О счастливые дни, о радостные, чудесные мгновения!"

Период, о котором идет речь, отличался также бесконечным обилием сочинений, явленных Бахауллой после Его возвращения из Сулейманийя. Изливавшиеся из-под Его пера "подобно обильному дождю" стихи, послания, наставления, толкования, апологии, трактаты, пророчества, молитвы и Скрижали в значительной мере способствовали преобразованию и развитию общины бабидов, расширению ее взглядов, ее деятельности, просвещению ее членов. Столь плодотворным был этот период, начиная с момента Его возвращения в Багдад после двухгодичного отсутствия, что, по словам Набиля, который в те дни жил рядом с Бахауллой, не записанные стихи, срывавшиеся с Его уст за одни лишь сутки, по объему равнялись всему Корану! Что же касается стихов, которые Он диктовал или записывал Сам, то число их было изумительно, равно как и богатство материала и разнообразие затронутых в них предметов и тем. Увы, огромная, большая часть этих писаний бесвозвратно утрачена. Сам Мирза Ана Джан, доверенный и секретарь Бахауллы, утверждает, по словам Набиля, что по открытому приказанию Бахауллы сотни тысяч стихов, написанных преимущественно Его рукой, были уничтожены и брошены в реку. "Видя, с какой неохотой, я исполняю Его распоряжения, - рассказывал Мирза Ага Джан Набилю, - Бахаулла успокоил меня, сказав: Не найдется ныне того, кто внял бы этим звукам... И не раз и не два приходилось мне повиноваться, скрепя сердце". Некто Мухаммад Керим, уроженец Шираза, бывший свидетелем быстроты, с какой вдохновенные строки рождались из-под пера Баба, проведя несколько дней в доме Бахауллы и собственными глазами видя то, что он счел главным и неопровержимым доказательством миссии Обещанного, оставил потомкам следующее свидетельство: Я, который, находясь рядом с Бабом, сам видел выходившие из-под Его пера стихи, могу заверить, что стихи, явленные Бахауллой, превосходят их скоростью, с какой они появлялись на бумаге, легкостью, с какой исходили они из-под Его пера, ясностью, глубиной и сладостностью звучания. Одних только этих стихов, явившихся в тот день из-под пера Бахауллы, было бы достаточно, чтобы доказать Его величие в глазах людей всего мира".

Главным среди бесценных сокровищ, выброшенных на берег бурными водами Откровения Бахауллы, стал Китаб-и-Икан (Книга Несомненности), явленная в течение двух дней и двух ночей, в 1278 году хиджры (1862 году от Р.Х.). Книга эта была написана во исполнение пророчества Баба, который не единожды заявлял, что Обещанный дополнит незавершенный текст персидского Байана, а также - в ответ на вопросы, заданные Бахаулле еще не обращенным дядей Баба по материнской линии Хаджи Мирзой Сейидом Мухаммадом, когда тот вместе со своим братом, Хаджи Мирзой Хасаном Али, посещал Кербелу. Непревзойденный образец персидской прозы, написанный удивительным слогом, строгим и могучим, замечательно ясным, несравненный как по силе своих доводов, так и по бесподобному красноречию, Книга эта, открывающая новые грани Великого Искупительного Замысла Божия, занимает особое место среди творений бахаи, сопоставимое лишь с Китаб-и-Акдасом - Наисвятейшей Книгой Бахауллы. Явленная накануне провозглашения Его Миссии, она дала людям пригубить "Заповеданного Вина Господня" из сосуда, опечатанного "мускусом", и сняла "печати" с "Книги", о которой повествует пророк Даниил, и открыла значение "слов", которому суждено было остаться "нераскрытым" "до скончания века".

На своих двухстах страницах она неопровержимо доказывает существование единосущного воплощенного Бога, непостижимого, недосягаемого, источника всех Откровений, вечного, всеведающего, вездесущего и всемогущего; отстаивает относительность религиозной истины и непрерывность Божественного Откровения, утверждает единство всех Пророков и вселенский характер их Послания, сходство их основных учений, святость их писаний и двоякий характер их положения; обличает слепоту и порочность священствующих и учительствующих во все времена; дает толкование иносказаниям Нового Завета, темным стихам из Корана, загадочным исламским преданиям, которые на протяжении стольких лет порождали сомнения и разногласия, углублявшие раскол между последователями основных религий мира; перечисляет качества, необходимые любому беззаветному искателю истины" показывает непревзойденные величие и значимость Откровения Баба; прославляет героизм и самообладание Его учеников; пророчествует о всемирном триумфе, заповеданном людям Байана; утверждает чистоту и непорочность Девы Марии; восхваляет святых Имамов - героев Веры Мухаммада; признает лавры мученика и славит духовное превосходство Имама Хусейна; объясняет смысл таких символических понятий, как "Возвращение", "Воскресение", "Печать Пророков" и "Судный День"; проводит четкую границу между тремя стадиями Божественного Откровения и подробно, в возвышенных выражениях повествует об ослепительных чудесах "Града Божия", что по воле неисповедимого Провидения, через предустановленные промежутки времени, возвышается вновь, дабы направлять пути и служить ко благу и спасению человечества. Вполне может быть, что из всех книг, явленных Творцом Откровения бахаи, эта Книга, единственная, сметая, казалось бы, непреодолимые преграды, разделяющие великие религии, закладывает прочную основу для окончательного и постоянного воссоединения их последователей.

Следом за этим уникальным кладезем бесценных сокровищ мы видим дивное собрание перлов - "Сокровенные Слова", которые вдохновение свыше ниспослало Бахаулле, когда Он, погруженный в Свои раздумья, неспешно прогуливался по берегам Тигра. Явленная, часть на персидском, частью на арабском языках, в 1274 году хиджры, она первоначально назывлась "Сокровенная Книга Фатимы", поскольку Автор отожествлял ее с книгой, которая, как полагали шииты, хранится у Обетованного Каима и содержит слова утешения, по воле Божией донесенные Джабраилом до Фатимы и записанные Имамом Али с единственной целью - утешить ее в час, когда она горько тосковала, оплакивая своего знаменитого Отца. О значении этого внесенного в мир духовного брожения, призванного произвести переворот в умах человеческих, пересоздать людские души и направить их на стези добродетели, лучше всего пишет сам Автор в кратком, завершающем книгу вступления: "Сие ниспослано Пророкам издревле от царства божественного могущества языком мощи и силы. Мы взяли суть и облекли ее одеждой краткости из милости к праведным, дабы блюли они Завет Божий и претворяли жизнию своей доверие Его и восторжествовали чрез драгоценную суть благочестия в стране Духа".

К этим двум книгам, внесшим выдающийся вклад в мировую религиозную литературу и занимающим важнейшее место среди богословских и нравоучительных писаний Автора Проповеди Бахаи, следует добавить явленный в тот же период трактат, который вполне можно рассматривать как Его величайшее мистическое сочинение, названное "Семь долин" и написанное в ответ на вопросы шейха Мухи ад-Дина, казия Ханикайна, в котором Он описывает семь стадий, которые должна пройти душа человека, дабы достичь цели своего существования.

"Четыре Долины" - послание, адресованное высокоученому шейху Абд ур-Рахману Каркути; "Скрижаль Святому Моряку", в которой Бахаулла предрекает ожидающие Его бедствия; "Лоух-е Хурийе" (Скрижаль Девы), в которой предсказываются события далекого будущего; "Сура-е Сабр" (Сура Терпения), явленная в первый день Ризвана и восхваляющая Вахида и его товарищей, павших вместе с ним в Нейризе; толкование Письмен, предписанных сурам Корана; объяснение буквы "Вав", встречающейся в писаниях шейха Ахмада Ахсаи, и темных мест в трудах Сейида Казима Решти; "Лоух-е Мадинат ут-Таухид" (Скрижаль Города Единства); "Сахифийя Шаттийа"; "Мусибат-е Хуруфат-е Алейат"; "Тафсир-е Ху"; "Джавахир уль-Асрар" и множество других писаний в виде поэм, посланий, проповедей, Скрижалей, толкований и молитв, предназначенные, каждое по-своему, питать "реки вечной жизни", берущие истоки в "Обители Мира", и дать могучий толчок распространению Веры Баба в Персии и Ираке, пробуждая души и преобразуя характер ее приверженцев.

Неоспоримые свидетельства растущего величия и власти Бахауллы; Его ширящаяся слава; чудесное влияние, которое Он оказал на взгляды и характеры Своих спутников; начиная от Багдада и кончая отдаленнейшими городами и деревнями Персии; любовь к Нему, пылавшая в сердцах Его последователей; неиссякаемый поток сочинений, денно и нощно выходивших из-под Его пера - не могли не всколыхнуть затаенную вражду среди Его недругов - шиитов и суннитов. Теперь, когда Он жил в непосредственной близости от цитаделей шиитского ислама и Сам каждый день сталкивался с фанатичными паломниками, толпы которых стекались к святым городам Неджефу, Кербеле и Казимайну, столкновение между растущим сиянием Его славы и мощи и темными силами религиозного фанатизма стало неизбежным. Искры было достаточно, чтобы теперь, когда бабиды вновь развили бурную деятельность, ненависть, страх и зависть, скопившиеся в людских сердцах, вспыхнули ярким пламенем. Такой искрой стало поведение некоего шейха Абд уль-Хусейна, коварного и упорного священника, в чьей душе жгучая зависть к Бахаулле уступала лишь умению сеять рознь как среди людей высокопоставленных,, так и среди простолюдинов, арабов и персов, толпившихся на улицах и рыночных площадях Казиймайна, Кербелы и Багдада. Это его Бахаулла заклеймил в Своих Скрижалях как "негодяя", "интригана", "человека порочного", осмелившегося "поднять меч своей гордыни против Господа", человека, "которому сам Сатана нашептывал свои советы", "безбожия которого устрашился даже сатанинский дух", "развратника", "порожденные коим отступничество, зло и преступление обратятся против него же". Во многом благодаря усилиям великого визиря, который хотел от него отделаться, этот назойливый, никому не дававший покоя муджтахид по шахскому поручению отбыл в Кербелу для осмотра и восстановления местных святынь. Выжидая удобный момент, Абд уль-Хусейн заручился поддержкой Мирзы Бузург-хана, недавно назначенного генерального консула Персии, разделявшего его злобные замыслы, человека ограниченного, лживого, понятия не имеющего о том, что такое честь, да к тому же и законченного пьяницы, вскорости подпавшего под влияние презренного интригана и заговорщика и ставшего послушным орудием в его руках.

Первое их совместное усилие было направлено на то, чтобы, грубо искажая факты, добиться от губернатора Багдада Мустафы-паши приказа на высылку Бахауллы и Его спутников как лиц, якобы нарушивших Закон, каковая попытка, впрочем, потерпела провал. Осознав тщетность попыток воздействовать на местные власти, шейх Абд уль-Хусейн, дабы распалить страсти суеверного и легко поддающегося любым влияниям населения, начал усердно распространять слухи о якобы посещающих его видениях, которые он на самом деле попросту выдумывал, а затем истолковывал нужным для себя образом. Негодование, которое порождала его безответственность, еще более усилилось после того, как он позорно отказался от личной встречи с Бахауллой, договоренность о которой была уже достигнута. Мирза Бузург-хан, в свою очередь, старался воздействовать на городские низы, будоража их и настраивая против общего Врага, с тем, чтобы публично оскорбить Его в надежде на то, что это может вызвать с Его стороны резкий отпор, который можно будет использовать как повод для получения желанного приказа о высылке. Но и эта попытка ни к чему не привела, поскольку Бахаулла, несмотря на предостережения и просьбы Своих друзей, по-прежнему продолжал прогуливаться по улицам города как днем, так и ночью без всякого сопровождения и охраны, и эта Его беззащитность смущала и даже пугала возможных обидчиков. Прекрасно понимая их намерения, Он подходил к ним, заговаривал с ними, шутил и шел дальше своей дорогой, оставляя их в полном замешательстве, после чего они раз и навсегда отказывались от своих замыслов. Генеральный консул дошел до того, что сговорился с неким головорезом-турком по имени Рида и, заплатив ему сто туманов, дал лошадь и два пистолета, приказав разыскать и убить Бахауллу, обещая при этом свою полную поддержку и покровительство. Рида, узнав день, когда его предполагаемая жертва отправится в городские бани, обманул ожидавших Его бабидов и, спрятав оружие в складках одежды, вошел в комнату, где находился Бахаулла, но, столкнувшись с Ним лицом к лицу, почувствовал, что у него недостает смелости свершить задуманное. Несколько лет спустя, сам он рассказывал, как однажды лежал в засаде, с пистолетом в руках поджидая Бахауллу, но, стоило Ему появиться, как пистолет от страха выпал у преступника из рук; после чего Бахаулла попросил сопровождавшего Его Агу Халима вернуть Риде пистолет и проводить до дома.

Видя, что все попытки достичь злонамеренной цели терпят поражение одна за другой, шейх Абд уль-Хусейн решил направить свои усилия в другое русло. Он пообещал своему сообщнику чин посла, если тому удастся убедить правительство призвать Бахауллу в Тегеран и вновь заключить в темницу. Едва ли не каждый день он отправлял пространные донесения ближайшему окружению шаха. Не желая красок, расписывал он, каким неслыханным почетом и уважением пользуется Бахаулла, якобы заключивший союз с кочевыми племенами Ирака. Он утверждал, что влияние Бахауллы таково, что в течение дня по Его приказу за оружие может взяться сто тысяч человек. Абд уль-Хусейн обвинял Бахауллу в том, что Он, в сговоре с несколькими важными лицами в Персии, замышляет открытое восстание против государя. Таким образом, оказывая постоянное давление на тегеранские власти, он преуспел, получив от шаха указ, наделяющий его всеми полномочиями и обязывающий персидских улемов и местных государственных чиновников оказывать ему всяческое содействие. Этот указ шейх Абд уль-Хусейн немедленно разослал священнослужителям Неджефа и Кербелы, прося их собраться в Казимайне, где сам он пребывал. Шейхи, муллы и муджтахиды, горя желанием заслужить милость государя, не заставили себя долго ждать. Узнав, ради какой цели их собрали, они приняли решение объявить против горстки изгнанников священную войну и, предприняв неожиданный штурм, нанести смертельный удар Вере. Однако, сколь же велико было их удивление и разочарование, когда, узнав об их замыслах, главный муджтахид шейх Муртаза Ансари, человек, известный своей терпимостью, мудростью, неподкупной справедливостью, набожностью и благородным нравом, отказался присоединиться к тем, кто ополчился против бабидов. Это его Бахаулла восхваляет в "Лоух-е султан", называя "одним из высокоученых мужей, испивших чашу смирения", "тем, кто никогда не становился на Его пути", а Абдул-Баха пишет о нем как "о знаменитом своими знаниями человеке, о благородном, прославленном ученом, возжаждавшем истины". Сославшись на недостаточное знание основ вероучения новой общины и указывая на то, что ни одно действие принадлежащих к ней людей не находится в противоречии с Кораном, он, невзирая на явное неудовольствие своих коллег, немедля покинул собрание и, прежде чем вернуться в Неджеф, велел передать Бахаулле, что сожалеет о случившемся и искренне, с благоговением желает оказать Ему посильную помощь.

Чувствуя, что план их сорван, но по-прежнему пылая враждою и ненавистью, священники послали ученого и набожного Даджи Муллу Хасана Амму, общеизвестного своей честностью и умом, с тем, чтобы он задал Бахаулле ряд вопросов, которые могли бы пролить свет на суть дела. Когда на заданные вопросы посланнику были представлены удовлетворительные во всех смыслах ответы, Хаджи Мулла Хасан, признав, от лица всех улемов обширность познаний Бахауллы, попросил Его сотворить чудо, которое явно и недвусмысленно убедило бы собравшихся в истинности Его миссии. "Невзирая на то, что не имею права требовать этого, - отвечал Бахаулла, - ибо Богу дано испытывать Свое созданье, а не наоборот, все же Я уступаю вашей просьбе... Пусть улемы соберутся и с общего согласия выберут одно чудо и письменно подтвердят, что, по явлении оного, более не станут испытывать Меня и признают и будут исповедовать истину Моего Дела. Пусть они скрепят свое послание печатью и пришлют Мне. Критерий же должен быть один; если чудо будет явлено, они должны отречься от своих сомнений; в противном случае Мы вынуждены будем признать их клятвопреступниками". Столь ясный, решительный и мужественный ответ, равного которому не найдется в истории других религий, ответ, обращенный к известнейшим представителям шиитского ислама, собравшимся в своей освященной веками духовной цитадели, показался более чем удовлетворительным их поверенному, который тут же поднялся и, поцеловав полы халата Бахауллы, отправился передать свое послание. Три дня спустя он же уведомил Бахауллу, что члены высокочтимого синклита, так и не придя к единому мнению, предпочли прекратить разбирательство, чему впоследствии сам Хаджи Мулла Хасан придал широкую огласку во время своей поездки в Персию и даже лично сообщил об этом факте тогдашнему министру внешних сношений Мирзе Саид-хану. "Во всеобъемлющем и удовлетворяющем всем требованиям послании Нашем, - так, по словам Хаджи Муллы, отреагировал Бахаулла, получив ответ на Свой вызов, - Мы подтвердили и доказали истинность всех чудес, когда-либо явленных Пророками, равно как и предоставили самим улемам возможность принять окончательное решение". "Если мы внимательно исследуем текст Библии, - пишет Абдул-Баха по поводу аналогичного вызова, брошенного впоследствии Бахауллой в "Лоух-е Султане", - то увидим, что Божественные Посланники никогда не говорили отрицавшим Их: "Исполним любое чудо, что вы пожелаете, и подвергнемся любому испытанию, каковое вы потребуете". Бахаулла же в Скрижали шаху ясно говорит: "Соберите улемов, пусть они испытают Меня, и тогда явятся свидетельства и подтверждения".

Семь лет непрерывного, мирного и явно успешного воссоединения близились к концу. Лишившаяся пастыря община, столь длительное время подвергавшаяся страшным гонениям, опасностям, грозившим как извне, так и изнутри, равно и постоянной угрозе забвения, воскресла и приобрела влияние, беспримерное за всю двадцатилетнюю историю ее существования. Укрепив свои основания, ободрившись духом, преобразив свои взгляды, обезопасив своих вождей, найдя новую опору, упрочив свой престиж, приведя в замешательство своих врагов, она, повинуясь руке Всемогущего Провидения, постепенно готовилась вступить в новый этап своего щедрого на превратности развития, в ходе которого и добро и зло в равной мере способствовали ее росту. Посланец, единственная надежда, открыто признанный Вождь этой общины, Кто неизменно одерживал верх над всеми, кто лелеял планы погубить Его, Кто с презрением отвергал робкие советы покинуть поле боя, Кто решительно отклонял многочисленные и благородные предложения Своих друзей и соратников, стремившихся обеспечить Его личную безопасность, Кто наголову разбил в непримиримой схватке Своих противников, - Он, в этот ответственный час, движимый неудержимо разворачивающимися процессами Своей Миссии, изменил место Своего пребывания, переехав в гораздо более крупный центр, столицу Оттоманской империи, главный город халифата, административный центр суннитского ислама, оплот самой могущественной державы исламского мира.


Он уже бросил смелый вызов духовным иерархам Неджефа, Кербелы и Казимайна. Теперь, когда Он находился в непосредственной близости от двора Своего царственного противника, Ему суждено было предстать с подобным же вызовом перед призванным главой мусульман-суннитов, равно как и перед повелителем Персии - земным наместником самого Сокрытого Имама. Более того, Ему предстояло обратиться ко всем правителям Земли, грозно взывая, прежде всего, к султану и его приближенным и сурово укоряя властителей христианского мира и суннитских иерархов. Стоит ли поэтому удивляться, что Глашатай нового Откровения, в ожидании того момента, когда воссияет Светоч Его Веры, после Своего отъезда из Ирака произнес следующие пророческие слова: "Свет его озарит другие пределы, как то предназначено Тем, Кто Всемогущ и Предвечен... То, что Дух удалится от земель Ирана, да послежит дивным знамениям всем сущим на земле и на небе. Ныне узрите вы Божественного Отрока верхом на коне победном. И охватит трепет сердца завистников".

Одновременно с тем, как пробил предустановленный час, в который Бахаулла должен был покинуть Ирак, начался и процесс, посредством коего это событие могло осуществиться. Непрестанные интриги, которые в течение девяти месяцев плели Абд уль-Хусейн и его сообщник Мирза Бузург-хан, в конце концов принесли свои плоды. Насир ад-Дин-шаха и его министров, с одной стороны, и персидского посла в Константинополе - с другой, постоянно подталкивал к принятию мер, дабы обеспечить безотлагательную высылку Бахауллы из Багдада. Грубо искажая истинное положение дел и распространяя тревожные слухи, коварный и энергичный враг наконец убедил шаха отдать министру внешних сношений Мирзе Саид-хану распоряжение - через посредство Мирзы Хусейн-хана, персидского посла в Порте, к тому же близкого друга великого визиря, Али-паши, и министра внешних дел, Фуада-паши, - вынудить султана Абд уль-Азиза отдать приказ о незамедлительном переводе Бахауллы в какое-нибудь место, по возможности более удаленное от Багдада, на том основании, что Его постоянное пребывание в этом городе, близко расположенном от границы с Персией и являющемся важным центром сбора шиитских паломников, представляет прямую угрозу безопасности Персии и ее правительства.

В своем донесении послу Мирза Саид-хан заклеймил сторонников Веры как "омерзительное сборище сбитых с толку сектантов", выразил сожаление по поводу того, что Бахауллу преждевременно освободили из темницы Сейах Чаль, а Самого Бахауллу обрисовал как человека, "путем подкупа и обмана одурманивающего недалеких и слабовольных людей". "В соответствии с распоряжением Его Величества, - пишет он далее, - я, ваш верный друг, прошу Вас скорейшим образом изыскать, с ведома и согласия Их Превосходительств Садр-Азама и Министра внешних сношений, средство удалить этот источник смуты из города, куда, подобно Багдаду, стекается множество самых разных людей и который расположен рядом с границами персидских провинций". В этом же письме, цитируя знаменитый стих, он пишет: "Я вижу тлеющий под пеплом огонь, который вот-вот вспыхнет пламенем большого пожара", - выдавая тем самым свой страх и стараясь внушить его своему корреспонденту.

Ободренный тем, что султан в значительной степени отдал власть в руки своим министрам, с помощью некоторых иностранных посланников и константинопольских министров, используя дар убеждения и дружеские связи, Мирза Хусейн-хан добился разрешения султана на перевод Бахауллы и Его спутников (которые тем временем принуждены были волею обстоятельств поменять подданство) в Константинополь. Известно даже, что первой просьбой персидских властей, обращенной к дружественной державе после восшествия на трон нового султана, была именно просьба вмешаться в это дело.

В пятый день Новруза 1863 года, который Бахаулла праздновал в Мазрае-йе Ватане, местечке в пригороде Багдада, где явил "Скрижаль Святому Моряку", чьи мрачные пророчества вызвали серьезные и недобрые предчувствия у Его Спутников, прибыл гонец Намика-паши и вручил Ему сообщение о настоятельном желании губернатора встретиться с Ним.

Еще и до этого, как пишет Набиль в своем повествовании, в последние годы Своего пребывания в Багдаде, в речах, обращенных к ученикам и близким, Бахаулла давал понять, что неотвратимо близится смутное время испытаний, и всем Своим обликом выражал при этом такую скорбь и печаль, которые немало беспокоили бывших рядом с Ним. Привидевшийся Ему в те дни сон, в зловещем характере коего не приходилось сомневаться, лишь подкрепил страхи и дурные предчувствия, охватившие Его спутников. "Снилось Мне, - пишет Он в Своей Скрижали, - что Пророки и Посланцы, собравшись, уселись вокруг Меня, громко стеная, сокрушаясь и скорбя. Изумленный, Я поинтересовался, в чем же причина, после чего стенания их стали еще громче, а жалобы - горестные, и сказали они Мне: "О Тебе скорбим и стенаем мы, о Великое Чудо, о Сосуд Бессмертия!" И так скорбен был их плач, что и Я восскорбел вместе с ними. И тогда небесный Сонм обратился ко Мне с такими словами: "Отныне Своими очами узришь то, чего не доводилось видеть никому из Пророков... Исполнись же терпения..." И так говорили они со Мною, пока не забрезжил рассвет". "Волна скорби и печали, - пишет Набиль, - поднялась в сердцах тех, кто внимал словам "Скрижали Святому Моряку"... Всякому было ясно, что годы, проведенные в Багдаде, подходят к концу, и в жизни их отныне откроется новая глава. Лишь только прозвучали последние напевные слова Скрижали, как Бахаулла распорядился снять раскинутые шатры и всем Своим спутникам немедля вернуться в город. Глядя, как сворачивают шатры, Он заметил: "Сии шатры подобны парадным одеяниям мира сего - едва надев, их снимают". И слышавшие Его слова поняли, что не стоять больше этим шатрам на том месте. Не успели они тронуться в путь, как явился гонец из Багдада с вышеупомянутым повелением.

На следующий день помощник губернатора вручил Бахаулле, находившемуся в мечети поблизости от губернаторского дома, письмо Али-паши, адресованное Намику-паше, в котором Бахаулле учтиво предлагалось в качестве гостя правительства Оттоманской империи проследовать в Константинополь; к письму прилагалась некая сумма денег, а верховой эскорт должен был сопровождать Его в целях Его безопасности. На эту просьбу Бахаулла быстро дал согласие, отказавшись, впрочем, от предложенных денег. Однако помощник губернатора настоятельно упрашивал Его, говоря, что Своим отказом Он оскорбит власти, после чего Бахаулла нехотя согласится принять благородное даяние, предназначенное для Его нужд, и в тот же день раздал его бедным.

Неожиданное известие произвело на колонию изгнанников мгновенное и ошеломляющее впечатление. "Смятение этого дня, - пишет один из очевидцев того, как откликнулась община на весть о скором отъезде Бахауллы, - сравнится разве с тем, что в День Воскресения Господня. Казалось, самые стены и ворота города вопиют и стенают в предчувствии неизбежной минуты расставания с Возлюбленным Абха. В тот вечер, как пронесся слух о Его предполагаемом отбытии, все, кто любил Его, как один отказались от пищи и сна... Охватившее всех горе было безутешным. Многие твердо решили, что если их лишат возможности сопровождать Того, Чье присутствие для них - благодать, то они без колебаний расстанутся с жизнью... Тем не менее, мало-помалу, прислушавшись к Его кротким, увещевающим речам, они успокоились и смирились к Его вящему удовольствию". Каждому из них, кто жил в Багдаде, будь то араб или перс, мужчина или женщина, взрослый или ребенок, Он явил и собственными руками вручил отдельную Скрижаль. В большинстве этих Скрижалей Он предсказывал явление "Тельца" и "Птиц ночных", упомянутых ранее в "Скрижали Святому Моряку" и в сне, о котором рассказывалось выше, - которым надлежало поднять знамя мятежа и ускорить самый серьезный кризис из всех, что знала история Веры.

Двадцать семь дней спустя после того, как эта полная скорби Скрижаль была столь неожиданно явлена Бахауллой, и после того, как роковое сообщение об отправке в Константинополь было вручено Ему, в среду, в полдень (22 апреля 1863 года), на тридцать первый день Новруза, в третий день месяца Зу-ль-Када 1279 года хиджры, Он начал свой четырехмесячный путь к столице Оттоманской империи. Впоследствии этот исторический день навсегда стал первым днем праздника Ризван; друзья и просто знакомые, бесконечной чередой шедшие проститься с Ним, - такое зрелище жителям Багдада приходилось наблюдать нечасто. Мужчины и женщины, старики и молодые, друзья и вовсе не знакомые люди, арабы, курды и персы, вельможи и священники, чиновники и купцы, равно как и представители низших сословий, бедняки, сироты, изгои, кто в удивлении, кто с болью в сердце, многие в слезах, полные недобрых предчувствий, некоторые из любопытства и с затаенной радостью, - заполонили подступы к Его дому, жадно стремясь в последний раз увидеть Того, Кто на протяжении десяти лет, словом и примером, оказывал столь мощное влияние на столь великое и разноплеменное население города.

Покидая навсегда, среди жалоб и горестных стенаний, Свое "Самое Святое Обиталище", из которого "изошел дух Всемогущего", из которого "без конца доносились напевы, исполненные сладости Всеблагого", щедрой рукой раздавая на Своем пути последнюю милостыню беднякам, которых Он так любил привечать и поддерживать, произнося слова утешения, обращенные к измученным горем людям, окружившим Его со всех сторон, Он наконец достиг реки и вместе со Своими сыновьями и доверенными, на пароме, перебрался в расположенный на другом берегу Сад Наджибийа. "О друзья и спутники Мои, - обратился Он к группе Своих приверженцев, перед тем как вступить на паром, - вам вверяю Я этот город багдад таким, каким зрите вы его сейчас, когда слезы, подобно весеннему дождю, льются из глаз людей знакомых и незнакомых, стоящих на крышах своих домов, толпящихся на улицах и площадях, когда Я покидаю вас. Вам отныне надлежит наботиться о том, чтобы своими делами и поведением поддерживать пламя любви, пылающее в сердцах его жителей".

Крик муэдзина сзывал верующих на дневную молитву, когда Бахаулла вошел в сад Наджибийа, где и оставался еще двенадцать дней до того, как окончательно покинуть город. Туда Его друзья и спутники прибывали неиссякаемым потоком, чтобы лицезреть Его и с чувством глубокой скорби в последний раз попрощаться с Ним. Среди них обращал на себя внимание муфтий багдада, знаменитый Алузи, который со слезами на глазах не уставал проклинать имя Насир ад-Дин-шаха, которого считал главным виновником незаслуженного изгнания Бахауллы. "Отныне я перестал относиться к нему, - заявлял Алузи, - как к Касир ад-Дину (то есть поборнику Веры), теперь для меня он - ее губитель". Еще одним видным посетителем был не кто иной, как сам губернатор, Намик-паша, который в самой почтительной форме выразил свое сожаление по поводу событий, ускоривших отъезд Бахауллы, заверил Его в готовности оказывать Ему содействие любым возможным способом и вручил офицеру, который должен был сопровождать Его, письменное предписание, повелевающее губернаторам всех провинций, через каковые лежал путь изгнанников, встречать их с величайшим почтением. "Стоит Вам лишь приказать, - сказал он Бахаулле, принеся Ему перед тем глубочайшие извинения, - и Вы ни в чем не будете иметь нужды, Мы готовы позаботиться об этом". "Прострите вашу заботу на тех, кто дорог Нам, - таков был ответ на настойчивые просьбы и уговоры Намика-паши, - и отнеситесь к ним с добротою", - на что губернатор дал немедленное и благожелательное согласие.

Стоит ли удивляться, что, видя столькие свидетельства глубокого преклонения, расположения и почета, столь ярко проявившиеся со стороны самых разных людей, знати и простонародья, начиная с момента, когда Бахаулла объявил о предстоящей Ему поездке, вплоть до того дня, когда Он покинул сад Наджибийа, - стоит ли удивляться, что те, кто столь неустанно добивался приказа о Его изгнании и радовался успеху своего предприятия, ныне горько сожалели о содеянном. "Такова была воля Господня, - утверждает Абдул-Баха в письме, написанном Им в саду Наджибийа, упоминая о врагах Бахауллы, - что ликование их обернулось печалью и горечью, так что даже персидский консул в Багдаде сокрушается из-за интриг, которые сам затевал. Даже Намик-паша, навещая Его (Бахауллу), заявил: "Прежде они рьяно добивались Вашего отъезда. Теперь, с еще большим рвением, - того, чтобы Вы остались".

Подкатегории

Шоги Эффенди
Бог проходит рядом

Шоги Эффенди
Законоцарствие Бахауллы

Шоги Эффенди
Пришествие божественной справедливости

Наш адрес и телефон

 

03062, г.Киев, пер.Щербакова, 1-б
тел. 427-07-95,
Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.
Отправить сообщение
Страничка на Facebook