Информация о материале

Просмотров: 878

Настало время задаться вопросом: что это был за человек, писавший о себе подобные вещи, какое впечатление он производил, как выглядел в глазах окружающих?
Вот как описывает его в своем дневнике американский верущий, который виделся с Шоги Эффенди в Хайфе в марте 1922 года: "... Шоги Эффенди встретил и приветствовал меня необычайно ласково и дружелюбно. Мы не виделись восемь лет, и, разумеется, я был удивлен произошедшими в нем переменами: вместо мальчика, которого я знал, передо мной стоял еще очень молодой, но уверенно державшийся, не по летам глубокомысленный и серьзный мужчина..." Шоги Эффенди дал ему прочитать машинописную копию Последней Воли Учителя, и вот как вспоминает американец о впечатлении, произведенном на него текстом этого Документа: "... никогда не приходилось мне читать ничего подобного этому Святому документу, от которого сердце мое столь возрадовалось. Он ... указал мне точное направление, в котором я должен двигаться, и постоянный центр, вкруг коего должны обращаться все мы во все время нашего пребывания в этом мире... Царя Царей, правящего миром, покровительствующего царям, знати и простому люду". Далее он вновь пишет о впечатлении от Шоги Эффенди: "Привыкнув к мысли, что сижу за столом напротив самого Шоги Эффенди, приглядываясь к нему, я был поражен его сходством с Учителем. Это сказывалось во всем: в посадке головы, чертах, развороте  плеч, походке и в манере держаться в целом. Тогда-то и почувствовал я весь страшный груз ответственности, возложенной на этого молодого человека. Меня ошеломило, что он, чья жизнь, говоря с обычной, человеческой точки зрения, только начиналась, уже принял на себя эту великую ответственность, которая должна была бы надломить его, сделать чуждым самому себе и лишить свободы и радостей человеческой жизни, которые, хотя и преходящи, обладают определенной притягательностью для каждого из человеческих существ".
В 1929 паломник-бахаи из Индии писал о Шоги Эффенди: "Мы должны понять Шоги Эффенди, чтобы помочь ему справиться с огромными задачами, которые он доверил нам. Он одновременно так невозмутим и так трепетен, так покоен и так подвижен". Это лишь короткий отрывок из блестящей характеристики одной из сторон характера Хранителя. Впечатление, которое он произвел на первого американского бахаи, приехавшего в Хайфу после второй мировой войны в 1947 году, высвечивает другие стороны его натуры: "В первый же момент он покорил меня теплой, любящей улыбкой и рукопожатием, от которого мне сразу же стало легко... В процессе наших бесед я постепенно знакомился со множеством присущих ему замечательных качеств: его благородством, достоинством, пламенным энтузиазмом, его способностью мгновенно преходить от тонкой шутки к глубокому негодованию, но всегда и  во всем превыше  всего была  для него Вера Бахаи... Не забывая о практической стороне и безукоризненно логичный, он дал мне возможность почувствовать себя одновременно долгожданным гостем и необходимым помощником, причем обрисовал некоторые из обязанностей, к которым мне следовало приступить уже назавтра! Совет, который он дал мне в ту первую встречу, был - во всех моих усилиях полагаться на него; он сказал, что хочет, чтобы я подробно следовал его наставлениям, - если же меня ждет недача либо я столкнусь с трудностями, то мне следует точно доложить обо всем ему, и он предложит мне новый план действий... У работавших в Международном центре бахаи, по крайней мере в тот период, не было специального выходного дня. Тогда все понимали, что каждое мгновение принадлежит Вере..." Потом она рассказывает о том, как Шоги Эффенди за обедом делился с нми ланами на будущее, содержанием телеграмм и посланий, готовившихся к отправке, а иногде показывал хранившиеся у него бесценные документы: "... Взволнованно блестя глазами, мысленно весь уйдя в обдумывание новых планов, он, зачастую оставив свое блюдо нетронутым, просил принести ему бумагу и карандаш и буквально зачаровавал нас своими новыми идеями и задачами, которые предстоят Бахаи... Возлюбленный Хранитель очень не любил собственных изображений - вот почему почти все дошедшие до нас фотографии не отражают его подлинного "облика". Во-первых, выражения столь быстро сменялись на его лице, что потребовалась бы целая серия снимков, чтобы запечатлеть их все. Истинным  удовольствием было видеть и слышать, как он смеется... когда же какое-то начинание удавалось успешно довести до конца, он сиял и лучился, как звезда. А какое у него было чувство юмора! Он был подобен высокой горе, могучий, незыблемый, но непокоренный, вздымающийся все новыми вершинами, разхверзающий новые бездны... он был до крайности скрупулезен и учил всех нас новому чувству совершенства и внимания к деталям... он собственнолично входил во все расходы... Вся статистика, касающаяся Дела, заботила и вдохновляла его... Непостижимо было, как ему удается охватить разом деятельность Бахаи, начиная  от "простых людей" вплоть до Всемирного центра..."
Муж этой верующей, тоже удостоившийся чести работать во Всемирном центре, в письме к американскому верующему, написанном в 1948 году, так описывал свои личные впечатления о Хранителе как о человеке: "Хотя мне и не часто приходилось сталкиваться с восточными людьми, должен сказать, что мало кто из них способен сравниться с Шоги Эффенди. Можно только поражаться широте его ума и его силе. Обладая железной волей и пламенным темпераментом, он в то же время в высшей степени привлекателен, мил, способен к пониманию, сострадателен и заботлив, как никто. Поистине, ему нет равных. Другого такого человека я не знаю. Как бы мне хотелось, чтобы и все бахаи удостоились чести узнать его, как узнали мы с Глэдис. Перу моему не под силу описать его в качестве Хранителя. Как ревностно должны трудиться все бахаи во имя этой великой личности! Бремя его велико".
А вот очень подробные и тонкие заметки паломницы, видевшей Шоги Эффенди в 1956 году: "Лицо его красиво, в нем столько чистоты и выразительности; порою оно непроницаемо, а порой смягчается нежной и величественной улыбкой... Огромные  серо-голубые глаза... Нос отчасти остался таким же, как на  фотографиях детства, отчасти  приобрел твердость очертаний, как нос Учителя. На вид ему не дашь шестидесяти, скорее, лет сорок семь - сорок восемь. У него небольшие, тронутые сединой гладкие усы. Линии рта - твердые и чистые, зубы поражают ослепительной белизной. Улыбка его озаряет вас ни с чем не сравнимой благодатью... В общении он совершенно прост и прям. Сам он отнюдь не требует всех  обычных в таких случаях почестей, но в присутствии его невольно робеешь. Он неизменно любезен и никогда не выходит из себя, слыша вопросы человека несведущего. Однако  он никогда не скрывает от людей, какие вопросы важны, а какие нет, а на какие даст ответы в будущем Всемирный Дом Справедливости..." Она пишет также, что Шоги Эффенди председательствовал за столом "так просто и в то же время с истинно королевским величием - ведь только великий король может позволить себе быть простым!.. Иногда он напоминл мне могучий локомотив, тянущий за собой длинную-длинную вереницу вагонов - разумеется, не с мертвым грузом, хотя иногда и с полуживым! Я имею в виду тех верующих, которых надо постоянно обхаживать, уговаривать, побуждать, подталкивать к действию. Возлюбленный Хранитель видит далеко наперед все нужды, нехватку времени, бытовые трудности и проблемы. Он увлекает нас вслед за собою как мощный светоч. И, подобно локомотиву, он может двигаться быстрее или медленнее, но он не может  уклониться от своего курса, он ДОЛЖЕН следовать по пути, определенному свыше. Глядя на него, чувствуешь, что это - совершеннейшее орудие, как бы лишенное личных качеств, но сверхчувствительное к любой мысли, реагирующее на любую  обстановку. Мысль  его невозможно поколебать. На нем ни в малейшей степени не сказываются личные предпочтения, дружба, деньги, приятные или неприятные ощущения. Он абсолютно выше всего этого... Хранитель также без обиняков сказал, что сейчас не время развивать эзотерическую часть Учения - напротив, Мы должны быть активны и позитивны и завершить десятилетний Крестовый поход... Он беседует и рассуждает, доводит свою мысль  до конца и вдруг, одним движением, аккуратно складывает свою салфетку и встает... никакими средствами невозможно передать красоту Хранителя и исходящее от него свечение. Если он улыбается вам или бросает на вс один их тех быстрых  проницательных взглядов, то вы чувствуете, как вся душа переворачивается в вас... он всегда заводит речь о Деле, касаясь темы десятилетнего Крестового похода. Если поступают хорошие  новости, у него неизменно улучшается настроение, и наоборот, если новости дурные, он впадает в глубокое уныние... Ему нравится слушать, как восхищаются красотой Садов и Усыпальниц, тем, как они расположены, но при этом он уклоняется от признания собственных заслуг и не любит выслушивать хвалы в свой адрес... мы безуспешно старались запечатлеть в памяти его излюбленную манеру, подметить все до единого оттенки выражения на его лице, всегда бесстрастном и одновременно удивительно переменчивом... Увы, "лучезарная натура" Шоги Эффенди слишком часто затмевалась тенью неразумного поведения друзей, их вопиющего неповиновеня или пренебрежения к его указаниям. И каждый терзался вопросом - кто и нас когда-либо и в чем-либо хоть раз не подвел его!?"
Я привела эти отрывки, потому что, как мне кажется, они так выпукло обрисовывают облик Хранителя, словно я вижу его  собственными глазами. Не помню Абдул-Баха, которого никогда сама не видела, поэтому не могу поручиться за сходство, однако многие из старых бахаи утверждают, что оно явно. А теперь - несколько впечатлений о Хранителе Дела Божия, уже из моих собственных дневников.
"По своему темпераменту Шоги Эффенди - делатель, строитель, организатор и ненавидит отвелченные умствования!.. Ни у кого из наблюдавших Шоги Эффенди не возникло и минутного сомнения, что он недостаточно подготовлен к этой стадии Дела, я же полагаю, что он был создан для того, чтобы делать именно то, что делал. Он - самый поразительный пример члеовека одной направленности из всех мне известных. Все: его характер и вкусы, симпатии и антипатии - глубоки и интенсивны. Он словно некое тело, перемещающееся с огромной скоростью в одном направлении, что делает его движущие силы практически неисчерпаемыми. Ничто не устоит перед  его настойчивостью; силы его всегда собраны воедино. Он хочет лишь одного, причем страстно желает его немедленного, полного и совершенного осуществления. Чтобы Храм  - был построен, новая дорожка в саду - проложена. Он налетает как ураган и никогда не бросает дело, пока оно на закончено. Только вперед! Это поразительно. Ему нравятся зеленые лужайки, красные и белые тропинки, красные цветы герани, кипарисы и, конечно, еще разные вещи, но все это вовсе не значит, что ему нравится любое дерево и любой цветок. Нет, именно этот и именно здесь. То же - с едой, с некоторыми красками, с одеждой, ему нравится немногое, нечто вполне определенное, но нравится страстно, до самозабвения, и ничего другого ему не нужно! И эта его почти узость, настойчивость, сфокусированная вокруг одной - двух тем, позволили ему за двадцать лет заложить основы Дела. Человек с католическими склонностями и темпераментом никогда не смог бы сделать этого!"
"Что-то в характере Хранителя - чувствительнее самого чувствительного сейсмографа - определяет глубже, чем интеллект, и не только по внешним данным, состояние человека, даже то в нем, о чем он сам, может быть, и не догадывается. Думается, мы должны использовать его как ориентир и указатель, и, если он определяет хотя бы малейшее отклонение в нас, то мы обязаны  обратиться к себе, пока не узнаем, в чем дело". Мы вполне можем задаться вопросом - а не может ли он всегда служить нам указующим перстом, не найдем ли мы, внимательно читая его сочинения, указаний на наши индивидуальные, национальные или расовые изъяны, и, учтя их, действовать соответственно?  "Шоги Эффенди, - писала я, - отзывается на правду, как безупречный камертон". "Он - Хранитель, и природа его отношений с Богом естественно - тайна, таинство.  Он способен проникнуть в таинство, способен истолковать самые загадочные, мистические места в Писаниях, он способен трактовать о самых сокровенных предметах - он ощущает внутреннее побуждение к этому".
"Бахаулла был Пророк. Все дела Его и слова так необходимы сегодня миру. Учитель был живым воплощением Его мощи и Его учения. Он привнес в мир понятие служения в истинном смысле, понятие добра и религиозной жизни в ее наивысшей нетленной форме. Затем понадобилось что-то новое; и в этот самый момент... многие,  включая членов семьи Учителя и некоторых верующих, утратили правильную перспективу происходящего. Они хотели второго Абдул-Баха - новых патриархов в чине Хранителя.  Но Господь, видимо, задумал иначе. Пожалуй, самым моим сильным впечатлением от личности Шоги Эффенди было впечатление тела, движущегося в неизменном направлении с невероятной силой и стремительностью. Если Бахаулла сиял, подобно солнцу, если Учитель, подобно луне, струил потоки мягкого света, Шоги Эффенди - нечто совершенно иное по самой своей природе, как тело, стремительно несущееся к своей цели, отлично от чего-то неподвижного и лучащегося. Еще его можно уподобить химическому элементу. Бахаулла собрал все, в чем мы нуждаемся, Учитель смешал и приготовил раствор; затем Бог добавил к нему всего один элемент, нечто вроде универсального катализатора, чтобы целое прояснилось и могло быть использовано по назначению - это-то и есть Хранитель... он создал именно, чтобы исполнить то, что необходимо для Дела - а следовательно и для самой планеты - в наши дни".
Хотя Шоги Эффенди в своей сути останется загадкой для любого существа в мире - пока не настанет день, когда новое Явление  Божие, превосходящее его, не снизойдет до нас и не объяснит нам его тайну, - мы все же много знаем о нем и имеем право с нежностью хранить о нем память, пусть и не совсем совершенную.
Несмотря на глубокую скорбь и терзания, бьющая через край мальчишеская энергия этого еще по сути очень молодого человека в первые годы служения то и дело давала о себе знать. Он всегда был деятельным и нетерпеливым по природе - характерная черта, сохранившаяся в нем до конца жизни, - но в ту пору она совершенно ясно просвечивает в его письмах и телеграммах, равно как и в частных контактах.
Единственным его личным увлечением была фотография; у него сохранилось много прекрасно, художественно снятых швейцарских пейзажей и других мест, и мне удалось найти копию написанного в 1924 году письма, адресованного некоемому фотографу из маленького швейцарского городка, где Шоги Эффенди (на французском) пишет ему: "С нетерпением ожидаю, когда вы получите отправленные мной фотографии... Надеюсь, вы уже получили их. Они очень дороги мне. Пожалуйста, уведомьте меня как можно скорее открыткой. Надеюсь, все они вышли удачно... Заранее благодарю, искренне преданный..." Даже на копии значится витиеватая подпись "Шоги", хотя почерк, разумеется, чужой.
Его стремление делать все быстро, не откладывая, бросается в глаза и в области садоводства; однажды он решил разбить лужайки перед Усыпальницей Баба и на других участках принадлежавшей бахаи земли. В мае 1923 он дает телеграмму своему старому другу-бахаи в Париж: "Как обстоят дела с лужайками?" - и, не получив ответа, вновь телеграфирует десять дней спустя: "Ответа до сих пор нет. Как дела с рассадой?" Наконец рассада была получена, однако результаты, видимо, оказались неудовлетворительными, поскольку по возвращению осенью в Хайфу Шоги Эффенди продолжил кампанию, невзирая на клятвенные заверения старого садовника Абдул-Баха, что лужаек в Палестине испокон веку никто не разбивал! 29 сентября Шоги Эффенди сообщает двоюродному брату в Египет: "Наша рассада явно не подходит. Не можешь ли ты прислать мне тридцать килограммов наилучшей рассады, употребляемой в Египте и годной для нашего  климата с его особенностями?" Через неделю он, очевидно, получил ответ, который, однако, не понял, и телеграфировал снова: "Удивлен. Объясни подробнее письмом". Объяснение последовало, впрочем, такое же маловразумительное, как и до того, и Шоги Эффенди, решив не обращаться больше к родственникам и друзьям, 18 декабря сам, напрямую, послал запросы в чтерые разные фирмы, готовившие садовников и торговавших рассадой, - одну французскую и три английских - с просьбой выслать ему цветочную рассаду, рассаду для травы, черенки и луковицы. Он пишет, что "с нетерпением ждет" ответа! Летом того же или предыдущего года он уже организовал доставку нескольких кустов, потому что в декабре  телеграфирует Дрейфусам в Париж: "Кармел ждет вас обоих с букетом из орлеанских роз".
Можно предположить, что Шоги Эффенди продолжал поддерживать дружеские отношения со своими поставщиками: в январе 1925 года в написанном на французском письме он сообщает: "Посылаю вам с этим письмом некоторую сумму и покорно прошу немедленно выслать мне многолетний английский райграс для лужаек. Я очень доволен, как прижилась рассада, присланная вами раньше, и надеюсь получить новую партию как можно скорее. Дорогой сэр, заранее благодарю и заверяю в своей самой искренней признательности. Шоги Раббани". Насколько мне известно, эти лужайки были первыми, которые в таких размерах разбивались когда-либо на земле Палестины. Английской садоводческой фирме под Норвичем Шоги Эффенди пишет: "... я большой любитель цветов  и садов. Прилагаю несколько фунтов - быть может, вы подберете какое-нибудь живописное растение для меня".
Сомневаюсь, чтобы Шоги Эффенид за всю свою жизнь сам вырастил хоть один цветок, или что у него возникало такое желание. Его интересовало не садоводство, а сады, и он никогда не упускал возможности посетить какой-нибудь красивый или знаменитый сад; не могу даже припомнить, сколько садов мы посетили вместе за двадцать лет жизни. Скорее всего, если где-либо оказывался сад, мы отправлялись туда и часто, год за годом, навещали один и тот же, как старого друга. В первые примерно десять лет своего служения Шоги Эффенди делал все посильное, чтобы добиться тогго, чтобы сады в Святой Земле производили бы не меньшее впечатление, чем те, которыми он восхищался в других странах; в какой-то год он заказл несколько тысяч луковиц из Голландии, в другой - выписал несколько сот розовых кустов из Франции; у него даже было три папоротника, которые ему прислали с островов Антиподов, однако уровень мастерства его садовников (в сочетании с естественной неприспособленностью некоторых растений таких, как эти три папортника, нарциссы, гиацинты, крокусы, рододендроны и  другие) сводил к нулю все его усилия, и в конце концов он перестл ввозить что-либо кроме травяной рассады.
При жизни Абдул-Баха, когда были большие трудности с подой, он разбил в Бахджи и на склоне горы Кармель, рядом со Святыми Гробницами небольшие сады, состоявшие большей частью из цитрусовых деревьев и цветников. Шоги Эффенди изменил, расширил и упорядочил их. Помню, когда мы с матерью в 1923 году приехали на наше первое паломничество, она указала мне на практически совершенную планировку небольшого сада, прилегающего к Усыпальнице Баба, и сказала, что это символ Администраитвного Порядка, который Хранитель созидает на всей земле. Уверена, что подобная идея не приходила в голову Шоги Эффенди; но тяга к упорядоченности была у него была врожденной, он просто не мог бы работать иначе.
Профессор  Ален Локк из Говардского университета в Вашингтоне - один из паломников-бахаи, посетиших Хайфу в первые годы служения Шоги Эффенди - так описывает свои впечатления от их совместной прогулки по садам возле Усыпальницы Баба: "Шоги Эффенди в равной степени умеет видеть часть и целое, обладает даром исполнительского предвидения и видения будущего. Однако в беседе с ним, когда  мы говорили о планах разбивки террас и садов, я впервые ощутил поэзию частностей, освобожденных от обыденного, тривиального смысла. Они были важны лишь постольку, поскольку все они предназначены были подчеркнуть драматизм царящей кругом атмосферы и взволновать душу посредством эмоций".
Шоги Эффенди постояннго продолжал расширять сады, и слава о них постепенно росла. К концу его жизни около 90.000 человек в год посещали их и Усыпальницу Баба. Одна из посетительниц, простыми словами выражая впечатления многих, написала ему в 1935 году, что она "глубоко поражена сдержанной красотой Усыпальниц и уместностью окружающих садов".
Каждый год он привык расширять возделанные площади вокруг Усыпальниц Баба и Абдул-Баха. Несомненно. первым точком в этом направлении послужило никогда не покидавшее его стремление во всех областях  следовать желаниям покойного Учителя. Он знал, что Абдул-Баха собирался устроить террасы, которые поднимались бы от старой немецкой колонии к Мавзолею Баба; и действительно Учитель даже начал работы над первой террасой. Годы спустя, Шоги Эффенди сам занялся их завершением и, несомненно, изучая планы, включил в них свою концепцию садов, окружающих Усыпальницу - поскольку это  именно сады, а не один сад. Чтобы понять и оценить непередаваемо прекрасный эффект, которого Шоги Эффенди добился в Бахджи и на горе Кармель, надо познакомиться с его методом.
Каждый день, когда он бывал в Хайфе, он поднимался к Гробницам, часто навещая Усыпальницу Баба или Учителя, в праздничные же дни - всегда и ту, и другие. Озирая окрестности творческим взглядом, он мысленно вносил какие-то усовершенствования. Он знал, что Абдул-Баха задумал Усыпальницу, состоявшую из девяти помещений, и пристроил недостающие три с южной стороны Гробниц. Внутренняя Усыпальница Баба была обнесена двумя стенами, восточной и западной, в которых имелись де простые деревянные двери с круглыми арками, открывавшиеся внутрь и создававшие вид на Святыню, а также украшавшие интерьер. Годы спустя, он изменил отделку Усыпальницы, без каких-либо потерь сделав ее более простой и неофициальной, что в значительной мере усиливает очарование этого Святого места. Внося улучшения, завершившиеся сооружением большой наружной части здания, Шоги Эффенди изучал голые горные склоны и мало-помалу, год за годом разделял их на участки. Следует помнить, что за исключением террас у него никогда не было какого-то общего плана. Именно это  и придает садам на горе Кармель их уникальный характер. Во время прогулок у Шоги Эффенди возникали мысли устроить здесь или там часть сада, соответствующего топографическому рисунку местности. Без какой-либо суеты и суматохи, не пользуясь ничьими советами, с помощью необученных крестьян, которые выступали в роли садовников, он составлял свой план того или иного "участка". Иногда он нуждался в том, чтобы провести разбивку местности, но очень часто обходился бех этого.
Из живых рассказов Шоги Эффенди  о том, что нового он подметил и что собирается сделать - а он всегда делился со мной впечатлениями от своих прогулок - я поняла, что метод его состоит в том, чтобы пристально вглядываться в землю, которую он собирается возделывать; рисунок сам складывался у него в уме, он обдумывал его и не только по непосредственным, полученным на месте впечатлениям, но и по рисункам, которые делал. Хотя многие идеи во всех областях его работы приходили к Шоги Эффенди в виде озарения, вплоть до того, что иногда ему удавалось в единое мгновение охватить внутренним взглядом план задуманного сада, - он с кропотливой тщательностью прорабатывал размеры и детали своих эскизов, которые делались без масштаба, иначе это отнимало бы слишком много времени, но все размеры были просчитаны и указаны. К примеру, главная аллея должна была иметь длину, скажем, 25 метров и ширину - 2 метра; окаймляла ее полоса шириной 25 сантиметров; на полосе в 1.20 метра предполагалось посадить кипарисы, расстояние между которыми должно было составлять полтора метра и т.д. Когда все было окончательно распланировано, он сам руководил работой садовников. Используя привязанные к колышкам  веревки, которые обозначали прямые линии, те же веревки и колышки, с помощью которых вычеркивались окружности, пядями - расстояние между вытянутыми кончиками большого пальца и мизинца - промеряя расстояние между деревьями, используя слегка подкрашенную землю, которую насыпали для обозначения границ дорожек, и прочие подобные же нехитрые средства, часто всего за полдня удавалось полностью разметить один из участков будущего сада. Как правило, точно зная, что он намерен делать, Шоги Эффенди распоряжался, чтобы другие садовники, следуя за теми, которые проводили разметку, по мере того как на земле возникал соответствующий рисунок, не теряя времени, копали ямы для кипарисов, тут же высаживали их, устраивали клумбы и сажали цветы вдоль дорожек - и все это время сам Шоги Эффенди, продолжая свои измерения, шел впереди! Среди арабов существует присловье, что, стоит кому-нибудь надеть на палец кольцо царя Соломона и повернуть его, как все вокруг изменится во мгновение ока. Один из работников-арабов обычно приговаривал, что Шоги Эффенди, должно быть, нашел кольцо Соломона!
Трудно понять, почему большинство людей делает все так медленно, когда  у Шоги Эффенди  все получалось так быстро. Наивный лепет насчет "воли Божией" лично мне кажется недостаточным объяснением. Полагаю, что великим людям все и видится крупно, маленькие же - путаются в мелочах. Будучи истинно велик и ясно отдавая себе отчет в том, что именно он собирается делать, Шоги Эффенди не понимал, почему куча ничтожных мелочей - к примеру, обыкновение, дав подчиненным инструкции, затем предоставлять им самим себе, - должна помешать ему довести дело до конца, все - за один раз.  Он организовывал все безукоризненно, и таким же быстрым и безукоризненным было  исполнение; все, что он мог сделать сам, он и делал сам. Проволочки и неудачи случались обычно, когда он поручал работу другим.
Шоги Эффенди было присуще безупречное чувство меры. Он сам всегда говорил, что не умеет рисовать в воображении; иными словами, способность художника, закрыв глаза, мысленно представить себе законченное произведение, не принадлежала к числу его талантов. Но когда он видел эскиз и сам прорабатывал размеры, изучая участок земли, пропорции никогда его не подводили. Именно сочетание пропорциональности  и оригинальности, не подавленной традицией либо излишком информации, делают его сады такими ни на что не похожими, такими восхитительно  прекрасными. Если (как заявлял он сам) он не обладал зрительным предвидением, то ему  в весьма сильной степени было присуще иное качество истинного художника - способность заставить вещь обратать форму под своими руками, вдохновляться в самый разгар работы, чтобы  затем отдаваться бурному потоку этого вдохновения, освобождаясь от  пут заданной цели.
Здесь еще проявилось еще больше, чем в его работе на участках, окружающих Усыпальницу Бахауллы в Бахджи. По его замыслу, Святая Гробница и примыкающий Дворец должны были стать как бы осью огромного колеса. Он приступил  к работе после того, как переговоры с Израилем были завершены в 1952 году и более 145.000 кв. метров земли были закреплены за Святой Гробницей, чтобы компенсировать невозделанный каменистый участок, составаляющий около четверти большой окружности, обращенной к Усыпальнице. Наняли бульдозер, и Шоги Эффенди надолго переехал в Бахджи, чтобы лично руководить работами.
На периметре окружности стоял полуразрушенный одноэтажный домишко, и Шоги Эффенди, желая получше рассмотреть всю площадку, поднялся на его крышу. Разница в высоте давала совершенно иной вид, и он починил стены и крышу, ведущую на крышу деревянную лестницу перенесли наружу, а внутри устроили офис и оборудовали место для обработки корреспонденции.  Наблюдая за ходом работм с этого нового капитанского мостика, он в совершенно новой перспективе увидел Усыпальницу, расположенную  посреди голой равнины. Это навело его на новую мысль; так как в процессе выравнивания была произведена большая выемка грунта, он распорядился сдвинуть всю эту массу на восток в виде высокого бруствера, поднявшись на который можно было бы видеть всю расстилающуюся перед глазами местность, похожую на красивый  узорчатый ковер. Результат настолько понравился Хранителю, что он распорядился устроить не одну, а две террасы, по высоте приближавшиеся к небольшому холму.
В целом это было характерно для отношения Хранителя к Делу Божию, которое он призван был защищать, и, когда наконец новый участок обрел соответствующий вид, украшенный  лужайками и цветочными клумбами, и фонарные столбы встали вдоль красивых красных дорожек, он тут же решил перенести место встречи гостей, рассаживая их вдоль полукруглой дорожки, обращенной к Усыпальнице, примерно  в ста метрах от того места, которое предназначалось заранее. Я ничего не знала об этом изменении его планов и, вернувшись после собрания тем же вечером в Хайфу, спросила о нем у Шоги Эффенди. Он ответил, что "из-за уважения к Усыпальнице" отодвинул площадку для встреч несколько дальше от ее стен.  С тех пор все собрания в Бахджи включая  посвященное Вознесению Бахауллы, которое проводится после полуночи, устраиваются на этом новом месте.
После кончины Хранителя, во исполнение его собственной воли третья терраса вознеслась над первыми двумя, завершив таким образом великолепный ансамбль садов Усыпальницы. Это означало, что исходный замысел "колеса" полностью изменился, так как теперь устроить сходящиеся к единому центру дорожки было невозможно. Так Шоги Эффенди не раз менял свои планы, на месте, собственными глазами убедившись в возможности создать нечто еще более прекрасное и достойное.
Шоги Эффенди ˜- так же как и Учиетль до него - обожал свет. Мрачные интерьеры он просто не выносил. Любовь к  яркому освещению была в нем столь сильна, что я часто выговаривала ему за то, что он работает при слишком  яркой настольной лампе, свет которой бьет прямо в глаза. Его комната всегда была залита ослепительным светом, все помещения Усыпальниц, большие и малые, ярко освещены, и одно из первых  его нововведений как Хранителя заключалось в том, чтобы над дверью в Усыпальницу Баба, обращенной к террасам, и на ведущей к морю аллее вдоль подножия горы были установлены яркие светильники. Припоминаю, что в 1923 горожане подсмеивались над этим и спрашивали, отчего все это и зачем. Несомненно, что это побудило фанатичного христианина по имени Думит несколько лет спустя соорудить на крыше своего дома, находившегося недалеко от Гробницы Баба, большой светящийся крест, что не только не раздражало Шоги Эффенди, но, напротив, он говорил, что крест  напоминает ему цветок в бутоньерке Усыпальницы!
Шло время, и вот уже сады Бахджи и Хайфы озаряли красивые фонари -  на каждом из металлических столбов их было по четыре; девяности девять установили в одном лишь Бахджи. Когда их зажгли в первую ночь в честь праздника Ризван в 1953 году и мы подъезжали к Бахджи на машине, небо светилось, словно над небольшим городком! Хранитель сказал персидским паломникам, что свет сиял здесь всегда, но теперь это был "двойной свет". (На фарси здесь - тонкая игра слов, намекающая на то, что Бахаулла - тоже свет, светоч). Кроме того, Усыпальница в Хайфе по ночам освещалась прожекторами, так же как место упокоения Пресвятого Листа, матери и брата Абдул-Баха, а мощные отражатели подсвечивали здание Международных архивов.
Во всем, что бы он ни делал, Хранитель был скрупулезно точен, абсолютно не полагаясь на случай и в очень малой степени - на мнение своих сотрудников. Один из бесчисленных примеров тому - тщательность, с какой он всегда определял дату очередной годовщины  Откровения Бахаи в Хайфе. Поскольку в датах лунного календаря имеется определенное расхождение - в некоторых случаях оно зависит от времени восхода молодой луны - Шоги Эффенди всегда очень заботился о том, чтобы точно установить время весеннего равноденствия; в случае, если оно происходит раньше определенного часа, Новый год Бахаи падает не на 21-ое, а на 20-е марта. Есть телеграммы, как, например, эта, которую он отправил в 1923 году своему дволюродному брату в Бейрут: "Уточни и телеграфируй точное время весенннего равноденствия". Несомненно, он считал, что  в Американском университете располагают более точной, научной информацией.  В 1923 он посылает телеграмму своему брату, который в ту пору учился в то же университете: "Узнай приблизительное число населения Римской империи в первые два века после Рождества Христова..." Но не только точность и аккуратность отличали его: с проницательностью действительно большого писателя он понимал, что приведенные в нужном месте факты могут возыметь эффект драгоценного камня в ювелирной вещи - на нем все держится. Возьмем, к примеру, такой весьма прозаический факт, как тот, что пролив Мак Мердоу в море Росса расположен на 77-ом градусе южной широты; но когда Шоги Эффенди сообщил верующим, что книги Бахаи отправлены в Американскую антарктическую экспедицию с базой  в проливе Мак Мердоу, и указал точную широту, все вдруг разом оживились, погрузившись в волнующие романтические мечты!
В 1924 году Шоги эффенди предпринял решительное усилие, чтобы наконец покончить с одной из стоящих перед ним проблем. Он уже доказал своим недоброжелателям, что отнюдь не слаб и, несмотря на тяжелое положение, в котором оказался после кончины Учителя, не утратил ориентира и способности рассуждать здраво. В одном из писем читаем: "Трудно порвать с некоторыми нравами и обычаями прошлого и, учитывая необходимые требования и изменения  на новом этапе развития Дела, превратить разнородную массу верующих, столь отличных друг от друга по своим взглядам и привычкам, в единую семью". Тем не менее он продолжал делать это, и   весьма успешно. Более всего он нуждался в Хайфе в новых помощниках. Его отец едва знал английский; из троих его двоюродных дядюшек  у двоих было свое дело в Хайфе, третий - жил в Египте. Старший из двоюродных братьев и родной брат - работали и учились. Хотя некоторые из членов семьи Абдул-Баха и оказывали ему помощь, объем работа, связанных с Делом, постепенно расширялся, и Шоги Эффенди уже предпринял перевод многих писаний на английский и пересылал их на Запад. Помимо этого его переписка росла, что становилось реальной проблемой. В январе 1923 он писал лондонским бахаи: "Присутствие сведущего помощника  в моей переводческой работе в Хафе было бы весьма кстати и крайне желательно, и я хотел бы, чтобы члены Совета, рассмотрев дело, прислали на время кого-нибудь из английских друзей, кто мог бы помочь мне в этой наиважнейшей работе".
На призыв Шоги Эффенди откликнулся не кто иной, как его любимый друг д-р Эсслемонт. Он жил и работал в Хайфе, помогая Шоги Эффенди, вплоть до своей безвременной смерти 22 ноября 1925 года. У него уже были проблемы со здоровьем, и после кончины Учителя, в феврале 1922 он телеграфировал Шоги Эффенди: "Понемногу  поправляюсь завещание получил искренне ваш". Связь между ними была очень тесной, и, когда Эсслемонт так неожиданно для всех скончался, Шоги Эффенди  отправил его родственникам телеграмму: "Потрясены и скорбим в связи с неожиданной кончиной возлюбленного горячо любимого друга Эсслемонта. Все усилия оказались тщетны. Заверяю в искренних  соболезнованиях от своего лица и от имени бахаи всего мира. Подробности письмом". Четыре дня спустя он писал им: "Не будет преувеличением сказать,  что я не нахожу  нужных слов  выразить чувство личной утраты в связи  с кончиной  моего  дорогого друга и соратника Джона Эсслемонта". Эсслемонт был не только выдающейся фигурой в международном движении Бахаи, автором книги, которая, по словам Шоги Эффенди, "станет источником вдохновения для  грядущих поколений" (имелась в виду работа "Бахаулла и Новая Эра", ныне  переведенная почти на сотню языков), но - лично для Шоги Эффенди - также и "душевнейшим из друзей, верным советчиком, неутомимым  помощником, милым и приятным человеком", тесная связь с которым - тем, на кого он возлагал "глубочайшие надежды", так неожиданно оборвалась. Хранитель оплакивал друга своей студенческой поры, но, как и всегда, несмотря на личные переживания, положение вынуждало его исполнять обязанность Хранителя. Он немедленно телеграфировал в Англию, Америку, Германию, Персию и Индию с просьбой к верующим выразить свео сочувствие близким Эсслемонта, никто из которых не был бахаи, а также провести специальные памятные собрания. Более того он посмертно возвел его в ранг Десницы Дела.
Приезд д-ра Эсслемонта в Хайфу не только не разрешил стоявшие перед Шоги Эффенди трудности, но лишь еще больше разбередил его и без того истерзанное сердце. В январе 1926 года  Шоги Эффенди жалуется на "тяжкий груз ответственности, ставший одновременно моей почетной участью", на "непрестанный тяжкий труд, беды и печали", на "тернистую тропу многотрудных забот и обязанностей". Через четыре месяца он пишет Хорасу Холли: "Я всегда испытывал сильнейшее желание иметь  рядом с собою в Хайфе такого помощника, как вы. Смерть д-ра Эсслемонта явилась для меня тяжким ударом, однако надеюсь, что здешние обстоятельства и обстановка за границей помогут мне организовать работу в Хайфе на более систематической основе. Выжидаю благоприятного часа". Письмо было написано в мае. В сентрябре он снова обращается к Хорасу, прося о помощи и повторяя: "Как необходим мне здесь, рядом, подобный работник, столь же сведующий, исполнительный, методичный и внимательный, как вы. Понимаю, что в настоящий момент вы не оставите вашу должность, да и не можете это сделать. Какое-то время нам в Хайфе придется обходиться самим".
В промежутке между этими двумя письмами, когда Шоги Эффенди  находился в Швейцарии, он писал Ипполиту Дрейфусу-Барни 30 июня 1926 года: "Я по-прежнему нуждаюсь  в способном, надежном, трудолюбивом, методичном, опытном секретаре, который сочетал бы литературный дар с признанным положением в мире Бахаи. Доктор Эсселмонт - лишенный предрассудков, скрупулезный, преданный, скромный и чрезвычайно способный - был, безусловно, наилучшим  из таковых. Скорблю об этой утрате... Думается, способный, скрупулезный секретарь, всем сердцем преданный своей работе, и двое  советников, которые достойно и преданно представляли бы Движение в особые случаях, вкупе с двумя восточными членами Движения, чуткими и знающими, помогли  бы мне увереннее встать на ноги и способствовали бы высвобождению сил, которые приведут Дело к его неизбежному торжеству...  Не могу подобрать более точных  слов, поскольку память моя в последнее время сильно ослабла".
Хотя письма эти носили частный характер, видно, что Хранитель не делал  секрета их своих проблем; в октябре 1926 года он пишет в Америку, что "растущее значение и сложность работы, которая необходимо должна направляться из Святой Земли, усиливает чувство абсолютной необходимости создания в Хайфе чего-то наподобие Международного секретариата бахаи, который в роли советника и исполнителя помог бы мне в моих обширных и изнурительных трудах". Далее он пишет о том, что тщательно обдумал этот важный вопрос" и просил трех представителей из Америки, Европы и Персии приехать в Святую Землю, чтобы обсудить с ним меры, отвечающие требованиям сегодняшнего времени; он утверждает, что это не только поможет ему, но и укрепит связи между Всемирный центром и остальными верующими, а также явится предварительным шагом на пути к созданию "Первого Всемирного Дома Справедливости". Уже в мае он написал одному из тех, кого имел в виду в предыдущем письме: "Сможете ли вы вместе с Х. присоединиться  ко мне будущей осенью в Хайфе? Стоящие передо мной проблемы крайне сложны, деликатны, и я ощущаю необходимость в сведущих, бесстрашных и надежных сотрудниках... Впрочем, прерываюсь, поскольку с трудом могу собраться с мыслями".
Сотрудничество, которое Шоги Эффенди рисует в этом письме, никогда не осуществилось, несмотря на его усилия; больное здоровье, события, происходящие внутри Движения, семейные и деловые осложнения, включая личные, внутренние проблемы - все способствовало тому, чтобы он оставался в одиночестве, лишенный  сведущих помощников, как то и было  еще в 1922 году, когда он впервые приступил к исполнению обязанностй Хранителя. К одному из тех, чью  кандидатуру он наметил, он обращается в феврале 1927 года: "... надеюсь, вы присоединитесь ко мне в моих трудах, как только это будет возможно и удобно для вас". В сентрябре он снова пишет к этому же другу, которого болезнь удерживала дома: "С тревогой обращаю я свой взгляд на работу, предстоящую мне этой зимой, поскольку понимаю, сколь велика и обширна она и как тяжело будет мне без подручных. Как я уже писал, одних собраний недостаточно - мне нужно тесное, постоянное сотрудничество с целью проведения мер, необходимых для расширения и укрепления Дела. Пока же буду придерживаться прежней моей линии в  работе, которая, как мне представляется, имеет второстепенное значение и вполне могла быть поручена секретариату..." И вновь он пишет  тому же верующему в октябре, что "в настоящее время делаю все, что в моих силах". Строки из  январского письма 1928 года: "Все вопросы  застыли  на мертвой точке, и я с нетерпением ожидаю помощи от сведущих, верных и опытных людей".
Сердце сжимается от боли, когда читаешь эти письма Хранителя. Он уже не тот молодой человек и не так сломлен горем, как в первые годы своего служения; он ясно видит нужды Дела, возможности, которым мог бы располагать, имей он помощников, чтобы посвятить себя чему-то более существенному, - но все тщетно: люди, которые ему нужны, либо попросту не могут, либо не хотят оставить свои дела и перебраться в Хайфу. В письме одного индийского паломника ситуация обрисована кристально ясно, и нет сомнения, что ясность эту внес сам Шоги Эффенди, так как  в его обыкновении было говорить начистоту со всеми бахаи, посещавшими Святую Землю.
В письме от 15 июня 1929 года этот верующий сообщает: "Шоги Эффенди хочет, чтобы, прежде чем у нас появится какая-либо иная международная организация, в Хайфе был создан международный секретариат, но эта идея до сих пор не осуществлена из-за нехватки в должной мере способных и преданных верующих..."
Вопрос этот  повис в воздухе, пока в 1951 году не был создан Международный совет Бахаи. Шоги Эффенди вплотную столкнулся с суровым  фактом: никто не оказывал ему фактической поддержки во всех его  предприятиях и начинаниях, поэтому впредь он решил полагаться исключительно на себя. Он взял  на себя всю работу и делал ее, привлекая в качестве секретарей членов семьи Учителя. постоянно  сталкиваясь со все усиливающимся пренебрежением с их стороны, смиряясь с  бесконечной рутиной мелких и более крупных дел, принимая свою судьбу со смирением, часто с отчаянием, но всегда решительно и твердо. Воистину можно сказать, что он в одиночку утвердил во всем мире Веру своих Божественных Предков и доказал, что принадлежит к той же высшей касте.
В те же самые годы, когда Шоги Эффенди прикладывал столько усилий, чтобы собрать  вокруг себя группу сведущих сотрудников, разразился кризис неслыханной силы. Море  Дела Господня, бичуемое извне ветрами судьбы и случая, теперь разбушевалось, и волны его нещадно обрушились на Шоги Эффенди, истощая его ум, силы и нервы. Благословенный Дом в Багдаде, где когда-то жил Бахаулла и который, по словам Шоги Эффенди, Он заповедал как "святой и лелеемый предмет паломничества и поклонения бахаи", еще при жизни Абдул-Баха с помощью гнусных махинаций был захвачен шиитами, но затем возвращен британским властям законным хранителям. когда известие о кончине Абдул-Баха достигло закоренелых врагов Веры, они снова возобновили свои нападки и предъявили требования  на Дом. В 1922 году правительство отняло ключи Дома, несмотря на заверения короля Фейсала в том, что он чтит  притязания  Бахаи на здание, которое представители их общины занимали еще со дня отбытия Бахауллы из Багдада; теперь же Его Величество по политическим причинам отказался от своих слов и в 1923 ключи были снова несправедливо возвращены шиитам. Начиная с дней, непосредственно последовавших за кончиной Абдул-Баха, до ноября 1925 года бахаи не прекращали борьбу за Пресвятой Дом. Шииты сначала подали дело в собственный церковный суд, откуда оно скоро было передано в мировой суд, а затем предстало перед местным судом первой инстанции, принявшем решение в пользу бахаи. После чего это решение поступило в Высший апелляционный суд Ирака, который вынес окончательный вердикт, на сей раз в пользу шиитов.
Когда Хранителя уведомили об этом факте вопиющего попрания справедливости, он немедленно призвал весь мир Бахаи к ответным действиям: он направил девятнадцать телеграмм отдельным верующим и национальным организациям Персии, Кавказа, Туркестана, Ирака, Японии, Бирмы, Китая, Турции, Москвы, Индии, Австралии, Новой Зеландии, Канады, Соединенных  Штатов, Германии, Австрии, Франции, Великобритании и островов Тихого океана. Суть его указаний сводилась к тому, чтобы бахаи письменно и по телеграфу выражали свой протест Верховному комиссару Ирака. Персию и Северную Америку, где общины бахаи были особенно многочисленны, он просил о том, чтобы помимо прямого протеста местных собраний Национальные собрания не только вступили в контакт с Верховным комиссаром, но и прямо обратились к иракскому королю Фейсалу  и британским властям в Лондоне. Собрания Индии и Бирмы тоже должны были выразить  протест лично королю, однако не обращаться в Лондон. Таким  странам, как Франция и Китай, с их сравнительно малочисленными общинами, Хранитель советовал собирать под протестами подписи отдельных верующих. Указания обнаружили  в Шоги Эффенди прирожденного стратега. В телеграммах, обращенных к миру Бахаи, он утверждал, что положение сложилось "опасное" и может иметь "самые серьезные последствия"; все требует "безотлагательных действий во имя  защиты духовных притязаний бахаи на дорогое их сердцам, возлюбленное Место", это "священное прибежище", "Святой Дом Бахауллы". Он советовал даже, в каком именно тоне следует обращаться к властям: восточные верующие должны были "пылко, но и учтиво", "в твердых, недвусмысленных выражениях", со всей искренностью взывать к "уважению своих духовных притязаний" и к "свойственному англичанам чувству справедливости", в то время как верующие Запада - настаивать на том, что "срочно требуются незамедлительные эффективные меры... решительно протестуя против  явной судебной ошибки, взывая к восстановлению попранной справедливости, утверждая духовные притязания бахаи... и заявляя о своей решимости сделать все посильное, дабы защитить свои святые и законные права". Скрупулезный во всем, Шоги Эффенди советовал американцам сделать так,  чтобы послания местных собраний "были составлены предпочтительно в разных выражениях".
Разосланные за полгода сотни телеграмм и постоянная переписка  с представителями, сотрудничавшими в деле защиты Пресвятого Дома, в полной мере и по сути свидетельствуют о том, насколько Шоги Эффенди был озабочен этой проблемой. Получив известия о решении Апелляционного суда, едва ли не первое, что он сделал - телеграфировал Верховному комиссару в Багдаде : "Приведеный в замешательство мир Бахаи с удивлением взирает  на неожиданный вердикт, вынесенный судом относительно прав  владения Домом Бахауллы. Памятуя о том, как долго находились они во владении Святым Обиталищем, они отказываются поверить в то, что Ваше превосходительство смирится со столь явной несправедливостью. Они дали себе торжественную клятву решитльно отстаивать свои права. Ныне  они взывают к возвышенному  чувству чести и справедливости, которым, как они твердо полагают, руководствуется ваша администрация. От имени семьи сэра Абдул-Баха Аббаса и всей общины Бахаи - Шоги Раббани". В тот же день он дал телеграмму убитому горем смотретилю Дома Бахауллы: "Не печальтесь, Все в руке Божией. Пребудьте уверены".
В последующие месяцы во многих телеграммах Шоги Эффенди встречаются фразы типа "ни на йоту не отступать в деле, связанном с Домом". Он неоднократно обращался ко многим выдающимся личностям, не исповедующим Веру, и постоянно согласовывал свои усилия с помощниками в различных частях света. Прошло около месяца, и Шоги Эффенди  обращается по телеграфу к нескольким Национальным собраниям, прося их "в мягких выражениях" снова обратиться к Верховному комиссару  относительно "результатов расследования", которое обещали предпринять британские власти. Сражение казалось проигранным: политические и религиозные  силы Ирака выступали в союзе и отказывались подчиняться какому бы то ни было давлению, в том числе и давлению со стороны британских властей.
Тем не менее Шоги Эффенди не желал мириться с поражением и не складывал оружия до тех пор, пока дело о Святом Доме не было представлено в Лигу Наций на рассмотрение Постоянной мандатной комиссии в ноябре 1928 года; мандатные власти поддержали право бахаи  на владение  Домом, а Мандатная комиссия рекомендовала Совету лиги потребовать  от британского правительства  следалть запрос правительству Ирака, что оно  исправило ошибку и восстановило справедливость  по отношению к бахаи в данном случае. В период с 1928 по 1933 год бахаи  продолжали настаивать на своем, но безрезультатно ввиду отсутствия рычагов необходимых для принятия решения, в то время как влияние шиитов внутри Ирака было таково, что им не составляло труда заставить правительство уклониться от его принятия.
Краткий пересказ этих событий не дает никакого представления о ежедневном напряжении, сопряженном с ними, о колебаниях между надеждой и отчаянием, о постоянной смене настроения в зависимости от добрых или дурных вестей, изматывавшей силы  и надрывавшей сердце. Почти сразу  вслед за решением Апелляционного суда умирает д-р Эсслемонт. В такую критическую минуту потеря друга была вдвойне тяжким ударом для Хранителя.
Целую неделю до этого Шоги Эффенди рассылал послания бахаи всего мира по поводу еще одного глубоко беспокоившего его в то время вопроса. До него дошли слухи о том, что останки одного из видных деятелей сионизма собираются привезти в Святую Землю и предать подобающему захоронению на горе Кармель. Ввиду этого Шоги Эффенди обратился к верующим с просьбой о пожертвованиях для немедленного приобретения  земель вокруг Гробницы Баба, с целью обеспечить неприкосновенность Святого Места. Отклик оказался настолько поразительным, что уже меньше, чем через месяц, Хранитель мог уведомить Общину о том, что великодушная и щедрая поддержка ее членов достигла цели, однако несомненно, что пусть и не надолго этот инцидент  новым тяжким грузом лег на его плечи.
Столь тяжела была эта ноша, что в феврале 1926 он писал одному из верующих: "Я с головой погрузился в мре дел, разнообразных забот и треволнений. Мозг мой перегружен, и я чувствую, что становлюсь  нерасторопным, что работа валится из рук из-за этой умственной усталости". Положение стало настолько серьезным, что он вынужден был уехать, взяв короткий "отпуск". "Непосильный  груз ответственности и забот, - писал он в конце марта, - принудили меня уехать в то самое время, когда ... я с нетерпением  и тревогой ожидал приезда моих друзей и сотрудников из разных частей света". Он действительно был болен, когда покидал Хайфу и ожидавшихся гостей, но, каким бы ни было его состояние в феврале и марте, его можно считать благополучным на фоне той депрессии, в которую он погрузился, получив из Персии зловещую телеграмму, посланную 11 апреля из Шираза: "Двенадцать друзей в Джахроме пали как мученики возможно дальшейшее распространение волнений", - на что он в тот же день ответил: "Потрясен  неожиданным ужасным событием. Деятельность прекратить. Обращайтесь к центральным властям. Передайте родственникам искренние соболезнования". В этот же самый день  он отправил в Тегеран послание столь значимое для духа Веры, что на фоне  событий в Джахруме его никак нельзя оставить в стороне: "Искренне предлагаю всем верующим Персии Туркестана Кавказа принять добросовестное участие  в новых выборах в Духовные собрания. Никто из истинных бахаи  не должен остаться в стороне. Результаты немедленно направлять в Святую Землю с мест через центральные собрания. Действовать осторожно. Молю о помощи свыше". На следующий день, получив более подробную  телеграмму из Шираза с рядом предложений, в том числе - арестовать зачинщика беспорядков, Шоги Эффенди телеграфирует в столицу: "Скорбим о мучениках Джахрома. Передайте Его Величеству от имени всех  бахаи и от меня лично нашу глубокую благодарность  за своевременное  вмешательство и наше искреннее согласие в том, чтобы зачинщики ужасных  злодеяний были подвергнуты немедленному наказанию. Поторопите все персидские собрания с отправкой подобных же посланий". Косвенным, но немаловажным указанием на его внутреннее состояние может служить то, что в первых телеграммах он передает название местечка - "Джахром", то есть в фонетическом написании, и  лишь впоследствии транслирует - "Джахрум".
Какое значение все это имело для Шоги Эффенди, видно из письма к одному из его сотрудников, датированного 24-ым апреля. Уведомив о полученных от него письмах, Хранитель далее сообщает, что задержался с ответом из-за очередного приступа "злополучного недуга, разыгравшегося на этот раз с особой силой, и тягостных известий, полученных из Персии, о мученической гибели двенадцати наших друзей в городе Джахрум к югу от Шираза. Я, - продолжает он, - запросил о всех подробностях и немедленно  сообщу в центры бахаи, как только получу достаточную информацию. По всей видимости, политические мотивы  и личное соперничество сыграли не последнюю роль... Я передал послание шаху через Национальное духовное собрание Персии... Я также обратился с просьбой к собраниям за границей в по возможности мягких выражениях предать гласности эти известия в соответствующих газетах, однако полагаю, что вступать в прямой контакт с шахом им пока преждевременно... Печально и прискорбно думать о том, что бахаи, и без того подвергавшиеся стольким унижениям, в настоящее время бессильны и беспомощны в своих попытках обеспечить себе необходимую помощь со стороны признанных властей. Видимо, за тщетностью их усилий стоит некий божественный замысел". В телеграмме тому же лицу, две недели спустя, Шоги Эффенди сообщает, что "глубоко удручен".
В письме от 21 мая к тому же верующему он пишет о своих сокровенных мыслях: "Сейчас я слишком устал, чтобы самому приниматься за какую-либо серьезную работу. Напала апатия, я стал раздражителен, и дело валится из рук... Попробую отлучиться куда-нибудь ненадолго, если не помешает новый непредвиденный кризис. Их уже столько обрушилось на меня  за последние месяцы..." Но даже в таком состоянии Шоги Эффенди довел до конца то, что считал необходимым: "Думаю, что, если мы будем терпеливы и при наличии необходимого такта, мужества и сил, сможем использовать и эти события для дальнейшего  расширения Дела и в его интересах". Он поднял все силы бахаи мира на защиту гонимой персидской общины, обеспечил широкую гласность в инстранной прессе и постоянно вдохновлял многие Национальные собрания на очередные шаги в деле, касающемся Пресвятого Дома.
Такова история одного из периодов жизни Хранителя; сколько же ударов обрушилось на него всего за каких-то полгода в то время, когда он мучительно пытался обрести равновесие, чтобы достойно нести груз, возложенный на него Учителем!